Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

1

 

Вода к середине лета в Сухоне убыла, и против Опок, где обрывистый, в сорок саженей берег, выставилась камнями, отчего пароход сюда уже не ходил. Так что Пылаев от самой Тотьмы шёл и шёл на своих двоих, одолевая стовёрстную, в свежих печатях от конских подков лесную дорогу.

В село он пришёл через ночь поздно вечером, на закате. Закат уже догорал, неуверенно осыпая посады Великодворья гаснущими лучами. В их оранжевом свете кирпичные трубы были похожи на головы пасшихся где-то вверху гнедых лошадей.

На улице было безлюдно. И вдруг впереди в боковом переулке, пересекая дорогу, с ветром в подолах цветных сарафанов промчалась ватажка весёлых невест. Спешили к артельным качелям, что возвышались за чёрными банями на высоком сухонском берегу. Одна из спешивших призадержалась. Настигая подружек, едва не сшибла Пылаева с ног. Он улыбнулся:

– Какая встреча!

– Встреча? – Девушка растерялась, выставив на Максима моргающие глаза.

Пылаев попробовал было узнать: кто такая? Но по лицу, слишком юному, колыханию светлых волос из-под шёлкового берета, копьям грудей, пробиравшимся через кофту, и полным голяшкам, прикрытых сверху складками сарафана, сообразил, что девушка только-только вошла в молодую женскую силу, навсегда оставив сзади себя подростковую неуклюжесть, и узнать её уже невозможно.

– Не думал, что встречу такую! – сказал он на всякий случай.

– Какую?

Пылаев даже смешался. Слишком смело смотрела, обмеривая его, нечаянная подружка, наверно подумав, что он к ней вяжется на знакомство. «А почему бы и нет? Пусть так и думает!». Где-то в душе он развеселился, возмечтав себя чуть ли не ухажёром её.

– Хотелось бы снова тебя увидеть! – сказал, как пропел. – Где и когда?

Девушка носиком повела. И голосом острым, с пренебрежением:

– Какой быстрый! Сразу тебе я и согласись!

– Кажется, понял, – сказал Пылаев.

У девушки брови выстроились углами.

– Что – понял?

– То, что я опоздал.

Девушка, вся в горячем порыве, словно кто её звал, побежала к качелям. На бегу, уже за дорогой, весело обернулась, окинув Пылаева тем особенным взглядом, с каким деревенские барышни, насмехаясь, дают кавалерам понять, что они им всё же не безразличны.

– Пока, опоздальщик!

 

 

2

 

Дома была только мать. Ах, как обрадовалась она возвращению сына! Мать когда-то была очень, очень приметной. До позднего возраста сохранила стать привлекательной женщины, как если бы все её годы, в которых она пребывала, могли заново повториться. Даже когда она, как и многие из хозяек, зимой облачалась в стёганый ватник, а летом – в простецкий, с лямками сарафан, в глаза бросалась та отшлифованная веками пригожесть здоровой русской крестьянки, которая очаровывает мужчин, в какой бы одежде она перед ними ни появилась. Не зря же в девичьи годы сваталось к ней несколько женихов из Тотьмы, Великого Устюга и Кокшеньги. Однако досталась она Андрею Пылаеву, местному хлеборобу, кому самою судьбой назначено стать для Максима отцом.

Теперь, потеряв привлекательность, мать поникла и постарела. Стала задумчиво-грустной, с лесенкой скорбных морщинок на лбу и выцветшими глазами, в которых проглядывала утрата. Одна для неё и радость была – приезжающий сын. Четыре года виделась с сыном она лишь летами, когда Максим, дождавшись каникул, каждый раз прибывал из Москвы домой. Учиться в Сельскохозяйственном надоумил Максима дед. Сам Арсентий Петрович тоже когда-то кончал институт. В бытность свою он работал с самим Овсинским, гением русского земледелия, переняв от него одержимость в желании довести до блестящего результата проводимый эксперимент. Мечтал получить с десятины двадцать пудов зерна. Получал же все ридцать. На это ушла у него вся жизнь. Умер Арсентий Петрович четыре года назад, не дожив до ста лет трёх недель.

Таким же неистовым земледельцем был и отец. Жаль, что он мало пожил. А то бы тоже, как дедушка, развернулся. Отец ушёл на войну ещё при царе. Максим же – при новой власти. Домой возвратиться выпало только сыну.

Мать целый вечер потчевала Максима сельскими новостями. Угощался ли сын пшеничными пирогами, запивая их молоком, перелистывал ли альбом, где остались записки деда, лежал ли, прикрыв глаза, за пологом на кровати – во всё это время над ним кружился, как лепет весеннего леса, проворный матушкин говорок.

– Видела, как ты с нашей Катюшей остановился. Девка-изюм! А боевущая-то какая! Второй такой в волости не отыщешь. Да и видом взяла. Право, черёмуха на горушке! А хозяйственная, ого! Всё-то умеет. И дров на зиму наготовить. И скотину с поскотины встретить. И по дому всё ведёт. Разумница, да и только. А личико бел-бело, что молоко цежёное в новой кринке. Тебе бы, Максимушко, эдакую жену. Вся бы жизнь пошла слю́ба.

Вздыхает Максим:

– Стар я против неё. Мне уже двадцать пять. А ей, поди, лет семнадцать. Да и жених у неё, наверно…

– Какой жених? – возмутилась мать. – Рядом с нею кого поставишь? Ваньку Лёвина? Нет! Хоть и кудри в залом, а харахтером угорелый. Лисицина Витьку? По весне погляди на него – не лицо, а шаньги на сковородке. Геньку Куряева – пьяница и драчун. Миша Лозов – сговорчивый паренёк, ласковый, как телёнок, да ростиком не пошёл, будет Катюше под подбородок. Ещё кого-то не назвала? Саня Оглуздин, хоть и баской, но всё время болеет носом. Сопли так и текут. Есть ещё Тёмка Рычков – этот и башковит, да всесветский лентяй.

– Федя Маков, – вспомнил Максим дружка своего, с кем когда-то учился в школе, с кем когда-то и на войну, и с войны.

Мать снисходительно улыбнулась:

– Федорийко не в счёт. Ай забыл? Ведь он поженивсе. Взял Натаху. Та и дочку ему родила. И опять с животом. Живот-от к носу уже подошёл. Скоро родит.

Есть ещё Геша. Но этот совсем никуда не годящий, даром что звенькает на гармошке. Да и норовом злой. И не режет, да как зарежет.

Засыпал Максим под распевчатый голос матери, рисовавшей всех кавалеров Великодворья марающими мазками не потому, что были они такие. А потому, что считала сына самым достойным из всех женихов, и хотела, чтоб в это поверила и Катюша.

 

 

3

 

Было начало лета. Хозяйство, каким управляла мать, ограничивалось конём, коровой и огородом. В поле вместо былых богатырских хлебов лишь три полоски ячменя, овса и пшеницы.

Максим вознамерен был применить свои знания в занятом поле, в том его месте, где зеленела щетинка овса. Долго ждал он этого дня. Для начала сходил в пустовавший амбар. В одном из ларей отыскал семенную рожь, которую мать с того года ещё решила не сеять. Насыпал её в корзину.

Ах, как молодо дул ветерок, поднимая с зелёных стеблей запах росной земли, от которого, право, хмелело сердце. Шёл Максим вдоль овсов, швыряя зерно в кучковатые всходы. Сеют рожь обычно на склоне лета. Он же – не в августе, а в июне. И постелью для зёрен была у него не мягкая пашня, а клин встававшего из земли молодого овса. Так когда-то сеял её его дед.

 

За разбрасыванием семян и застала его вольная троица крепких парней. Все трое при картузах, рубахах с пуговками до горла и брюках с выпуском на блестевшие варом скрипучие сапоги. Максим признал в них Куряева, Лёвина и Рычкова, самоуверенных переростков, любивших себя показать этакими орлами, кому положено диктовать свои правила и законы, с какими обязаны были считаться все.

Самый бывалый из троицы – сын каталя валенок Генька Куряев, высокорослый, с гнедыми, как у лошади, волосами на голове. Он ровесник Максима. Тоже был на войне. Но недолго. Отдельный отряд красных войск, где оказался Куряев, попав в окружение, возле станицы Вольная на Урале, был порублен белыми казаками. В плен казаки никого не брали. Оставшаяся в живых горстка красноармейцев схоронилась было за огородом, в мелком окопе. Однако тот их не скрыл. Пятерым бойцам, едва они выбрались из окопа с поднятыми руками, разрешили дойти до картофельной ямы, где стояли с саблями двое белогвардейцев, кому доверено было выполнить казнь.

Куряев смотрел замороженными глазами, как отсечённые головы падали в яму. Тела же, пошатываясь, стояли, как привыкая к новому положению, но, не привыкнув, тоже летели в хранилище для картошки, орошая кровью дощатый пол.

Был и Куряев с поднятыми руками. Он шёл шестым, кто должен был вылезти из окопа. И вот не вылез. Обмазав себя чужой кровью, растянулся плашмя на глинистом дне. Мало того, чтоб поверили, что и он неживой, прикрыл себя мёртвым красноармейцем.

Ночью он выбрался из окопа, и по луне, стоявшей над краем станицы, определил, где находится юг, где север. В той стороне, где мерцал одинокий Сатурн, были главные силы частей Красной армии. Куряев мог бы, пожалуй, на них и выйти. Но соблазнило взять курс на Большую Медведицу, в сторону дома, откуда полгода назад он был взят на войну.

Тысяча километров. Через степи, поля и леса. Через крохотные селенья. Большие он обходил стороной. Он бы и в маленькие не заходил, но надо было искать провиант. И это было всегда для него унизительно и презренно. Жители деревень, не однажды уже ограбленные, как своими, так и чужими, делиться с ним хлебом не собирались. Что ж? Добровольно не отдадите. Так он заберёт его грубой силой. Хотя какая тут сила? Хватало двух-трёх повелительных слов – и немощный старичок или какая-нибудь бабёнка, чей муж воевал на фронтах Гражданской, дабы избежать крутых кулаков, отдавали Куряеву то, что, как жизнь, берегли для себя.

Мародёром Куряев себя не считал. Напротив, считал себя пострадавшим. И ему, как бойцу Красной армии, оказавшемуся в беде, обязаны помогать. Однако не помогали, и он был вынужден силой воздействовать на упрямцев. Сила эта его не только кормила, но и давала ночлег, одевала и обувала и даже порой снабжала спиртным. В Великодворье Куряев вернулся, как из удавшегося похода. Целый и невредимый, в суконном, почти неношеном армяке, высоких, на прочных подковках кожаных сапогах, с сидором на плече, где покоились пара ковриг деревенского хлеба, кирпичик свиного сала и четверть ячменного первача. На него приходили смотреть как на героя Гражданской. Лестно было Куряеву видеть себя глазами великодворцев. Рассказывал с упоением, каких ему стоило ухищрений, чтоб не остаться среди казнённых. Рассказывал и о том, как пробирался он от деревни к деревне, где каждый житель встречал его если не с ненавистью, то с гневом, и надо было быть всегда начеку.

Рассказывал о своём возвращении и Максиму, полагая, что тот, как и все его земляки, станет ему сочувствовать и даже гордиться им, как находчивым человеком. Но Максим, сам познавший, что такое война и что такое бесхлебная, без хозяина тыловая деревня, выслушав дезертира, вместо сочувствия оглядел Куряева как поганца и, пожимая плечами, сказал:

– Ну и ну! Ходил, значит, по деревням. Обирал стариков и баб. И этим гордишься?

 

Сказал он всё это четыре года назад. И с той поры налитое лицо Куряева, едва он увидит Максима, так и вспыхивает румянцем, как от пощёчины, которую зарабатывает подлец. Возненавидел Куряев Максима, кажется, навсегда. Мало того, хотел, чтобы ненависть эту разделили с ним его баламутные подпевалы, для чего всякий раз при удобном случае натравливал их на него. Вот и сегодня решил посмеяться над ним не один, а втроём, для чего завернул со своими дружками в чужое поле. Нарядив откормленное лицо надменной улыбкой, он начал запальчиво возмущаться, как бы болея за хлебную ниву, на которой работал Максим.

– Ты это, Макся, чего? Охерел? Эдак рано сеять-то начинаешь? Не смеши-ко хоть нас! Так ведь, робя? – При этих словах он взмахнул ладонями, хлопнув Рычкова и Лёвина по лопаткам.

Переростки, дабы Куряеву угодить, оба в голос:

– В сам деле, Максим! Чё эт ты?

Встрепенулся Максим, восприняв несуразицу слов, как неловкую нескладуху. Хотел было что-то ответить, но передумал. Ухмыльнувшись, как ухмыляются плоской шутке, снова двинулся вдоль овсов.

Куряев, дабы обидеть Максима покрепче, прибавил голосу жёсткость и распекающе, точь-в-точь инспектор заготконторы, которого подвели и он был вынужден возмутиться:

– Да и сеешь не в пашню, а чёрт его знает во что! Издеваешься над землёй. Дед твой тоже полосовал на ней всякую хреновщину. Но он понятно. От старости спятил. А ты-то чего? Какой показываешь пример! И кому?

Надоело Максиму пустоговорье. Опустил на землю корзину с зерном. Подошёл к Куряеву. Обмерил взглядом его с картуза до сапог. Покачал головой:

– Ростом, как два Ивана, а ума больше, кажется, у барана.

Куряев побагровел. Не привык, чтобы кто-то вот так при свидетелях взял его и унизил.

– На что намекаешь? – начал было с угрозой, и даже грудью выдвинулся вперёд, сверкая всеми пуговками рубахи.

Пылаев, однако, остановил, озадачив его вопросом:

– Горох нынче сеял?

– Сеял, – ответил в задумчивости Куряев.

– А пугало ставил среди гороха?

– Не ставил.

– Вот и поди. Посиди заместо него.

Лёвин с Рычковым смеяться не собирались. Да слишком складно легла на их душу Максимова шутка. Они даже и не смеялись, а хохотали, впервые в жизни почувствовав соль и перец живой русской шутки.

Куряев же бешено развернулся и гневной походкой двинулся прочь. В голове его остро и зло, будто стая шершней, зазвенела обида. В ответ на неё забухало сердце, спешно выстраивая слова: «Я ещё покажу. Я сделаю. Я устрою…».

Глядя ему вдогонку, Лёвин с Рычковым пожали плечами.

– Обиделся.

– А пускай.

Пылаев же молча вернулся к корзине. Рука его, плавая в воздухе, отправляла в овёс золотые россыпи ржи. Зёрна падали в землю послушно и весело, как живые, заранее зная свою задачу, какую им назначил Максим. «Вот и мы! Вот и мы!» – сообщали заждавшейся почве, которая их принимала, как мать, чтобы взлелеять из каждого крупный колос.