Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Двор тюремного замка был не особо велик. И люди с котомками, ящиками, узлами разместились, кто, где попало. Слышался говор по-воُжбальски, леُденьгски, серегоُдски. Кто-то трапезничал, кто-то курил дешевую папироску, кто-то плакал, кто-то просил у охраны воды. Камеры тоже были забиты. Сидели в них вперемешку лишенцы, ссыльные и бандиты.

Борзенина подвели к железным воротам. Открыли засов. И он оказался среди потрепанных пиджаков, душегреек, суконников и жакеток. Удручающий вид молодых, пожилых и старых сидельцев, среди которых сновали, как зайчики, шустрые дети, ударил Борзенина в самое сердце, и он затужил.

Порыскав глазами местечко, куда бы присесть, он увидел сугорблого старика в новой кепке с невынутою картонкой, скрывавшей ступеньки сивых волос, по которым прошлись грубые ножницы для баранов. Старик похлопал рукой по доске, на которой сидел, предлагая Борзенину место.

Галактион, запинаясь за чьи-то ноги, пробрался к нему. Уселся со старым бок о бок. Спросил:

– Окулачен?

– Ну да. Зови меня Гаврей. Без отчества. Эдак проще. Ну, а тебя?

– Галашей, – назвался Борзенин.

– Так вот, Галаша. За что? Да за то, что я лошадь свою не отдал колхозу. Уж больно любил свою Недотрогу. Уехал на ней из Поповки в Минькоُво. Там у нас пол-деревни – родня. Думал спасу кобылицу. А нет! Ошибался. Через несколько дён узнаю: дом, корову с теленком, имущество – всё описали и передали колхозу. А старуху мою Полинарью, сына с женкой и внученьку Тосю, ровно каторжных, на телегу – и только их видел. Куда увезли – никто не сказал. И меня, как вернулся к себе я в Поповку, тоже – за шиворот из деревни. Сюда вот, на Тотьму. Здесь, бают, был прежде заُмок, и сидели в нем очень высокие птицы. Те, что против царя. И теперь, получается, тоже. Только пичуги мы, а не птицы. И на царево место никто не метил. Просто хотелось нам жить с удовольствием – сыто и справно. И вот оказались мы здесь. Третий дён уже тут я кукуُю. Говорят, повезут вниз по Сухоне. На барже. Поди-ко, сеُводни и отправят.

Лицо у Гаври в глубоких трещинах и морщинах, глаза же коричневой масти, сквозные, так и просвечивают насквозь.

– А ты-то, Галаша, откудов? За что ты сюда?

Борзенин доверился сразу. И рассказал про семью, про себя, про свою неожиданную оплошность.

– Это Уревич тебя зацепил. Из ГПУ. Его боится даже райкомовское начальство. Ласковый с виду, на деле – лютее, чем зверь.

Двор тюремный был тих. Разговаривали с оглядкой: кто б нечаянно не подслушал и не выдал тебя, как врага. Внезапно с той стороны, за которой бульвар, взвился голос:

– Врача позовите!

В ответ – тишина. Караульщик двора, ходивший по-за воротами с легкой винтовкой, куда-то вдруг отошел, словно спрятался, чтоб не брать на себя ответственность за больного.

 

Было ветрено. С неба, словно летящая пыль, посыпался бус, превратившийся вскоре в унылый дождик. Хорошо бы попасть под крышу. Но найти эту крышу можно было лишь в коридоре тюремных хором, который был переполнен и больше уже никого не вмещал. Тем не менее, двор, как осиновый лес в непогоُдье, зашумел, заохал, зашевелился. Каждый хотел уберечь себя от дождя. И пошло повсюду перемещение. Кто был на восточном участке двора – оказался на западном. Кто – на западном – стал на восточном. Гавря с Борзениным тоже переместились, очутившись шагах в двадцати от входа в тюрьму, где было каменное крылечко, а над крылечком висел под стеклом портрет усатого человека.

– Говорят, что его тут не было, – поведал Борзенину Гавря, усаживаясь на разбросанные поленья, которыми отапливалась тюрьма. – Однако Уревич дал втык начальнику этого заведенья. И тот повесил сюда его в этот же день – так сказать, для порядка, а может, и устрашенья…

– Ты, Гавря, гляжу, в политике разбираешься не хуже райкомовского начальства, – улыбнулся Борзенин.

Старик согласился:

– Есть такое во мне. Поговорить о тех, кто уселся на шею мою, понукнул и поехал, такое согласен, бывает…

Дождь усилился. Капал за ворот, умывал без того сырое лицо, холодил колени и грудь. Галактион развязал свой мешок. И Гавря свой развязал. Наклонились, чтоб дождь осыпал только мокрые спины, а в котомки не попадал. Надо было слегка подкрепиться и подсогреть себя изнутри. Галактион осторожно вынул бутылку. Распечатал ее. Сделал крупный глоток. Передал тут же Гавре. И тот отхлебнул.

– Жизнь, как якорь, за самое дно зацепилась, – заметил Борзенин, – да ничего. Мы не какие-нибудь там чурки. Мы еще можем кое-чего. Поднатужимся. Сбросим с себя этих самых, кои на шее. И опять, разгуляй наша жизнь!

– Золотые слова! – Гавря хлопнул Борзенина по колену, и по зыбким губам его пробежала, как свет, благодарственная улыбка.

Они угощали друг друга. Гавря совал Борзенину пшеничные пироги, какие ему напекла в дорогу его двоюродная сестра. А Борзенин, достав из мешка завернутый в лист лопуха нож с наборною рукояткой, нарезал ломтики шпика, и вот протягивал их своему товарищу по несчастью.

После водки внутри у того и другого по-доброму потеплело. И невозможная жизнь среди ветра, дождя, намокавших вещей и поленьев, в соседстве с людьми, фигурки которых съежились, забирая в себя горькие думы и безнадежность, снова стала чуть-чуть возможной.

Борзенин, кажется, опьянел. Поднимая голову, он увидел, как над тюремным крыльцом, раздвинув рамки, выступил из картины товарищ Сталин и пошел напрямую к нему, шевеля угрожающими усами.

Борзенин не испугался, лишь удивился, поэтому кышкнул на всякий случай:

– Вон отсюда, нечистая сила! Кыш!

Сталин снова забрался в картину, укрывшись от дождика под стеклом, снова стал ласковым и спокойным и даже глаза в усы опустил, словно стало ему виновато и неудобно.

 

И вдруг что-то резко переменилось. Зашеборшилось во всех углах, послышался ропот. Ропот предчувствия перемены, как среди обреченного стада в загоне перед тем как ему пойти на убой.

Вскоре к пристани, хлопая плицами, подобрался маленький пароход, волоча за собой большую баржу. В трюме ее – вновь прибывшая партия специальных переселенцев.

Власти города сделали все для того, чтоб посадка сидевших в тюремном дворе прошла быстро и незаметно.

Командирские окрики, лязг ворот, группки охранников, двое в длинных плащах с капюшонами на фуражках – все имело поставленную задачу и готово включиться в дело по отправке ссыльных туда, куда указывал документ. Именно эту бумагу, заверенную печатью, вместе с другими, где густо пестрел пофамильный список, и сунул в руки Малявина старший сотрудник ОГПУ Лев Яковлевич Уревич. Сунул ее в милицейской конторе, и вот, выходя из нее на крыльцо, посмотрел на висевшую на плече Малявина плоскую сумку, где лежали секретные документы, сопровождавшие выселенцев.

– Вот что скажу тебе напоследок, уважаемый комендант. Следи, чтоб было полное соответствие между теми, кто в списке, и кто в натуре. Чтоб не было никаких там сбежавших или пропавших. Если кого ненароком упустишь – станешь пособником наших врагов.

– Ни за что, товарищ Уревич! – бодро высветился Малявин, выставив на секунду широкие желтые зубы. – Ни за что такого не будет!

– Верю! Иначе б тебя не отправил в качестве коменданта. Владей территорией и людьми! Никому не верь! Никого не щади!

– А если умрет кто?

– Списывай! Как угодно и сколько угодно. Но чтобы за этим стоял соответственный документ!

– С печатью?

– Можно и без печати. Но обязательно с подписью.

– Чьей?

– Твоей!

– Для безопасности государства! – позволил себе пошутить Малявин.

Уревич поправил:

– Шкуры твоей.

 

Дождь прошел, притащив на берег запах отавы и тины. Уревич сбросил брезентовый плащ, отдав его проходившему мимо служащему конторы. Посмотрел на часы. Малявин отнял у него минуту. На эту минуту и опоздал он, чтоб дать охране сигнал.

Сшибая с горбатой березы стайку синиц, просвистел милицейский свисток. Охрана была готова.

В час восхода луны было видно, как лава людей, вся обросшая бураками, мешками и сундуками, поползла по песчаному склону к реке.

Борзенин ступал черепашьим шажком за двумя малорослыми, в стеганках, мужичками, в руках у которых покачивался сундук. У самой пристани, только-только ступить бы ногой на нее, первый из них зацепился подошвой за гвоздь и упал, отчего тяжеленный сундук, накреняясь, навалился на стойку взвизгнувших сходен, и вот-вот был готов громыхнуться в реку. Борзенин метнулся, чтобы схватиться рукой за сундук и, подняв его, снять с пошатнувшейся стойки. Но сзади раздался бешеный крик:

– Проходи-и! – И он нижним местом спины почувствовал резкий удар сапога, пославший его со сходней на пристань.

Сундук, взломав стойку, перевернулся и вместе с мелькнувшими из него рубанком, пилой, топором и гвоздями рухнул в реку, оставляя после себя круги на воде и ржавую пену.

Галактион, оскорбленный до селезенки, отчаянно обернулся, успев разглядеть побелевших от ужаса двух мужичков и нависшего, как телега, над ними человека в плаще, в ком мгновенно узнал Малявина, признавая его по родному селу, когда тот вместе с Грабовым делали обыск. Но больше он ничего не увидел: его толкнули, однако уже не носком сапога, а стволами винтовок, которыми ловко, как на ученье, орудовала охрана, направляя его к барже.