Откровенный разговор

«Самый откровенный разговор – это разговор с самим собой. Может быть, не каждый такой... но последний?»

На чтение потребуется 37 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы

 

 

 

А Люба уже с час сидела и не уходила, всё посматривала, всё беспокоилась... Может, таки и чувствовала – всё же они с ней четвёртый десяток оканчивали вместе – что-то она должна знать о нём или нет? Ничего, всё хорошо. Он ей благодарен, за всё. Она глуповата немного, может быть, – а в какие-то минуты даже чересчур мудра, куда ему! Она знала своё место, была женщиной, женою, ждала и помогала, и заботилась, – и, вместе с тем, что он знал своё, они были, как сказали бы не здесь, идеальной парой. Жили они вместе и помогали друг другу, в чём могли, – без претензий, без каких-то выдуманных чувств, выдуманных и выставляемых другим на обзор… Тесное и простое содружество. Детей у них не было, не сложилось, – а может, правильней сказать: не суждено. Он всегда был в каком-то деле, отвлечён, отстранён, и какой бы из него был отец? Хотя она иногда фантазировала: «ты бы сына и тому научил, и этому...» Он спрашивал: «а если дочь?» – и она замолкала, вздыхала некоторое время тяжко, потом успокаивалась. «Видно, доля такая» – какие ещё у неё могли быть объяснения.

Она отлично ему подходила для его жизни, и он видел, что, не смотря на её нередкие жалобы и вздохи, он ей подходил тоже – он был её муж, её добытчик и друг – остальное досужие мечты!

 

...Но вот теперь он должен быть один. Они были, как хорошие попутчики, – но когда дорога подходит к концу… или разветвляется?.. – тогда не стоит держаться, стоять на этом распутье дольше срока: каждый должен шагать своей колеёй, – он вот понимал, и легко это ему было, а она, похоже... Всё-таки она была социальна – как где-то в другом месте, но не здесь могли бы сказать (он сам, конечно, так никогда не говорил!) – ей надо было продержаться до конца, сыграть эту свою сцену... Но, как ни крути, одной остаться всё же придётся – так или эдак, здесь или там… – теперь уже твой собственный путь в чистоте своей: насколько ты готов стоять на нём? (Хотя убежать всегда есть куда – хоть там, хоть тут, хоть на этом свете, хоть на том...).

Он верил в неё – как в человека; ну, он желал ей удачи... Не мог он теперь думать о ней, так как не чувствовал в себе того, что мог бы ей дать… (Кроме напоминания об одиночестве, о чём он и не знал, как сказать). Всю жизнь давал, что мог, больше, видимо, ничего не осталось. Вот ему бы в себя заглянуть сейчас – последний (единственный?) раз – пересмотреть всё, перешерстить и уже оставить позади...

 

Она вдруг встала.

– Так как оно тебе? – спросила нервно, смотря по сторонам. – Получше? Мне бы в магазин – есть в доме совсем нечего, к овощам ни капельки нету… купить бы яиц да масла, и ещё чего надо... Так тебе полегчало, а?..

Она говорила быстро, посматривала на него... Он улыбнулся: «Прощай» (тихо, даже с какой-то умиротворённостью была эта улыбка) – сказал:

– Иди, Люба… иди! Получше мне...

Она посмотрела на него дольше, чем обычно за последние дни у кровати, – уловила ли странные неслыханные раньше ноты в этих нескольких словах?.. Но то ли не увидела подтверждения, не поверила ль себе... – кивнула (опять в сторону), пошла к двери – на пороге остановилась… Выдохнула, обернулась. Посмотрела так спокойно, мудро... – будто и не она, будто из-под обычного непременного беспокойства, размывшегося, девшегося куда-то на миг, глядела другая женщина, другой человек… Но только на миг – снова засуетилась («Я уж скоро, скоро»), выходя, и через минуту стукнули двери в сенях, её фигура мелькнула за окном… – и всё. Но теперь было не важно...

 

Что сказать: он работал всю свою жизнь. Не с рождения, ясное дело, – лет до двенадцати целых дурака валял... А потом – умер отец. Нет, сначала он ушёл на войну, а через каких-то несколько месяцев, пока юный совсем Фёдор надеялся, что ему не придётся «становиться мужчиной», взваливать так много неизвестных ещё на вкус, а даже в представлении неподъёмных забот на себя, пришло письмо или телеграмма – потом их стали чаще получать, «похоронки»... Мать очень рыдала; меньшенькие, не очень понимая, плакали из-за неё – а он долго бродил за околицей сам не свой, а потом отбросил свой страх и вернулся уже готовый на всё, пообещавший себе больше никогда не бояться работы, обязанностей, взрослости и сделать всё, что потребуется, – и даже не для того, чтоб мать не плакала, а потому, что вдруг понял, что... это его путь, что по-другому, видно, и быть не могло (воевать ему не хотелось, а вот трудиться...) – и хорошо, что он недолго упрямился, оставался маленьким мальчиком. Такое время – надо взрослеть, – и он был очень рад повзрослеть, и после не было дороги назад – к чему возвращаться, к недорослому дурачку со своим мирком, который прячет его в кустах, позади хаты от взрослых… от всего большого мира?! Всё равно не спрячешь, всё равно что-нибудь... а вон бомба летит – не то что твой мир, а большой кусок мира настоящего сейчас разнесёт и изменит до неузнаваемости!.. Да, Фёдор изменился – почти мгновенно и бесповоротно, – и с тех пор началась его простая и такая ясная всегда для него жизнь...

 

Работа находилась всегда – в войну-то без отца, без единого вообще мужика в деревне, не считая деда Василия, – а его можно не считать, так как он только и мог, что сидеть у хаты и качать головой на каждое сообщение о ходе боёв по радио (всё равно, хоть наши держали победу, хоть враги). Работал Фёдор и по своему хозяйству, и другим стал помогать – всё это принималось как, так и надо, но, конечно благодарили: «Спасибо, Феденька, хай тебя Бог наградит...» А он уже спешил к другому делу, не дожидаясь награды или даже просто благодарности: ну зачем это, в самом же деле?..

Сначала ничего не умел – а до того и боялся, и оправдывал себя: дескать, не научусь, куда мне!.. Но чудное дело – когда уверен, что надо, и уже идёшь, чтобы исполнить, вместе с этой уверенностью появляется будто и знание – «сможешь!» Всему, конечно, он научился – хотя были и промахи – но они были непременны, нужны, ведь это и есть учёба: ан не сюда – может вот тако... Главное чувствовать настоящую цель. Он научился всему.

И отбою от просителей не было.

– Феденька, а ты это... не можешь ли…

– Федь, забор совсем рухнул, кури разбегаются.. – подсоби, милый!..

– Елена, где твой Фёдор, нам бы…

Елена только пожимала плечами – кто знает, где он сейчас! – и к грусти её по мужу понемногу примешивалась гордость за сына: надо же, как переменился, а ведь совсем лентяй раньше был!. Сначала она и раздражалась, и покрикивала, что дома часто нет и что «у самих всё трещит и падает – а ты к соседям». Она преувеличивала, а он ничего не объяснял – убегал скоро, к вечеру же успевал довести и своё, и чужое до ума. …Приходил вечером, садился за стол, и она улыбалась и, словно извиняясь, ставила перед ним тарелку со скудным борщом. Он, ничего не говоря – вот тогда-то и стал молчалив, а раньше почти всё время лепетал что-то, – принимался есть, а мать смотрела и думала, какой он взрослый у неё, и уже замена, да что там! – отец-то ведь был работящ, только когда не пьяный, а это не так уж и часто случалось...