Утин…

 

 

 

Я вышел вслед за дедом на улицу. Мой друг уже, сидя на корточках, ловко наводил жало на гибком, пружинистом лезвии кухонного ножа.

– Ты что, взаправду собрался овец шкурковать? – подсел я к нему. – Не боишься?

– А чего бояться! Мне это, как два пальца об асфальт. – Пашка, поплевав на лезвие, снова зашмыгал им по кирпичу.

Я с интересом на него посматривал, возбуждаясь от предстоящего действа. Мне приходилось до этого раза два отрубать цыплятам головы, и то, зажмурившись. Но сегодня я не хотел показать свою слабость и отстать от товарища.

– Тащи таз, кровь сливать будем! – Пашка вытер пучком травы лезвие и отвязал одну овцу. – Да в сенях не греми, чтобы старухи не услыхали. Я этих ягноков в один миг оженю! – Пашка, матюкнувшись, по мужичьи сплюнул себе под ноги.

Я вернулся, в сенях осторожно снял с гвоздя таз и потихоньку снова подошёл к Пашке.

Тот, сжав несчастную жертву между ног, держал в горсти её оттенённые чернью губы.

Животное крутило мордой, норовя освободиться от Пашкина зацепа, и било задними копытцами подмерзшую бондарскую землю.

– Ставь таз! – прохрипел мой товарищ, потягивая из-за голенища нож.

Я ещё не успел как следует подсунуть таз, как в Пашкиных руках шея животного разломилась и о жесть ударила густая, широкая, пахнущая морскими водорослями струя. Животное несколько раз дёрнулось, брызгая кровью, и затихло.

Другая ярка у штакетника, почуяв запах убоины, стала по-детски мекать и рваться с привязи.

 

На крыльце показались сёстры-монашки, вероятно, заинтересованные вознёй у дома.

Пашка стоял, зажав в кулаке нож, в позе воина-победителя, у ног лежало поверженное и затихшее существо.

Сёстры-монашки вопросительно смотрели на моего друга.

– Павел! – сказала одна из них. – Павел, что же мы теперь будем делать? Зачем ты беспроша самоуправствуешь? За мужиками идти придётся...

– Я щас! – Пашка нырнул в сенцы, принёс конец верёвки и небольшое берёзовое полено. Ловко остругав его, он сделал из полена проножку, привязал к ней верёвку, и вот уже ярка лежит кверху брюхом с распоркой в задних ногах. Осталось только её подвесить вниз головой и ошкурить.

Сестры, видя целеустремлённую и умелую Пашкину работу, успокоились и теперь с любопытством поглядывали на дальнейшие действия.

– Ну-ка, помоги! – Пашка перекинул верёвку через сук кривой и тощей ветёлки, растущей здесь же у палисадника. Beтёлка только согласно кивнула и, спружинив, мягко закачала меховой мешок, набитый мясом.

Я был сражён Пашкиными умением и способностями.

– Держи! Чего уставился? Шкуру надо снимать, пока мясо не остыло.

Я ухватился обеими руками за тушу, погружая кисти рук в тёплую шерсть.

Пашка владел ножом не хуже моего отца. Отняв по суставам тонкие с лакированными копытцами ноги, он несколькими взмахами ножа обезглавил туловище, и, сделав меж задних ног поперечный надрез, медленно, сантиметр за сантиметром, стал, помогая ногтем большого пальца правой руки, снимать овечью шкуру сверху вниз, заворачивая её чулком.

Я попытался помогать Пашке, но он, сказав: «Не лезь!», продолжал, сопя, выпрастывать тушу из её вместилища. Кусочки сала на мездре он деловито соскребал ножом и бросал их в уже опорожнённый таз.

Кровь монашки вылили на землю. Она чернеющей грудкой ещё дымила на подмороженной, с беловатыми блёстками траве-мураве.

– Господь не велит. Грех. В ней душа овечья – на мой вопрос, почему её нельзя есть, ответила одна из них.

 

Вот уже бледно голубоватая кожа, мехом вовнутрь, лежала у дерева в налипших крошках земли и прочего мусора. В тазу парили внутренности. Дело было сделано. Пашка вытащил у меня из губ цигарку и присел на корточки, гордо покуривая, выхваляясь своим мастерством.

Туша была готова. Сёстры-монашки, отказавшись от моей помощи, отнесли её в сени.

Теперь Пашка передал нож мне, кивнув на плачущую и отчаянно рвущуюся с привязи неизбежную жертву. Я глянул в её влажные и темные, как ночь, глаза, и, не выдержав, отвернулся.

– Твоя очередь. Действуй, а я пока покурю.

Схватив нож, я, собравшись, решительно перерезал привязь, держа рвущуюся ярку за густую горячую шерсть на холке.

Вместе со страхом я чувствовал непреодолимое влечение охотника к своей жертве. Такое чувство охватывает тебя на краю обрыва – и сердце замирает, и посмотреть охота. У Пашки получилось, а я чем хуже?!

Оседлав животное, я обнял его левой рукой за шею и, зажмурясь, быстро полоснул ножом по густой и мягкой в завитках шерсти. Ярка мгновенно просела, как будто у неё подкосились ноги, и, рванувшись, выскочила из-под меня. С каким-то всхлипом, мотая головой и поливая кровью подмерзшую землю, чумея от боли, животное рванулось прямо в густые заросли бурьяна и, запутавшись в жёстком репейнике, спотыкаясь и падая, норовило выскочить из собственной кожи.

Мы с Пашкой бросились ловить свою жертву.

Это было нетрудно сделать, так как раненое животное, хотя ещё и не смирилось, но уже начало терять силы, и только било, и било ногами, сбивая высокие жилистые стебли и брызгая кровью на жухлые листья.

Пашка, матерясь, отобрал у меня нож и сказал, чтобы я держал овцу за ноги, которые резко и беспорядочно дёргались, а сам, зайдя сбоку, поймал узкую, с изящным вырезом ноздрей черненую мордочку и резким движением впритык сунул пружинистое лезвие в горло, туда, где сваленная окровавленная шерсть парила на воздухе, чистом и морозном.

Ноги в лаковых копытцах сразу перестали дёргаться, и животное теперь лежало смирно, откинув назад, к спине, угомонившуюся голову.

– Ты эту, недорезанную, шкуркуй сам – сказал Пашка, проталкивая заострённые концы проножки в подколенные связки овцы, пока я, пачкаясь кровью, держал навесу сразу обмякшую, сползающую вниз жертву моей нетвёрдой руки.