Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

– Доигрался! – сказал Заборов, как только машина тронулась с места. И Саблин почувствовал в слове этом, в движении шеи, с каким Заборов к нему повернулся, чтобы удобней вести разговор, в тонкой скобочке над губой и во всем его складчато-гладком лице торжество человека, которому нравится выставляться.

– О чём это ты? – спросил его Саблин.

– Не ты, а вы! – поправил Заборов.

– Многого хочешь, пузырь!

Заборов порозовел. Не привык, чтобы кто-то его награждал грубой кличкой. Решив невоспитанного мужлана поставить на место, опять повернулся к задним сиденьям, где под доглядом конвойного ехал их арестант. Заметив, что Саблин занервничал, он и другую скобочку выставил над губой, и громко, чтоб слышала вся машина, выплеснул, словно уксус:

– За что, не возьму себе в толк, ты Трофимова порешил? Денег, что ли, тебе он не додал? Или бабу не поделили?

 

Задумался Саблин: «С чего это он такие приплёты вешает на меня?»

– Бабу! – отрезал, лишь бы Заборов отстал.

– Понимаю, малина. Значит, своей было мало ему. Позарился на твою! Ты, чего, их застал?

– Поаккуратней с намёками, – посоветовал Саблин. – Я ведь могу и обидеться. Мало не будет!

Но Герман Ефимович как и не слышал.

– А где это было? Может, поделишься? А, малина? В квартире ли у тебя? Или где на природе?

Саблин медленно поднял голову. Перед ним, сыто млея, лыбилось складчатое лицо, из которого истекали опытные глаза. Глаза талантливого актёра, кто умело прятал в себе провокатора из народа.

– Слушай ты, господин артист, – потребовал Саблин, – чем помои свои разливать, лучше ответь мне: за что вы меня забрали?

– Он еще спрашивает! – Заборов обвел глазами конвойного и шофера, точно брал их в свидетели, которые могут при случае подтвердить, о чём и как разговаривал с ним подарестный. – За то и взяли, что ты Трофимова утопил!

 

Усмехнулся Саблин, настолько было невероятным это нелепое обвинение.

– А какая мне в этом корысть?

– Корысть твоя – деньги!

– Какие деньги? Я их не видел!

– Как бы не так! Разве не ты восседал на красненьком дипломате?

– На чемоданчике, что ли?

– На нём, малина моя. А в чемоданчике – полмиллиона! И ты их забрал!

– И ты это видел?

– Видел!

– А куда я их дел?

– Зарыл!

– А как зарывал я их – тоже видел?

– Чего не видел, того не скажу. А то, что ты бил Трофимова, бил так, что тот от ударов твоих улетел в свою Ниву. А Ниву ты взял и столкнул в реку – с этим уже не поспоришь. Случившийся факт!

Саблин вызверился в лице:

– Ах ты, погань! – И не успел сидевший с ним рядом конвойный схватить его руки, как те промелькнули, цепляясь за рыхлое горло, и Герман Ефимович дёрнулся всем своим телом, да так, что колено левой ноги, подпрыгнув, ударило в руль.

Водитель не мог среагировать на удар, и машину метнуло на встречную полосу, где её закрутило и занесло, опрокидывая в кювет, куда, словно крупная соль, посыпались стёкла.

 

Четыре недвижимых человека. Нет, три. Водитель, Заборов и конвоир сидят, как задумавшись. И никому нет дела до арестанта, который вылез из сорванной дверцы и, пошатываясь, как пьяный, сделал несколько трудных шагов.

Машина стояла на всех четырёх колесах. Без стекол. Две дверцы сорваны и висят. Две дверцы вогнулись во внутрь. Дверца багажника, будто крыло подстреленной птицы, вскинута вверх.

Саблин смотрел в зев багажника, не понимая. Перед ним лежал кожимитовый дипломат. Раскрыв его, обнаружил сплошные пачки. Все, как одна, переклеены ленточками из банка. Столько денег он видел впервые. «Для кого они? – грустно подумал, – наверно, на стройку того непостроенного дворца, которую собирался начать Чечуля. Привёз эти деньги, конечно, Заборов. Чтобы отдать их Трофимову. И присвоил. А чтобы чистым остаться, решил свалить на меня. Не он ворюга, а я. Вот такие, грызи вашу плешь, повороты. Мне за брусья, кои пилил я, не заплатили. А тут? И дела не видно, а вон, уже деньги… А что, коли я? Возьму и сам заплачу самому себе! Сколько я этих брусьев наделал? Где-то за триста. За каждый беру 50 рублей. Умножаю… Пятнадцать тысяч. Ровно столько и отстегну. Ни больше, ни меньше. Чужого не надо…»

Пачку, где было заклеено десять тысяч, он положил в кармашек рубахи. Вторую пачку, сорвав с неё ленту, переломил пополам. Одну половину – себе, вторую – назад, в кожимитовый чемоданчик. Захлопнул его. И пошёл.

 

Ступать среди ночи по торной дороге Саблину было не привыкать. Да и идти-то всего каких-нибудь семь километров. И вот почувствовал – не дойдёт. Ныло в поломанных рёбрах, болела спина. Но больше всего беспокоила голова. Она гудела каким-то настойчивым трубным басом, будто в ней проплывал пароход, и Саблин боялся, что он оглохнет.

Ещё и рассвета не было. Но ночь отступала. И в тишине поселковых улиц было слышно, как капала с проводов дождевая вода. Дорога белела, и возле неё, переваливаясь с лапки на лапку, гуляли скворцы.

В глазах у Саблина колебалось. Качались заборы. Качались деревья. И дом, к которому он подходил, неожиданно накренился, словно бы кланяясь перед ним. «Мерещится мне, мереск в глазах», – сказал самому себе, открывая крылечную дверь.

Уже за порогом, переступив его, зашатался и повалился на руки Юрки и Зинаиды, которые выбежали навстречу, не понимая, то ли им плакать, как плачут, когда умирает хозяин семьи, то ли радоваться тому, что он на свободе и что никуда его больше не заберут.

– Денег немного принёс. За брусья, – сказал он, когда его уложили в кровать, где он успокоился и затих, не зная о том, что жизнь его на краю и последнего вздоха уже не будет.