Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

4

 

В августе у крестьянина три заботы: готовь для скотины корма, хлеб убирай, сей озимые. Потому нет ни свадеб, ни игр, ни вечёрок. Мало того, по всем лесам, переле́сицам и болотам зреют ягоды и грибы. Кто за ними? Кроме мальчишек, считай, вся женская половина, включая девочек-малолеток, девок на выданье, баб и старух. Запасливый, хоть и ломает себя в старанье, но живёт богатого многим надёжней. Все боятся пустых амбаров и ледников. Потому на дверях торчат батоги, объявляя о том, что в хоромах сегодня нет никого, все ушли по делам, которые кормят.

Мужики валандаются с возами. Кто отвозит солому с гумна. Кто сплавляет на лодках сено. Кто едет в лес по дрова.

У Максима – громадное горе. Мать, походив по чернику в недальний ельник, простыла и, пролежав с неделю в кровати, вдруг обезножела, исхудала, померкла глазами и умерла. Справить похороны пособили соседи. И корову доить – они же. Максим в тяжёлой кручине. Хозяйство вести, когда нет в нём хозяйки, пущее наказание.

– Женись! – говорил с одного Федя Маков, его стародавний дружок, кто, как и он, возвратился с Гражданской в двадцатом году, и с тех пор обретался в Великодворье.

– Вон сколь у нас молодух и девок, – Федя, право, настаивал на женитьбе, – хоть Таньку Авдонихову возьми, хоть Таиску…

Максим отвергал:

– Таньку-свет! Ты чего? У неё ж сосунок на титьке. И Таиску отдай, да только не мне. Мне б такую, аб я, как картиной Маковского любовался!

Маков, хотя с картиной Маковского и не был знаком, подосадовал, удивляясь:

– Ого, замахнулся. Да таких и нету у нас.

– Есть. Ещё даже покрасивее.

– Кто? Скажи! Завтра же сватом я к ней отправлюсь!

– Завтра не надо. К этому я пока не готов. Хозяйство моё, видишь сам, пока никакое. Надо поднять его, сделать таким, каким оно было при деде. Чтоб перед новой роднёй было не стыдно. Вот когда разберусь я в нём – тут и в сваты тебя попрошу.

Старался Максим, как и все, кто живёт от земли, всегда и во всём надеясь лишь на себя. Сегодня он косит траву. Завтра жнёт яровые. А там – по жнивью, как одеялами устилает взятый с поля, полян и лесу разнообразный растительный хлам.

Маков в недоумении:

– Мужики, считай, все посеяли озимые. Я тоже успел до Семёнова дня. Ну, а ты-то чего?

– Я вас маленько опередил. Вон они у меня! – Максим показывал Макову стерню выжатого овса, где, теряясь в щетине стеблей, зеленели пёрышки ржи. – Как видишь, уже на корню. К солнышку потянулись.

Маков даже расстроился. Не понимал дружка своего. Потому и спросил с сочувствием и тревогой:

– А убирать когда её будешь?

– В два срока. Ныне и в следующем году. Ныне, где сожну её, тут и оставлю. А год спустя получу урожай сам – двадцать, а может и тридцать.

Маков не верит:

– Как в сказке?

– Как у дедушки моего. Он знал, как наши су́хонские суглинки превратить в воронежский чернозём. Я тоже знаю…

Скрипит под ногами стерня ячменя. Рядом с ней стерня выжатого овса. На ней зеленеют ржаные посевы. Глядя на них, Маков смущается:

– Неужто эти былинки дадут урожай, говоришь, сам – тридцать?

– Дадут! – уверен Максим.

Два молодых мужика. Разговаривая, ходят по сжатой ниве. Оба в военных рубахах и шароварах. Одежда крепкая, без износа. В ней они возвратились с войны. В ней и дела хозяйственные справляют. И сегодня в этой одежде. Осматривают хлеба – те, что в суслонах, и те, что в посеянных семенах. На фоне вечернего неба оба выглядят крупно и властно. Будто два рукопашной схватки бойца исследуют местность, куда вот-вот нахлынут хва́ты чужих территорий, и они планируют, как их здесь задержать, не пустив туда, где поля и люди Великодворья.

 

 

5

 

Без матери худо. Все дела, какие она справляла, легли теперь на Максима. Особенно не любил он доить корову. Однако пришлось. И еду для себя не любил мастерить. Оттого и питался тем, что можно сготовить на скорую руку. Вместо хлеба – олашки, которые пёк при устье печи. Вместо щей – простокваша и молоко.

В пятистенок его зачастило, считай, всё село. Не успеет Максим застать пришедших с пастбища стайку овец и корову, только-только выпряжет Маршала, сходит с вёдрами на колодец, тут и пойдёт хлоп да хлоп всеми тремя дверями, что в воротах, в крыльце и в летней избе. Нищие и цыгане, которым дай денежку или хлеба. Мужики-одногодки, с кем когда-то учился он в школе. Но чаще всего замужние бабы, и не одни, а с детьми, а то и с мужьями. Заходили, чтоб посочувствовать и спросить у Максима: не нуждается ли он в чём? Пылаев шутил:

– Нуждаюсь в хозяйке. Да где её взять?

– Найдём! – заверяли бабы. И слово своё держали. Вновь приходили, теперь уже без детей и мужей – с подругами, которые были не прочь породниться с Максимом, ибо видели в нём возмужалого, при хорошем здоровье приятного кавалера, который мог бы составить кому-то из них и пару.

Максим привечал всех их чаем из самовара, магазинными пряниками, печеньем и конфетами лампасе́́. Невесты были постарше Максима. Из тех, у кого когда-то были и женихи, не вернувшиеся домой, кто с Гражданской войны, кто с отходнических работ, кто из тюремного заключения. Невесты вели себя чинно. Пили из чашечек чай, улыбались, когда хозяин разглядывал их румяные лица, бусы на шее и державшие блюдечки пальцы, на которых в свете лампы-семилинейки переливались блестящие ноготки. Терпели при этом бесе́дливых свах, ежели те их расхваливали не в меру. И Пылаев от этого чуть терялся, не зная, какие слова подобрать, чтобы всем отказать и отказом своим никого нечаянно не обидеть.

На день Андрея и Фёклы, то самое время, когда всё село убирало в своих огородах овощи и картошку, ввалился к нему целый выводок бодрых девок. «Зачем они мне?» – испугался Максим, когда те, ступив за порог, тотчас же расселись вдоль стен и, друг дружку перебивая, стали его уговаривать, чтобы он пустил их на посиделки.

Максим изумился:

– Вы что? Сами додумались до такого?

– Может и сами, – ответствовали девицы, поигрывая плечами, а может, и Катеринка.

«Уж не та ли самая Катеринка?» – спросил у себя Максим, испытывая волнение.

– Что ж, – согласился он, – только знаете, я в этих ваших вечерованьях не очень-то разбираюсь. Вы уж тут…

– Сами! Сами! – загомонили девицы. – И стол унесём, и стулья. Будем сидеть на лавках. А после всё, как было, поставим на место. И пол подметём. Никакого хозяину беспокойства…

Девки выбежали из дома, унеся с собой шорох от сарафанов, взмах чьего-то шёлкового платочка и молодой бойкий смех, покатившийся, как бубенчики, вдоль посада.

 

 

6

 

Максим запозднился. Ездил на мельницу в Пирого́во. Молол ячмень нового урожая. Пока разгружался, снимал с коня сбрую, поил его, насыпал в кормушку овёс, проверял овец и корову, вечер назрел, и уже слышны были наигрыши тальянки, с какими шёл с дальней улицы никем не видимый гармонист. «Наверно, сюда», – подумал Пылаев. Хорошо хоть корову не надо доить. Постаралась Наталья, Фёдорова жена. Уже не первый раз она его выручает.

Умывался Максим во дворе. Переодевшись в холодной избе, поторопился в тёплую половину. Ступил за порог – и душа его взликовала. Под иконой Казанской Богоматери, на лавке, в струящемся свете настенной лампы сидела за прялкой та самая Катеринка. Была она в ситцевом платье, кофточке-казачке, со стеклярусами на шее, в овчинных, мехом внутрь лёгких полусапожках. От одежды и обуви, обнимавших всё её тело, от полного личика, розовых ушек из-под косынки как бы стронулась и пошла на него нежность женского обаяния. Других, сидевших за прялками рукодельниц, Максим почти и не видел. Лишь машинально отметил, что все они тоже в таких же, как на Катюше, ситцевых платьях и казачках, и щёки у них от мази́л были густо румяные, вот-вот вспыхнут и загорятся.

Поздоровавшись, он мгновенно выбрал местечко рядом с Катюшей. Усаживаясь, заметил остановившиеся в смятении её графитовые зрачки, которые спрашивали его: «Садишься, а я, быть может, этого не хочу?».

«Гордая, – подосадовал он, – или ждёт своего залётку. Не я же открыл её первым. Кто-то успел до меня». Неожиданно, сам от себя такого не ожидая, Максим повернулся к сидевшей:

– Тебя Катериной зовут?

– Катериной.

И тут его сунуло глупо спросить:

– Ты сегодня одна?

– Одна.

– А почему его нет до сих пор?

Вспыхнула Катерина, напрягаясь лицом и шеей.

– Кого?

– Жениха твоего.

Девушка, кажется, рассердилась:

– Откуда мне знать…

Захлопали двери. Внизу и вверху. Лестница с коридором наполнились торопившимися шагами. В избу вошла ещё одна девушка с прялкой. Вслед за ней русоватый, с кружком волос на большой голове, одетый в кожанку парень с тальянкой. За ним – ватажка холостяков. Изба наполнилась молодёжью. Мест на лавках уже не стало, и женихи, разделившись на кучки, удобно устроились на полу. Появились и карты.

Возле Пылаева гармонист. Улыбаясь, подталкивает Максима:

– Как Москва поживает?

– Да, как и раньше.

– И у нас никаких перемен.

– Кому нужны-то они? – заметил Максим.

– Тому, у кого голова в угаре.

Максим окинул соседа внимательным взглядом. С виду, вроде бы, простоватый, а на вот тебе, с царём в голове. Не всё говорит, что держит в уме. Кое-что, видимо, оставляет.

– Умный ты, Кеша.

– Геша, – поправил сосед.

– Ты, Геша, чего, не женат?

– На посиде́нки женатиков не пускают. – Геша был, кажется, заводным. Лёгким на разговоры. – Хотя бывает и по-другому. Вон, кажисё, Куряй! – Гармонист качнулся всем своим туловом. Качнулась и маленькая тальянка, сидевшая на колене, показывая к порогу, над которым вырос высокий, с толстой шеей детина в распахнутом пиджаке, камилавке и брюках на выпуск поверх морщинистых сапожищ. – Он, вроде как, и не парень. Да и мужик – не мужик.

– Это как? – не дошло до Максима.

– Прежде на посиде́нки Галька Гуличева ходила. Конопатенькая такая. Ещё и заи́ка. Теперь не ходо́к. Вот-вот робёнчика принесёт. От Куряя. Присуседился к девке. На время. А она-то думала, навсегда. Теперь плачет взаво́й, потому как Куряй в отцовстве не признаётся. Ушёл от Галинки. Сейчас у него она… – Гармонист украдкой, чтоб кто не заметил, качнул гармоникой на Катюшу.

Ревностью обнесло Максимову грудь. Опустив ресницы, он увидел краешком глаза Катюшины руки, как они выбирали из пряжи нитку, которую тут же и навивали на седельце веретена. И тотчас же она показалась Максиму далёкой-далёкой, как девушка из мечты, которую выдадут за другого.

Игравшие в «пьяницу» женихи с одного выходили с Куряевым в коридор, чтоб, приняв из склянки пару-другую глотков первача, тут же выкурить по цигарке. Возвращаясь назад, кавалеры смелели. И уже, не стесняясь, ступали к своим ненагля́дам. Садились к ним на колени, что-то им жарко шептали, путали пряжу и, баловливо дурачась, набивались на девичий поцелуй.

Максим приуныл, почувствовав вдруг себя здесь каким-то бессмысленным и ненужным. Катюша в его сторону не смотрела. То ли стеснялась, то ли кого-то ждала. Неужто Куряева? Он приготовился было встать и уйти в летнюю половину. И вдруг этот голос:

– Где тут моя осударыня? Вижу! Вижу!

Переваливаясь, походкой вальяжного заводилы, который всем отпускает свою повадку, Куряев приблизился, встал под божницу. Большое, с наливистыми щеками лицо его было алым.

– А ну-к, – сказал он, и палец руки его зацепился за нитку. Та, обрываясь, упала на пол. Упало туда и веретено.

Пылаев порывисто наклонился. Поднял веретено. И только хотел его передать Катюше, как, к возмущению своему, увидел уверенный поворот тяжёлого тела, с каким Куряев садился одновремённо на девушку и его. Садился в узенький промежуток меж ними, раскидываясь руками, одной, чтоб облапить, шаля, Катюшу, второй – выжить с лавки его.

Пылаев, не разжимая пальцев, поставил руку на лавку так, чтоб головка веретена оказалась вверху. В эту тонкую с острым концом головку Куряев и погрузился. Плохо соображая, секунды две или три он вращал всполошившимися глазами, не понимая, что с ним такое произошло. Наконец, догадался, вскочил с бычьим рёвом, увидел упавшее с лавки веретено, топнул ногой по нему и, взмахнув рукой к двери, взглянул на Пылаева, как на жертву.

– На выход! Живо-о! Поговорим!

Максим покраснел, испытывая неловкость. Не зная, что делать, поднялся и первым выбрался в коридор. Куряев – за ним. Вслед за Куряевым – стайка его послушных дружков, с кем он сегодня резался в карты, пил самогон, курил и хохмил.

– Вниз давай! – приказал Куряев и лихо сбежал по лестнице на рунду́к. Оттуда – во двор. Со двора – за калитку. Остановился, рассматривая Максима, как приведённого для расправы, кого он мог бы и пощадить, но не будет щадить.

Рядом, переминаясь, с руками в карманах слегка оттопыренных шаровар, где таились чугунные гирьки, стояли Лёвин, Рычков и Оглуздин, с кем Куряев обычно и ша́стал в праздники по селу, проявляя себя как негласную власть и силу.

Пылаев – отдельно от всех, посреди дороги. В белой косоворотке, нахмуренный, с приопущенной головой и скрещёнными на груди руками, в сумерках вечера, при проворно скользившей меж туч невысокой луне, выглядел он неважно, как и всякий, наверное, холостяк, кого принуждают ввязаться в драку.