Откровенный разговор

«Самый откровенный разговор – это разговор с самим собой. Может быть, не каждый такой... но последний?»

На чтение потребуется 37 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы

 

 

 

Проходили годы – он не сворачивал с пути (хотя и путём то не считал – а единственно возможной для себя жизнью). Бывает такое: свернёшь однажды, в очередной бессчётный раз, ища себя, не желая ни того, ни другого, всё сомневаясь, – и идёшь уже потом прямо, уверенно, минуя поворот за поворотом... (и они, эти повороты-возможности, видно, разуверившись в тебе, случаются всё реже). А потом и забудешь: почему свернул, почему не хотел больше менять направления, как получилось… но теперь уже идёшь – уже и мысли нет о другой дороге, слился с ней, с этой, какой бы ни была. Идёшь себе и баста.

Конечно, привыкаешь – ты на ней уже сам царь, на своей дороге; всё меньше жизни остаётся, чтобы учиться чему-нибудь другому – другому пути! – но понемногу, даже через десятки лет совершенствуешь то, что является к тебе как самое обычное дело каждый день... – когда-то ты побаивался: «вдруг не научусь!?» – потом через время: «что ж, вот и научился – теперь тут уже нечего больше узнать» – а теперь вот к старости (а когда она начинается-то, скажите?) продолжаешь учиться дальше: вглядываешься, открываешь новое... Да.

 

С людьми он был прост и только по делам общался – соседи-мужики давно уже знали, что с ним не поболтаешь о том о сём, покуривая у забора; даже если кому-то очень сильно хотелось трепнуть закостеневшим за день языком (а никого другого как назло не случалось), и начинал о чём-то, что вроде бы должно работящего соседа заинтересовать... – «Вот я сам недавно в своём тракторе рылся… слышь Фёдор?.. И вот, погляди-ка, какое дело...» или «Видел, ты там стол новый кому-то затеял – и где это такие доски можно бы достать? ...Ко мне, знаешь, тёща весной приезжала – живучая, зараза! сто первый год пошёл… А она ещё на велосипеде гоняет!.. – так и говорит: мне бы столик, сынок, у вас дерева полно, а времени у тебя ещё больше, так вот ты.. Тьфу на тебя, та какое тут дерево – одни сухачи остались!..» Фёдор коротко отвечал, если был вопрос, если нет – дослушивал, с некоторым напряжением, до первой паузы – и откланивался: «Надо, простите, извините, пожалуйста – надо мне...» – без выражения, без большого извинения в голосе. Он знал, что может себе позволить самую малую вежливость с людьми, и дело не столько в них – иногда каждому что-то надо было от него, – а в нём – ему от них не надо было ни-че-го.

Так что ежели кто обидится, то, в конце концов, его и дело. И пускай называют его молчуном, пускай сплетничают (о том, чего не знают), а потом с чувством полускрытой вины (знает он, сердиться ли?) приходят просить об услуге... Он сделает, если время позволит, – ничего не вспомнит, дорого не возьмёт…

 

Кстати, да – деньги он брал; с каких-то пор. Однажды (война ещё не окончилась) мать сказала: «Так нам, Федя, на одних добрых услугах, долго не протянуть… Нет, ничего не говорю, ты, я вижу, с доброй душой... Бог тебя благословит. Но коль каких овощей дают или хлеба, не отказывайся! Ты смотри, если людям оно не в тягость, если не от сердца отрывают да только чтоб отблагодарить добродетеля – нам очень пригодно будет. Ты же видишь...» Есть у них в доме не всегда было что, и правда, – мать занималась шитьём, тоже за еду, был огородик – а ещё были меньшая сестра и совсем малый брат.

Иногда он начал брать – жменю моркови от бабули, которой забор поставил, картошки торбу за залатанную крышу (пробило осколком: всего одну бомбу на село бросили: странно... наверно, лишняя была, и домой не хотел тащить… гад) от тётки с другого конца села. Но ему что-то тут не нравилось. Будто он был до того свободен, а тут сам себя закабалил... Он мог отказать в услуге – мол, извините, сейчас не могу, – и не знал никакого угрызения чувств. Но когда приходил человек уже «плативший» ему (деньги он первый раз увидел уже после войны) – казалось, что теперь он должен помочь, вроде обязался, стал невольник той платы... Всё это мучило Фёдора, он даже работу делал хуже для тех, кто заплатил или определённо заплатит, что-то нервничал. ...И ведь люди, почти все, в самом деле от сердца отрывали – у кого здесь было много-то, с избытком?.. – война отняла и уравняла; это всё лежало на сердце, тревожило.

 

Но потом как-то прошло – война окончилась, работы из-за этого стало не меньше, а ещё больше. Мужики, усталые, израненные герои, возвращались домой – Фёдор вместе со всеми радовался, встречая их, махал рукой проходящим мимо деревни солдатским эшелонам... Он участвовал в отстройке разрушенных зданий соседнего села, которое в последний год почти дотла сожгли, работал со всеми наравне (никто уже не удивлялся – да и не знал, сколько ему лет, – может, взгляд у него стал такой, а может, по умению старше выглядел); потом стал ездить в райцентр, где тоже много рабочей силы требовалось – он работал за двоих, а иногда, возможно... Бывало, за сутки и спать не ложился. На выходные приезжал домой, привозил пайки и уже деньги… Всем давали, и он тоже брал; ни рубля не тратил – их кормили, а на что ещё тратить? – всё привозил домой, мать, беря свёрточек, всё время плакала. Потом ещё дальше занесло его, на городские стройки – он впервые оказался в городе, и город представлял собой огромные развалины, но среди этих развалин уже почти не было страха; ненависть, боль, крики, звук выстрелов и «скрежет зубов», видимо, были, но теперь почти растворились – люди, уже не в военной, а в новой рабочей форме, ходили, ездили в машинах между навалами кирпичей, уцелевшими стенами... появились трактора, появились высотные краны.. Расчищали, разбирали, всюду стояла пыль, шум, окрики рабочих... (музыка!) – и на расчищенном месте начинало вырастать новое строение – с какой-то свежей энергией, задором работали все – и стены это тоже впитали, на годы.