Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

7

 

Побледнела Катюша. Это из-за неё. Разговаривать вышли. Как бы не так! После таких разговоров редко кого не уводят домой с проломленной головой. Великодворские парни строго следят, чтоб на их посиделках не было чужаков. Явившихся из других волостей встречали если не гирьками, то ремнями, отваживая с первого же захода целить глаза на чужих невест.

Максим среди холостёжи Великодворья не был чужим. Однако к нему относились насторожённо, как к человеку особого положения, кто был слишком грамотен, непонятен, из круга людей, вкусивших Москву, а потому как бы выпавших из деревни. А раз так, то и спрашивать можно с него как с чужого. Был бы повод. И повод этот нашёл сын каталя валенок Генька Куряев, великовозрастный холостяк с повадками бузотёра, кого побаивались порою даже матёрые мужики. Всякий раз, завидев его, Катюша поёживалась в испуге. Виной тому была её броская внешность. Едва она повзрослела, войдя из девочек в деву, налившись грудью, бёдрами и ногами, как приметила на себе голодные взгляды, какими пялились на неё молодые великодворцы. Глядят, заперев дыхание, будто донага раздевают. И Куряев глядит в её сторону с тем же прилипчивым интересом. Сам с Галинкой целуется на вечёрке, а её, знай, подлавливает глазами. И подмигивает ещё, мол, дождёшься и ты, когда сяду к тебе на колени и начну тебя лапать и целовать. А на Пасхе, когда уже он забросил свою Галинку, ибо та ходила с большим животом и была ему в тягость, как ни в чём не бывало, прямо на площади, где качели, прибился к Катюше, вообразив себя её женихом. Как приметил её, так и выплеснул принародно: «Соскучился по тебе! Дай вблизя́х нагляжусь! Або, может, и расцелую!». И полез у всех на глазах гладить её по головке, хватать за бока, и губы вытянул на полметра. Катюша еле оборонилась. Вырвавшись, убежала. В прошлый раз убежала. А как сегодня?

Ей бы Максима сюда! Ох, как неловко она с ним поговорила. Обиделась на него за его нехороший вопрос: «А почему его нет до сих пор?». Кого он имел в виду? Куряева! Больше некого. Тоже, видать, как и вся холостяжка, побаивается его. Потому Катюша и вспыхнула, ответив назло и себе и ему: «Откуда мне знать!». И этим его, видимо, омрачила. Был Максим шутлив и приветлив, стал – постыл и угрюм.

И почему она вспомнила вдруг Максима? Наверное, потому, что знала его. Знала давно. Это он её разглядел только нынче. Она же впервые его приметила, занеся в своё сердце, в то самое время, когда он вернулся с Гражданской войны. Ей было четырнадцать лет, а ему, наверное, двадцать. Она его видела много раз и до этой нечаянной встречи. Но как-то видела мимоходно, привычно, как и всех примелькавшихся на селе подростковых ребят, кто играет со сверстниками в лапту, кто бегает в лес по грибы, кто купается в Су́хоне, кто уходит с удочками в ночное.

И вот его выделила из всех. Была она на реке. Полоскала бельё. И тут услышала топот коня, который, не доскакав до реки, вдруг послушно остановился и подождал, пока верховой скинет с себя всю одежду, швырнёт её на песок и, встав нагишом на конскую спину, гаркнет на всё побережье:

– Но, Маршал! Шпарь!

И Маршал, ссекая копытами гальку, бросился рысью в реку. Верховой же стоял, балансируя, и не падал. Блестела на солнце жёлтая кожа коня. Блестело и тело голого парня. Неприлично, казалось бы, ей таращить глаза на раздетого человека. Однако она как забылась. Смотрела на то, как гнедок, раскрошив копытами воду, погрузился в неё по самый живот. И тут же над ним – летящее очертание с человеческими руками, ногами, телом и головой. И не стало его. Лишь клочок рваной пены поплыл в стороне от коня. А где же ныряльщик? Катюша приоробела. Слишком быстро всё это произошло. И вот стояла она, немо всматриваясь в реку. Долго стояла. Так долго, что стало ей страшно и неприютно. Неужели он бросился в Сухону для того, чтоб уйти в неё и назад уже не вернуться? И коню надоело, видимо, ждать. Он степенно выбрался из воды, встряхнул головой и стал подниматься один, без хозяина на пригорок. Катюша в испуге. Готова была уже закричать, позвав кого-нибудь из села. И в это мгновение где-то около бакена показалась рука, а потом – голова. «Слава те господи!» – девочка даже перекрестилась.

Выходя из реки, он увидел Катюшу. Ах, как он засмущался и побежал нагишом к своей оболочке.

– Не смотри! Я стесняюсь! – выкрикнул на бегу.

Катюша подождала. А когда купальщик оделся, то увидела, как с разбегу он бросился на коня, оказавшись тотчас же верхом на его высокой спине. Так, без чьей-либо помощи заскочить на рассёдланного коня, на котором нет ни стремян, ни попоны, не говоря уже о седле, мог лишь опытный вершник. «Где он этому научился? – спросила себя Катюша. – Видимо, на войне. У нас в селе так садиться никто ещё не умеет…».

Ускакал верховой. И тотчас же берег реки, словно кто обобрал его, стал до скуки неинтересным.

Уходя с коромыслом, на котором качались две корзины белья, девочка волновалась. В голове выстраивались вопросы: «Почему он разделся? Почему нырнул в реку не с берега, а с коня? Почему так долго был под водой?». Ответы к Катюше не приходили. Однако чувствовала она, что всё это делал он от избытка какой-то ликующей силы. И что сила та шла от везения, ибо он возвратился домой не откуда-нибудь, а с войны. Где калечат и убивают. Где на каждом шагу стережёт бойца смерть. Улыбнулась Катюша: «А его не устерегла! Он живой-преживой! И кажется, смелый! А ещё он какой?».

Улыбка сошла с Катюшиного лица. Стало оно сосредоточенным и серьёзным. Казалось, она заглянула на несколько лет вперёд и увидела будущий день, в котором сбудется то, о чём боялась она не только мечтать, но даже и думать. Потом, через многие-многие дни в душе её, как уютное гнёздышко, перевьются друг с другом два сияющих слова: «Он – мой!».

Максим учился и приезжал домой из Москвы лишь летами. И не догадывался о том, что кто-то его здесь ждёт с порывистым нетерпением. Ждёт не неделями, даже не месяцами – годами. И только нынче Катюшино сердце с щемящей радостью уловило: она ему нравится. Даже очень!

Тихо в Максимовом доме. Лишь слышно, как шелестит, вращаясь, веретено да бьётся о раму осенняя муха. Женихи один за другим выходят курить. Геша, сидевший теперь бок о бок с Катюшей, сказал, хотя и негромко, но был услышан во всех углах:

– Кто-то сюда уже не вернётся, – и прошёлся пальцами по тальянке, которая, не успев развить звук, тут же и замерла, похоронив свой порыв прежде, нежели собирался это сделать сам гармонист.

Посиделки не состоялись. Не было пляски, тальяночных переборов, частушек и прибауток. Всем было неловко и виновато, что находятся в пятистенке в то самое время, когда хозяина вызвали на расправу, избили его, и никто за него почему-то не заступился.

Девушки, молча вздыхая, наводили в избе порядок. Подметали полы. Заносили с пове́тей стулья и стол. Расстилали половики. И, повернувшись к божнице, где сидела с младенцем Казанская Богоматерь, отвешивали поклоны. Кто-то из них, всхлипывая, шептал:

– Дева Мария, дай хозяину дома смелости и силёнок, абы он устоял супротив сатаны…

Было слышно, как отворилась внизу крылечная дверь. Шаги по лестнице – снизу вверх. Кто-то один из двоих. То ли Куряев? То ли Максим? Все застыли в тягостном ожидании.

 

 

8

 

– Делай ему отбивную! – Куряев боднул головой на Максима. – Абы рыл рылом землю! Валяй!

Однако дружки его, как стояли возле забора, так и стоят. Выжидают, ещё не решив, слушаться им своего атамана, а может, и нет. Всё же Максим, по их пониманию, был не из тех, по чьей голове должна прогуляться убойная гирька. Самый трезвый из них, в меру мягкий и деликатный, когда-то кончавший курсы радистов Веня Оглуздин осведомился:

– Чего он такое сделал тебе?

– Ери твои куричьи кости! – Гладких слов у Куряева нет – сплошь угрозы и закому́ры. – Катюху мою охмуря́л!

Оглуздин предположил:

– Лапал за сиськи?

– А хрен его знает! Может, и лапал!

– Не знаешь, а говоришь, – заметил Рычков, иронически выставляя на тускло-багровое, в двух порезах от уличных драк лицо снисходительную улыбку.

И Лёвин с такой же улыбкой:

– Ты бы сначала узнал…

Куряев вскипел. Даже сгрёб с кустодёра волос китайскую камилавку, повертел ею в воздухе и опять угнездил в перелесок гнедой волосни:

– А коли он! Коли он меня подколол?! – вскрикнул обиженным басом.

– Чем он тебя? – удивился Оглуздин.

– Ножичком, что ли? – добавил Рычков.

И Лёвин хотел было что-то спросить, но вдруг передумал и, мрачно моргнув, стал извлекать чугунную гирьку.

Нерешительность, с какой куряевские дружки дожидались момента, который их может разгорячить и швырнуть, сломя голову, на Максима, была очевидной. Пылаев почувствовал: кто-то из них не пойдёт на него. Значит, есть у него, хоть и малый, но шанс, не против всех оказаться, а против троих или даже двоих. И он, чуть расслабившись, улыбнулся:

– Не ножичком. От ножичка он бы, наверное, завизжал. Веретеном я его…

Куряев вызверился лицом, не дав Максиму договорить:

– Тебя не спрашивают. Закройся!

Лёвин с Рычковым переглянулись. Оглуздин же, как бы прикидывая в уме: можно Пылаеву верить или не можно, деликатно осведомился:

– И куда ты его?

– В гузку! – ответил Пылаев. – Она у него мягкая, как подушка, сама уселась на инструмент!

Парни снова переглянулись. Теперь уже не вдвоём, а втроём. И, точно солнышко прокатилось по их озлобленным лицам. Прокатилось так весело и внезапно, что все трое, забыв, для чего они здесь, вдруг азартно расхохотались. Куряев же помрачнел. Даже обиделся на ребят, а Максима готов уже был задушить собственными руками.

– Да я и без вас! – закричал он на весь посад. – Да я на сухую руку! – Забрызгав слюной рубаху, Куряев бросился на Максима. И право, выглядел он против Пылаева слишком уж глыбосколоченным, слишком громадным. Семь пудов на того, кто и пяти не имел. Бил он сразу обоими кулаками. Это был его стиль – сбивать сразу с ног, чтоб потом затоптать.

Однако Максим был увёртлив. Куряев в него не попал. По инерции, увлекаемый тяжестью тела он пробежал по дороге десяток ненужных шагов. Остановившись, снова бросился на Максима.

– Будешь ты у меня по нитке ходить!

Максим, отступая, опять увернулся. Увернувшись же, подсказал:

– Криво взял! Я ведь тут, а не там!

Куряев, вращая зрачками, с хрипом в голосе:

– Ещё раз застану возле Катюхи – рассыплю на маленькие кусочки!

И опять кулаки его просвистели мимо лица Максима. Раз пять, пожалуй, кидался Куряев туда, где белела косоворотка, а выше её мелькало лицо, отклоняясь то влево, то вправо, а то и вообще исчезая, как невидимка.

И всё-таки он однажды не промахнулся. Засадил кулачищем в висок, отчего в голове у Пылаева помутилось, и он стал отступать. Но недолго. Видя, что никто на помощь к Куряеву не спешит, он собрался душой и попробовал дать отпор. Благо опыт имел. Всё же был на войне, где не раз и не два участвовал в рукопашных. Да и Москва научила тому, как надо держаться, когда тебя унижают и бьют. Для чего Максим стал ходить на секцию бокса, и со временем стал турнирным бойцом, выступавшим за свой институт.

Злости не было у Максима. Но была глядевшая на него глазами Куряева ненависть, которую очень хотелось ему укротить. Потому и летел кулаками туда, где качалось лицо куражёра. Летел, приговаривая сквозь зубы:

– Высоко себя носишь. Спустись пониже.

Где-то рядом, в тени огородной калитки метнулся Аркаша Лёвин, в одной руке у которого флотский ремень, в другой – на цепочке фунтовая гирька.

Куряев споткнулся. И вновь получил прямым попаданием в подбородок. И, удивившись, что падает, посмотрел призывающее на Аркашу. Упал. Но мгновенно поднялся. И ещё раз упал. Поднимаясь, услышал голос Максима:

– Бьёт злодейко! Бьют и злодейку!

Куда-то вдруг подевался Лёвин. Стоял в трёх шагах в придорожной отаве с ремнём и гирькой, как приготовившийся зверёк. И вдруг не стало.

Куряев устал. На лице – пятна, ссадины и подтёки. В глазах – нерешительность и расстройство. Мелькнула мыслишка: «Да он ненормальный. Пожалуй, своротит и рыло. А ежли не рыло, то бри́лы, а то и сам нос». Жалея себя, Куряев начал отскакивать, заслоняя лицо не только ладонями, но и локтями.

И тут рука Пылаева угодила ему в кадык. Куряев закашлял. А после ещё одного удара, попавшего снова в кадык, стало нечем ему и дышать. И он, застонав, развернулся и побежал.

Максим плюнул ему вдогонку. Отдышавшись, пошёл по дороге назад. Далеко же их увела эта хлёсткая потасовка. Словно чья-то невидимая рука взяла и перенесла из одной половины села в другую.

В сумерках вечера там и сям горели слабые огоньки, пробиваясь сквозь окна на улицу, по которой ступал, возвращаясь, домой Пылаев.

У калитки его дожидались курившие самокрутки куряевские дружки. Кто-то из них окликнул:

– Макся! Где ты этому научился?

Максим вскинул руку в сторону огородов, над которыми тихо тащились низкие облака.

– Там, – ответил, не объясняя.

 

 

9

 

Дверь нырнула в сумерки коридора. В проёме её, белея косовороткой, высветился хозяин. Сколько было вечерова́льщиков, столько и возгласов облегчения. Девки с визгом, кто машет ладошками, кто смеётся. Катюша, будто вечерний цветок, на который упала горсточка света. Глаза захлёбываются от слёз. Руки в стороны, будто крылья. Для кого она так? Это поняли все. Догадался и сам Максим. Надо же, надо ж такому случиться. Будто счастье искал не он. А оно искало его, как заблудившегося в тумане искателя приключений. И вот он, растроганный, улыбаясь, стоит в плену у своей Катюши.

Расходятся гости. Все понимают: задерживаться не надо. Вечер сам предложил себя молодым, чтоб они остались без посторонних.

Катюше некуда торопиться. И бояться не надо ей никого. Рядом с ней – её оборо́нщик.

Смотрит Максим на свою Катюшу – на её покатые плечи под казачком, на алые ушки из-под косынки, на ликующее лицо, на глаза. Глаза у Катюши в тени от упругих ресниц вдруг темнеют, накопленная в них молодая женская сила, как поднявшаяся в апреле снеговая вода, ищет выхода и, найдя его, так и ходит шальными кругами, так и топит всё под собой.

Не пошла Катюша домой. Эту ночь разделила она с Максимом.

Проснулись они на заре. Взявшись за руки, вышли на берег. Около них и над ними было всё так обычно, в то же время и необычно. Большая река. А над ней? Облака. Уплывали одни, приплывали другие, точь-в-точь посланцы из ниоткуда, образуя на карте небес белопёрое государство. Так, наверное, и душа, сливаясь с душой, образуют счастливую территорию, где подобно всполоху над рекой, торжествует развёрзнутое сиянье.