Последний полет Жанны

 

 

 

Итак, продолжаю оглядываться в свое прошлое… Зачем вспоминать? Ведь воспоминания способны убить! Так однажды сказал Хосе Химес.

Думаю, что нужно переписать те строчки, которые я написала вчера перед сном; они мне очень понравились: “И вот однажды я открыла глаза и увидела мою первую любовь, и это было, когда мне было 16 лет… Но это уже случилось в городе, и эти 6 месяцев – совсем другой период в моей жизни”.

Это действительно была моя первая любовь (может, все же назвать влюбленность? Нет! Пожалуй, пусть будет ЛЮБОВЬ).

Его звали Айки. Он был смугловат, у него был большой с горбинкой нос, похожий на нос какого-нибудь Марка Красса, или того же Юлия Цезаря, и он однажды появился в моей жизни, и натворил там бог знает что! Я возвращалась со школы домой (школу я ненавидела и ходила туда только ради бабушки, которая говорила, что поклялась памятью моих родителей, что я закончу школу), и Айки вдруг предстал перед моим подъездом, преградив мне путь, и произнес:

– Давай немного погуляем. Я проверял: твоей бабушки нет дома, так что она не будет волноваться, если ты немного опоздаешь домой…

У Айки были удивительные глаза; они смотрели прямо мне в глаза, и проникали внутрь, наполняя душу теплом (бархатные глазки, как я потом окрестила их)… Я все это домыслила, конечно, потом, но именно его глаза были виноваты в том, что я не пошла домой, а пошла с ним. Мне вдруг показалось (я это почувствовала, а не осознала!), что я могу пойти за ним, куда угодно, и мы отправились в ближайший парк и сели на скамейку. Он сказал, что давно ходит за мной, что давно хочет познакомиться со мной, что, по его мнению, я не такая, как остальные девушки (это сразу меня и подкупило: наконец-то кто-то понял, что я не такая, как все!), и что он в меня влюблен, и хочет быть со мной… Потом пошел дождь, и мы промокли до нитки, но не пошли домой, а остались в парке, на скамейке и целовались. Айки удивительно хорошо мог целоваться, я же целовалась в первые в жизни и училась у него.

Когда я вернулась домой, бабушки еще не было дома. Я одела свой розовый халатик (зачем я все это помню, да еще и пишу здесь?), и легла, думая о том, что я наконец-то счастлива! Наконец-то пришел конец моему одиночеству, наконец-то нашелся тот, который любит меня такой, какая я есть, и которому можно все рассказать, который все поймет…

Вскоре позвонила бабушка и сказала, что из-за ливня она застряла у подруги (я тогда не понимала, как это у 76-летней старушки могут быть подружки!), что уже собирается домой и спросила, поела ли я?

– Да, конечно, бабуль, – ответила я, хотя это и было ложью: поесть я как раз-таки и забыла (дура! дура!!! Не надо было так влюбляться сразу же!).

С Айки мы стали встречаться каждый день. Он меня провожал в школу, и после школы мы гуляли вместе, прежде чем пойти по домам, а потом висели на телефонах, потому что нам все время хотелось говорить и говорить друг с другом. При благоприятных условиях (отсутствие дома моей бабушки или его родителей, особенно его противной сестры), мы ходили домой друг к другу, и играли в мужа и жену (между нами не было секса). Я готовила ему поесть, он что-то чинил дома (удивленный возглас бабушки: “Ты починила выключатель? Ах, ты должна была родиться мальчиком!”, но я тогда еще не была готова к тому, чтоб рассказать бабушке об Айки). Потом, как это водится у 16-летних подростков, мы решили пожениться. Мы были очень разумными, и вполне разумно (мне сейчас это смешно) решили сначала поступить в Университет, получить высшее образование, потом уже пожениться. Он найдет работу, и мы поженимся, сказал Айки, и я думала тогда: какой серьезный! Практичный! Серьезно относится к жизни, несмотря на то, что ему всего лишь столько, сколько мне (16 лет!). Я соглашалась со всем, чем он говорил и принималась пополнять пробелы в образовании Айки (он за всю свою жизнь прочитал только одну книгу, и это был “Затерянный Мир” Конанн Дойла. Я, кстати, видела эту книгу, всю потрепанную. На внутренней стороне обложки карандашом мой Айки написал: “Моя самая любимая книга. Обещаю всегда ее перечитывать!”. Видимо, он слишком часто перечитывал эту книгу, потому что ничего другого он так и к окончанию высшей школы не прочел. Я читала ему вслух, причем и прозу и поэзию (ему в некоторой степени понравился Хемингуэй, за сухой, точный язык и еще Хосе Химес. Господи, кто бы мог подумать, что когда-нибудь я стану писательницей и буду гулять с самим Хосе Химесом, лауреатом Нобелевской премии, классиком североамериканской литературы!). Из поэзии моему Айки не понравился никто, и я так и не могла втолковать ему, почему люди пишут стихи, и чем отличается, скажем, Альфред де Мюссе от Поля Элюара.

Но я была счастлива, я любила и была любима, и думала, как же мне повезло уже в первый раз (Айки был моей первой любовью, и я тогда не сомневалась, что последней!). И я никогда не забуду наши бесконечные прогулки-путешествия по городу, парки, скамейки, музеи, театры, булочные, кафе, “нашу” чайную… Пусть Айки мало читает, думала я, но ведь человек ценен не тем, сколько книг он прочел и знает разницу между Марлен Дитрих и Анной Маньяни, или нет, но зато он ТАКОЙ человек, верный, надежный, на которого можно положиться и который – самое главное – меня любит (о любви я знала только то, что было написано в книгах, которые я читала).

Это была безумная-безумная любовь, и, как всегда, когда ты чувствуешь себя особенно счастливой, случается беда, которая все ломает, уничтожает, истребляет, сжигает все вокруг и от любви не остается ничего кроме горечи – выжженной солнцем травы (неплохо написала, а!).

Было бы нечестно говорить о том, что учился только Айки (литературе и т.д.), училась я сама, вернее, очень много работала над собой, с тем, чтоб быть достойной Айки. У него была богатая семья, от него так и разило всем очень чистеньким, утонченным, великосветским, и я понимала, что я не такая (дикарка, выросшая в деревне, у меня родители были простыми служащими; кто бы мог подумать, что это еще важно в конце ХХ века, уже в эпоху Глобализации! Смеюсь себе под носом). Конечно, я чувствовала в себе некоторое превосходство в смысле литературы и образования, но я вскоре поняла, что образование, начитанность может ничего и не значить. От Айки так и несло этаким особым блеском. Он учился в особой школе, у него была особая жестикуляция, манера говорить, манера одеваться (с некоторой небрежностью, но в то же время, особой изысканностью), и я стала всему этому учиться. Я сама стала себя лепить, я почувствовала себя сырой глиной, легко поддающейся пальцам скульптора; я была Пигмалион и Галатея одновременно. Подобные изменения (а у меня очень хорошо все получалось – я ведь хорошая ученица!) не могли пройти незамеченными для моей всевидящей бабушки. И она всем стала говорить, что ее внучка становится совсем другой, что она уже не та прежняя дикарка, какой была раньше, и однажды кто-то из нашего двора сообщил моей бабушке истинную причину моего изменения: что я уже полмесяца дружу с сыном такой-то (с особой важностью называется фамилия матери моего Айки), что поэтому ваша Жанна и изменилась, потому что ей хочется соответствовать семьи молодого Айки… Короче, это настолько взбесило мою бабушку, что она взяла трубку телефона и позвонила матери Айки (они жили в соседнем дворе). Я опять повторю свои четыре строчки: “Это была безумная-безумная любовь, и, как всегда, когда ты чувствуешь себя особенно счастливой, случается беда, которая все ломает, уничтожает, истребляет сжигает все вокруг и от любви не остается ничего кроме горечи – выжженной солнцем травы…”

Мне хочется умереть, когда я вспоминаю разговор своей бабушки с матерью Айки (я стояла рядом, оцепенев от ужаса, смутно чувствуя, что рушится мое счастье, не в силах ни убежать, ни оборвать провод телефона, ни закричать)! Особенно обидными были ее слова:

– Моя внучка никогда не будет похожей на такую распутницу, как вы! Моя дочь не была такой и внучка тоже не будет такой! – И я понимала, что бабушка имеет в виду то обстоятельство, что мама Айки вышла замуж во второй раз!

Так все и кончилось, и я умерла, ибо это была настоящая смерть, и пусть кто-либо скажет, что не такой бывает смерть. Я потеряла свою любовь, потеряла навсегда, и дело было не в том, что моя бабушка, которая всю жизнь хотела мне добра, но всю жизнь делала мне больно, запретила мне встречаться с Айки (я бы, понятно, ее не послушалась и встречалась тайно). Дело было в том, что о разговоре моей бабушки и матери Айки (“с особой важностью произносится в уме ее фамилия”) узнал сам Айки, мой Айки, и тогда не только все кончилось, но и началось нечто совсем другое, и это было похоже на надругательство над трупом уже умершего человека (трупом была я): Айки решил мстить мне. Первое, что он сделал, это однажды, когда я возвращалась домой из школы (уже одна, без него!), он подошел ко мне и в присутствии своих друзей дал мне пощечину; я упала на асфальт и потом с трудом (голова кружилась) поднялась на ноги под хохот 6-7 подонков, дружков Айки, и я пошла домой, думая о том, как объяснить бабушке, почему у меня правая щека вся красная (Айки был левшой). Потом Айки поступил еще подлее. Он распустил слух у себя во дворе, в своей школе, а также в моей школе, что я переспала с ним, что я умею делать всякие такие вещи в постели и т.д. Это означало, что я уже не могла вернуться домой без того, чтоб меня не сопровождала целая орава мальчиков из младших классов, которые кричали мне вслед всякие грязные слова… Это продолжалось целый год, и тогда я хотела покончить жизнь самоубийством, рисовала в своих тетрадках повешенных, зарезанных и т.д., и не сделала этого только потому, что пожалела бабушку (которая убила мою любовь). Это было страшное время, похожее на сплошной кромешный, нескончаемый ад, и я никому не могла ничего рассказать, ни у кого попросить о помощи; я это должна была нести в себе и терпеть (в последствии это мне очень помогло в жизни; выжив тогда, в то страшное время, я уже научилась выживать всегда, несмотря ни на что!).

(Грустная история получилась, но это все правда!)

 

 

***

 

Мозарт сидел за письменным столом. Он писал. Против его воли, вещь, которую он начал пару дней назад, разрасталась, набухала, может, расползалась... Но его тянуло к этой вещи, и он во что бы то ни стало хотел закончить ее. К тому же обещанные 100 дукатов сулили очень многое. Таких денег давно не было, даже после «Флейты».

Теперь Мозарт сидел за письменным столом, писал совсем другую музыку и чувствовал ужасный холод в ногах... Голова пылала, спина, плечи были в тепле (накинутое на плечи, сложенное вдвое одеяло), а вот ноги замерзали. Посмотрел на камин – огонь погас. Вернее, дрова сгорели, а спуститься вниз за новой порцией было лень, да и нельзя было: это был завтрашний паек. Израсходуешь завтрашние дрова, Констанция устроит скандал:

– Вольфи, детям холодно, а ты все истратил на себя!

Главное, что руки не замерзали. Правой он держал перо и быстро-быстро, словно боясь не поспеть за мыслью, записывал ноты, а пальцами левой руки, что-то выстукивал, что-то быстрое, замысловатое: Там-парарАм-там-там-там. Там-парарАм-там-там-там...

Потом в горле стало першить, чихнул два-три раза, потом глаза стали слезиться, и от света свечки, делалось больно...

И он вдруг подумал:

«Меня отравили, отравили, отравили!..»

Жанна Челси, «Внушенный Мозарт».