Сергей Багров
ПовестьНа чтение потребуется два часа | Скачать: Опубликовано редактором: Вероника Вебер, 4.01.2015
Оглавление 7. Часть 7 8. Часть 8 9. Часть 9 Часть 8
Уже выехав за ворота двора, Максим обернулся. Катерина шла вслед за ним по санному следу, вся каштановая от шали, в которую обвернулась, и плавно взмахивала ладонью, как отпуская с неё горячую женскую доброту. Рядышком с ней, обняв её за колено, ступала Лёлька, уютненькая такая, в магазинном пальто, шапке с пампушками на ушах и свисавших из рукавов вязаных рукавичках. И тоже, как мама, несла над собой ручонку, с которой в сторону папы плыла девчоночья доброта. Отправлялся Максим к Жоре Молину. Продать зерно и на деньги, которые вёз с собой и те, что получит у Жоры за проданный воз, купить у цыган долгожданного бегунка. Маршал, что шёл сейчас перед ним по снежной дороге, был староват. Двадцать лет служил на Пылаевых. Сначала деду. Потом отцу, не вернувшемуся домой в двадцатом. Затем и ему. Когда уезжал на учёбу в Москву, ходила за Маршалом мать. Теперь её нет. А конь ничего ещё. Держится. Правда, стал от возраста уставать. Поработает в поле или на вывозке дров – дай ему отдохнуть. Час, не меньше. Однако в дороге может пробыть без отдыха целый день, если, конечно, не гнать его рысью, да дать поутру полторбы овса. На душе у Максима приподнято и светло. Это, видимо, от сознания, что всё у него идёт как положено, всё в порядке. Худо ли? Провожают его в дорогу два солнышка – Катерина и Лёлька. И в той, и в другой он не чает души. Максим давно уже выехал за ворота, проехал село, миновал Манин луг, старую мельницу, перело́г и даже участок березняка, где его обогнал на саврасой избач, махнув в приветствии толстой, как булка, стёганой рукавицей. Миновал и осиновый лог. А ощущение лада, какое ему доставляла его маленькая семейка, не проходило. Так, пожалуй, будет и дальше. Всё, что надо для будущей жизни, уже предусмотрено. Вот и эта поездка связана с завтрашним днём. Обзаведётся Максим жеребцом. На нём – все хозяйственные работы. Маршал пусть отдохнёт. И ему, разумеется, дело найдётся, но не такое, как ныне, посильное возрасту, что полегче. Дорога Максиму в радость. Ехал бы так и ехал, и не только сейчас, но и завтра, и послезавтра, а возможно, и всю свою предстоящую жизнь. Ёлки, чуть взятые снегом, торжественны и суровы. Вон кто-то выбежал из-под них. Так и катится белым клубком. Белячок! Доскакал до дороги. Уселся. И лапкой знай себя умывает то по правой щеке, то по левой. Конь всхрапнул, и зайчика как не бывало. Вверху облака – волокнистые, с синим крапом. Шли они медленно и лениво, как спокойные сны, которые усыпляют. Наглядевшись на них, Максим прикрывает глаза. Погружается в дрёму. Кто-то встретился на дороге. Что-то ему говорит. Максим, хоть и слушает, да не слышит. Он как будто не здесь, не под сенью суровых ёлок, не в гружёных зерном крестьянских санях. Он сейчас далеко-далеко. В поле от остро стегнувшего ветерка ободрило. Возчик стал открывать глаза. Медленно открывать, неуверенно, неохотно. Прошло минут пять, а может, и десять, когда он открыл их и понял: до города оставалось совсем ничего. Благостно было Максиму. Душа присмирела, прислушиваясь к чему-то, как если бы был у неё на руках заснувший ребёнок. Она будила его, будила, а он и хотел бы проснуться, да не проснулся. Мир велик. Кто-то, наверное, в эту минуту плачет. Максим посочувствовал горюну, обнаружив в себе избыточное здоровье, и стало ему от этого почему-то неловко и виновато. Отвлёкся Максим, приметив рядом большую берёзу с целой рощей качающихся ветвей. На одной из них – алый снегирь. В круглых глазках его – иголочки света. Смотрит возчик на малую птаху, и иголочки эти уже у него, в заморгавших глазах. Отчего становится весело, как ребёнку, которого рассмешили? И он готов уже разделить свою радость с каждым, кто в эту минуту смотрит на снегиря.
Максим не заметил, как въехал в город. Низенькие дома. Огороды. Поленницы дров. Озорная коси́ца дыма, вильнувшая от бревенчатой баньки за за́городу к дороге. Метрах в двухстах, не доезжая до площади, был и дом Жоры Молина. Туда Пылаев и направлялся. В предощущении встречи Максим улыбнулся, предположив, что назад вернётся он обязательно с жеребёнком. День был хоть и облачный, но весёлый. Всюду светился праздничный снег. От него и улица тихо светилась, распространяя свежесть и чистоту. Слева контора Заготзерна. Над крыльцом ее – маленький флаг. Рядом с конторой – серое здание зерносклада. В стене его, поблескивая решёткой, как чей-то спрятанный глаз, таилось окно. Ворота двора были настежь открыты, словно кто-то был должен приехать. И вот встречают. Так и есть. Из ворот к дороге вышло трое в шинелях. За шинелями – двое в пальто. Едва Максим к ним приблизился, все пятеро улыбнулись, замахали руками, предлагая ему аккуратненько повернуть, чтобы въехать во двор. Насторожился Максим, узнавая всех пятерых. Трое в шинелях – бойцы из милиции. Их он видел почти каждый раз, когда приезжал с товаром в райцентр. Да и они приезжали в Великодворье, то разыскивая кого-то, то кого-то сопровождая. В длинном пальто и шляпе с маленькими полями – уполномоченный Подосёнов. Его-то знали в районе, наверное, все, потому как он постоянно в командировках, как представитель райисполкома, державший контакт между городом и селом. Почему-то с ними и Кугликов, новый хозяин избы-читальни, тоже в пальто, но не длинном, а усечённом и в шапке, завязанной на затылке. Пылаев притормозил, останавливая коня. Тут и двинулись все к нему. Впереди Подосёнов с такой широкой улыбкой, что та чуть ли не вылезла за лицо. Заставляет себя улыбнуться и Геша, правда, не очень уверенно, с лёгким натугом. Бойцы же скромно скучали, как если бы дело, ради которого были званы, они уже совершили, и им оставалось лишь наблюдать. – Сколько привёз? – спросил Подосёнов и, откинув брезент на возу, взглянул на мешки.– Пять на пять да еще на один. Заезжай на весы! Сразу тебе и расчёт. У нас, как положено. Государственная расценка. Рубль за пуд. Стал быть, с нас двадцать пять. Максим почувствовал, как его забирает озноб. Такого нахрапа, с каким насел на него государственный покупатель, он, понятно, не ожидал. По четыре рубля собирался продать он Жоре. И Жора согласен. – По рублю – поищи дурака! – рассердился Максим. Подосёнов убрал улыбку, и лицо его сразу же построжало, выражая неодобрение. – Мы не торгуемся. Живо, живо! – Подосёнов широким взмахом руки показал на распахнутые ворота. – Не дождётесь! – ответил Максим. – Да и потом, с чего вы взяли, что я приехал именно к вам? Так что прошу меня извинить. Максим наклонился к вожжам. И кнут с передка подобрал. Но Подосёнов кивком головы дал знак бойцам, чтобы те заступили ему дорогу.
Подосенов, конечно же, знал, что встретит непослушание. Знал он также и то, что стоит за ним мощная сила, разрешающая ему проявлять себя от имени государства. Государству же нужно было забрать у деревни сельхозпродукты, те самые, что мужик собирался продать на рынке, где цены на них выше в несколько раз. Только как это сделать? Сделать в масштабах страны? Над этим головы и ломали высокие люди Кремля. Это потом, через год, через два, когда страна откроет загон для колхозов и путь получения дани с крестьянских хозяйств станет ясным, этот вопрос будет снят. А пока он у всех на виду. Хлеб для города, как и для армии, нужен был не когда-нибудь, а сейчас. И получить его можно было лишь силой, объявив мужику войну. Благословление на войну получил Подосёнов после беседы его с председателем райисполкома. Потому он и был так напорист сейчас. – Заезжай на весы! – повторил. – Давай! Добровольно пока! По собственной воле! Пылаев ошеломлён: – По собственной воле? Я не ослышался? – Заезжай, говорят! – это Геша, качнувшись к Максиму не только телом и головой, но и короткими, в рукавицах руками, точно хотел его этим движением напугать. Максим посмотрел внимательно на обоих. Глаза холодные и сухие, не принимающие того, что они видят перед собой: – Это как вас понять? Подосёнов чувствует: чаша весов в разговоре переваливает к нему, потому и желает вести себя с вызывающей прямотой, насмешкой и даже цинизмом: – Так и понять, что хлеб продаёшь барыгам и спекулянтам! А это преследуется законом. Ну-ко, избач, объясни ему: кто он такой на сегодняшний день? – Выскочка из народа! – тотчас же выпалил Геша, полагая, что этим ответом он заслужил комплимент. Но Подосёнову этого мало, и он с нарастающей строгостью не сказал, а продиктовал: – Мягко сказано и неточно. А если построже и поточнее, то ты – коряга на нашей дороге. Коряга кулацкая, и мы тебя, кажется, уберём!
Опасно и даже жутко, когда по лицу мужика прыгает судорога обиды, и он, не справясь с порывом, готов матерно закричать. Но Пылаев не закричал. Вместо этого он улыбнулся и, шевельнув плечами, левой рукой приподнял провисшие вожжи, а правой сжал рукоятку кнута. – Но-о, Маршал, но! – крик весёлый, однако и страшный. Ещё страшнее полёт тонкой плётки, после которого Подосёнов так и отпрянул, хватаясь руками за подбородок. Бойцы, кто укушен конём, кто повален оглоблей, кто, отскочив, увязнул в снегу и порывался достать пистолет, но тот никак почему-то не доставался. – Пали! – завопил Подосёнов. И Геша тут же, как передразнивая: – Пали-и! Конь, подгоняемый криками, рвал копытами снег и кожей спины, чуя плясавшие вожжи, пытался понять: куда же ему? То ли прямо скакать, где город? То ли вправо, где берег, а ниже, под ним и река? Старый Маршал был мудр. Служил хозяину с давних пор, ещё до того, как Максиму уехать в Москву. И он понимал хозяина так же, как и себя. Так куда же ему? – спрашивал на бегу не только спиной, но и вздыбленными ушами, остро чуявшими погоню озлобившихся людей. Максим был до крайнего возмущён. И не сразу взял себя в руки. А когда приостыл, то тоже, как конь, учуял ушами топот бурок, валенок и сапог. «Куда же мы? К Молину? – завертелось в его голове. – Нет, не надо! Подведём хорошего мужика. А что, коли мы обратно? Домой? С чем уехали, с тем и вернёмся. И поедем-ко мы не старой дорогой. Старой – нас не пропустят. Поедем по той стороне. За рекой. Пустит ли только река? Наслоился ли лёд? Не уйдём ли туда, где жирует налим? А-а… Была не была…» Мимо, как в полумгле, хотя было светло, проносились дома и заборы, редкие пешеходы, чья-то залаявшая собака и мальчик, взмахнувший в их сторону кулачком. – Э-э, дяденьки! Я опасный! – он ещё что-то, взвизгивая, кричал, возбуждая улицу и себя, но Максиму было не до него. Он с тревогой взглянул на коня. Тот устал и уже споткнулся. И бег его стал сбивчивый и тяжёлый. «Выдержит ли, бедняга? – подумал Максим. – Кабы шагом. А-то ведь рысью. Постарайся, мой свет. Потерпи. Нам не рысью нельзя. Нагонят. И крышка. Хлебу крышка. И нам – она же. Меня в тюрьму. И тебя – туда же. Возить воду для заключённых…». Сзади – снова шаги. Снова крики. Маршал, выбросив горлом измученный храп, перешёл на развалистый шаг. Пылаев не знал, что и делать. – Свет мой Маршал! Давай поскорей! – Привстав над санями, Пылаев чуть накренился и выбрал вожжи правее, к спуску, под которым белела река. Маршал, учуяв уклон, перестал мотать головой, приподнял отсырелые уши и опять перешёл на проворную рысь. От крайнего к берегу домика, где был двор с наколотыми дровами, вынесло голоса: – По чужому пути идти, ой как бо́язко! – Он прово́ра у нас. И без пути добежит! О чём голоса? О каком-то пути. Не понял Максим. Да и зачем понимать, если это его не касалось? Однако он уловил в себе странное любопытство и ушёл на несколько быстрых секунд в совершенно другое время. Голоса-то ведь выкатились из жизни! – вдруг открылось ему. Голоса открытые, переполненные надеждой. «Жизнь для кого? – набежало на ум. – Для людей. И у меня тоже самое. Для кого я живу-стараюсь? Для Катерины, для Лёльчика-свет. Эх, хорошо, когда голоса выкатываются из жизни. Для того и выкатываются, чтобы их учуяли все. Не ушами учуяли – сердцем». Максим даже повеселел, но, услышав шипенье снега под разбежавшимися санями, вновь возвратился в сегодняшний день.
За спиной оставался маленький город. А там, за рекой, куда Максим торопился, – лес, лес и лес. И по этому лесу, над берегом, будто тихая скры́тница, знай бежала себе дорога, та, что прячется среди ёлок и ведёт туда, куда ты её заказал. «К дому я заказал, – сказал вслух Максим и услышал, как в спину его, как бревно, шибанул наго́нистый крик: – Стой, Коря́жина! Стой, кулацкий текле́ц! Стой, покудов не расстреляли! Лицо у Максима медленно потекло. Стало бледным и удлинённым. А глаза улыбались. Не верил в то, что будут стрелять. В мирной жизни ещё ни разу в него не стреляли. А кричат для чего? Наверное, для острастки. Проверяют его на испуг. Максим опять улыбнулся: «Не дождётесь, не вашего теста. Вы кто для меня? Спевшаяся команда охотников до чужого. Вы всегда заодно, когда за вами казённая сила. С силой этой только бы головы вам и гнуть. Головы тех, кто не может себя защитить. И я не могу. Однако же постараюсь»… Выстрел. По потной хребтине коня просвистела свинцовая смерть. Не задела. Но тут ещё одна смерть. Конь осел. Но сразу поднялся. И вдруг повернул резко влево. По целому снегу. Нельзя же туда! Лёд ещё не окреп. Там не снег, а обман, под которым таится талая хлябь. Выправляя коня к дороге, Пылаев услышал, как бухнуло впереди. Маршал стал приседать. Не было времени, чтобы броситься к постромка́м и немедленно чиркнуть ножом, дав возможность коню самому, без саней выбираться из льда. Однако нож был в хозяйственной сумке. А та – неизвестно и где. «Господи-и! – молвил Максим. – Неужели всё это не кажется мне? И коня не спасу? И зерно утоплю?». О себе он забыл. Конь заржал, будто жалуясь на оглобли, привязанные к нему. От оглобель, державших гружёные сани, навалилась на плечи животного страшная тяжесть, выворачивая, как кольца, заскрипевшие позвонки. Конь стремительно погружался. Не стало видно ни ног его, ни хвоста, ни спины. Наверху лишь одна голова да бурая грива, распластавшаяся, как крылья раненого орла. Всплеснуло и хрустнуло. Это зубы коня. В последнем порыве, спасая себя, конь схватился ими за кромку мокрого льда. Но лёд затрещал, и конь, пустив пузыри, опустился в пролом.
Повернулся Максим, чтобы выкатиться на лёд. Да тут его ноги взяло холодом и водой. Кто-то невидимый, мягкими лапами обнял его за колени и начал топить. «Кажется, я опоздал», – подумал Максим, уже очутившись в воде и, будто с горы, покатился в санях в преисподнюю тьму. «А как же моя Катерина? – мелькнуло в уме. – Как Лёлечка-свет? Как они без меня?..». Плыл Максим, увлекаемый бы́стерью. Где-то рядом с откушенной льдинкой в зубах плыл и конь. Сани были чуть выше. Плыли, сваливая с себя тяжёлую кладь. Один из мешков развязался, и зерно из него, покружившись в воде, стало медленно падать, укладываясь на дно, как у сеятеля на пашне. И тут саженях в пяти от саней, там, где был быстрый стрежень, он разглядел еле видимое сиянье, которое шло откуда-то сверху через прослойку рыхлого снега, где, по всей вероятности, не было льда. «Промоина!» – догадался Максим. И повернулся лицом к сиянью. Освобождаясь от тяжести, что тащила его ко дну, сбросил с себя валенки и фуфайку. Он спешил, понимая, что это единственный выход из преисподней. Одно смущало: хватит ли лёгких, чтоб удержать глоток жизни, таившийся в кислороде, который, кажется, иссякал. Эти последние метры подлёдного пребывания были почти нетерпимы. Стиснутый рот разрывала тяжёлая боль удушья. Уже минуту он был в гостях у реки. Тренировки, когда в подростковые годы на спор с одногодками он погружался в реку, чтоб пробыть в ней как можно дольше, кажется, пригодились. Две минуты он мог не дышать, проплывая над су́хонским дном до лохматой вехи́, до которой, кроме него, плыть никто из сверстников не решался. Теперь, пробивая руками снежную кашу над головой, он себя ощущал не только загнанным полутрупом, но ещё и беспомощным попрошайкой, сердце которого умоляло: «Господи, пособи!..».
Воздух вдохнул он вместе с водой и жиделью снега. Полоснувшая по глазам световая громада вмещала в себя просторное с тучками небо и белоснежную простынь реки. На той её стороне, защищая причал, торчал ледорез. На подходе к нему разглядел фигурки тех пятерых, от которых он убегал, спасая зерно. Вот они тайно остановились. Заозирались: не видит ли кто? Сомкнулись кружком – заговорщики, да и только. О чём-то перешепнулись. Видимо, дали друг другу слово – никому не рассказывать ничего. И трусцой поспешили назад. Максиму было сейчас не до них. Принимая, как жизнь, хлынувшие в него свет и воздух, он нащупал границу размоины, проломил для надёжности несколько противней льда и, растянувшись по ходу течения, выбрался из воды сначала ногами, а затем и туловом, на котором сидела рубаха да шапка, нырнувшая под неё. Опасаясь ещё одного погружения, к берегу стал пробираться ка́том, будто бревно, не решаясь встать в полный рост. Двенадцать вёрст, которые он пробежал в заколе́лых портах, рубахе и шапке, дались ему как испытание на живучесть. Время от времени он укладывался спиной на заснеженную дорогу, чтоб отойти нагими ступнями от стужи, пронзавшей его снизу вверх буквально насквозь. Возможности человека не беспредельны. Максим это понял, когда при виде родного села перебрался через реку и упал шагах в десяти от проруби, где на его везенье две толстобокие от овчин хозяйки лупили валька́ми сырое бельё. Ни слова не говоря, полоскальщицы сняли с чу́нок корзины, подъехали с ними к Максиму и, загрузив, повезли его к нужным хоромам. Доставили прямо к крыльцу. – Прима́й, Катерина! Словили на переправе. Хоть и ку́паной, но живой… Катерина слетела с крыльца. Полоска́льщицы, как виноватые, перед ней. Поднимают Максима из санок, держат его, чтобы он не упал. – Максимушко! Ну-ко ты?! Без коня? И разутый, как летом?! Весь-то, весь ледяной! Максим пытается что-то сказать. Но язык от холода деревянный. Катерина взглянула в его распахнутые глаза и увидела в них стеклянную стылость. А в стылости – собственное лицо, которое колебалось. – На печь его, Катерина, – полоскальщицы, запыхавшись, передают Максима в руки жены и, суеверно перекрестившись, уходят назад к зимней проруби, где их дожидались кучки недополосканного белья.
Целый вечер и ночь калился Максим на печи. Сторожила его Катерина. И дочурка при ней. Точно белка прыгала Лёлька около папы по жёлтым приступкам печи, то решительно вверх, то стремительно вниз. Поили Максима малиновым чаем. Укрывали тулупом. Ко лбу прикладывали ладони, проверяя температуру. Спал Максим беспробудно. Утром, проснувшись, увидел внизу Катерину. Как всегда по утрам хлопотала она возле печки. В гроздьях жара, летевшего от охваченных пламенем дров, становилась вся разрумянившейся, горячей, как приготовившейся для встречи с тем, без кого не могла прожить даже дня. «Какая красивая!» – сказал Максим потаённо и учуял, как заиграла в нём кровь. «Красивая женщина!» – снова сказал. Но сказал не словами, а звуками тишины, раскрывавшимися, как тайна – Чем берёт она? Наверное, сердцем. Мужчины тысячу лет разгадывают его, не зная того, что оно разгадке не поддаётся…». Максим не заметил, как снова ушёл в новый сон. Проснувшись же окончательно поздно утром, почувствовал на плече под тулупом лёгонькую головку. Дочурка! Жалея папу, залезла к нему под тулуп, обняла его и, любя, заблудилась среди прихлынувших сновидений. Жить! Жить! Обязательно жить! – стучало в груди. Максим сидел за клокочущим самоваром, принимая из рук Катерины чашку за чашкой. Пил чай и смотрел за окно, где, белея снегами, в золоте зимней зари поднимался ещё один день, обещая новые повороты, которыми так богато было летящее время. Глаза его и сейчас различали стаю натасканных гончих, только не с лапами, а с ногами в человеческих бурках и сапогах. Бегут и бегут, загоняя его в реку. Для чего? Для того чтобы хлеб, который он вёз, заграбастать себе. Присвоить его законно, как бы от имени нынешней власти, которая их обязательно защитит. Бегут и бегут. И вот этот треск, с каким уходят под лёд не только сани с мешками, не только Маршал, однако и он, Пылаев Максим. Картина, как он погружается вместе с конём в ледяную воду, настолько ярка, что он от неё не в силах освободиться. Вчерашний день стал завершившимся прошлым. Остались в нём и зерно, и Маршал, и эти пятеро, что преследовали его. В прошлом бы должен остаться и он. Однако вот не остался. Сидит за домашним столом рядышком с Катериной, которая ни о чём не расспрашивает его, ибо знает и так, что свалилась на них беда, и лучше к ней в эту минуту не прикасаться.
Где-то под вечер в распахнутые ворота двора Пылаевых въехал избач. Въехал, как порученец от сельсовета на сельсоветской кобыле с санями, куда собирался класть закупаемый хлеб. Кугликов знал, что стряслось вчера на реке, и в пятистенок Пылаевых лучше бы было ему не соваться. Но он решил брать быка за рога. Ему улыбалось само восхождение в ранг председателя сельсовета. Сейчас председателем Караузов, кто за Гешу и поручился, возводя его в избачи. Закрепляя за ним эту должность, Иван Поликарпович посчитал, что дело у парня пойдёт. За спиной десять классов. Пиликает на гармошке. Навещает и сельсовет, где читает газеты, и всегда готов обежать всё село, собирая народ для какого-нибудь сообщения. Вчерашний день был для Геши переворотным. На глазах у него утонула лошадь. Утонул и её хозяин, провалившись с мешками зерна в полынью. Удостоверившись в том, что никто из реки не вылез, он хотел уже было с унылой душой возвратиться домой. Да Подосёнов его придержал. И бойцов из милиции придержал, показав им всем на реку: – Мы ничего такого не видели. Здесь и не было ничего. А если и было, то было без нас. Так что мы ничего не знаем… Милиционеры ушли. Подосёнов же с Гешей, пока добирались до зерносклада, где стояла у Кугликова кобыла, перемолвились между собой. – Не умеем работать. Надо как-то не так, – размышлял Подосёнов. – Плохо то, что ваш Караузов мышей не ловит. Одрях окончательно. Нет в нём твёрдости и напора. И политический нюх потерял. Никто его там у вас не боится. Так и так его надо смещать. Кто вот только его заменит? Всего скорей, ты. Но это в том только случае, если проявишь себя как надо. Надо нашему райисполкому. И мне. Сделай так, чтобы хлеб из мужицких сусеков переправился к нам, в наш ссыппункт – и ты председатель. Это я тебе гарантирую. И начни-ко, знаешь с кого? С семьи утонувшего. Кто в ней, кроме него? Кугликов чуть смутился. – Кроме… Кроме него, кажется, Катерина. Баба его. И ребёнок ещё… – Ребёнок не в счёт. А вот жена его Катерина… Это уже хорошо. Что нам и надо. С неё и давай. Пока она в бабьем расстройстве, в слезах по мужу – ты сделку с хлебом и проверни. Баба в растерянности и горе – сама не ведает, что творит. Воспользуйся этим. Забери у неё весь хлеб…
Ступив на расстеленный половик, Геша тут же направился к жёлтой лавке. Уселся легко и свободно, как у своих, к кому явился с чем-то особенным, но печальным. Сняв шапку, прошёлся пальцами по слежавшимся волосам, придавая им пышное положение. – Где хозяин? Ещё не приехал? – спросил, приготовясь к тому, что хозяйка тут же к нему и метнётся, абы узнать, где сейчас её муж, потому как вчера он отправился в город, хотел вернуться и не вернулся. Но Катерина гремела тяжёлыми чугунами, ставя их в печь, не обращая внимания на пришельца. Геша снова спросил: – Из города, спрашиваю, приехал? Катерина, отставив ухват, взглянула на Гешу, не понимая: – А чего приезжать-то ему, коли он никуда из дому не выходил. Кугликов даже слегка растерялся. Человек утонул, а ему говорят, что он дома. – Это когда он не выходил? – спросил ещё раз. – Сегодня. – Ну, а вчера? Катерина взглянула на гостя с пренебрежением, как на допы́тчика, который что-то вынюхивает у них. – Зачем это надо тебе? – О хлебе поговорить. – Ну, коли о хлебе, то это уже не со мной. С ним говори. Кугликов изумился: – С кем? – С мужем моим. С кем ещё боле. – Дак он вчера, – Геша, право, разволновался, – вчера под лёд на Су́хоне провалился! Вместе с конём… – И ты это видел? – Собственными глазами! – Вон оно что. А он ничего мне об этом не говорил. Геша взглянул внимательно на хозяйку: всё ли с ней ладно? – Кто тебе об этом не говорил? – Да Максим! Мой хозяин! – А где он сейчас? – Дома! Где ему боле-то быть? – Не может такого, чтоб дома! – смутился Геша. – Не может! Катерина пошла тут же к горнице. Хотела открыть в неё дверь. Да та распахнулась сама. В проёме её – Максим. – Может! – сказал он, сверля пришельца прищуренными глазами.
Кугликов так весь и обмер. Обронив на пол шапку, вытаращил глаза. Не хотел бы он верить, однако поверил в то, что стоит перед ним утопший, кто должен бы был находиться сейчас в реке, но никак не в избе. Понял Геша, что он попался. Явился в эти хоромы он для чего? Для того чтоб смутить хозяйку, довести её до отчаянных слёз и, воспользовавшись моментом, получить от неё задарма зерно. И, что называется, получил. Не зерно, а того, кто выращивал это зерно. Максим стоял в трёх шагах от него – широкоплечий, румяный и, кажется, злой. Кугликов сразу померк. В голове его что-то переместилось. Поначалу он было вскочил. Но ноги его не держали. И он, обмякнув, снова рухнул на лавку, заслонясь от хозяина вскинутыми руками, точно знал, что сейчас будут бить. Но если бы только это! Максим смотрел на него брезгливо и утомлённо, пытаясь понять: что за фрукт перед ним? Почему оказался в его хоромах? И какую новую пакость надо теперь от него ожидать? Кугликов глухо пробормотал: – Ты же, ты же утоп… Максим повёл головой к окну, за которым белел огород, а за ним – склон пологой горы и река. Вдруг он резко спросил: – Стрелял в меня почему? – Это не я! Это он, Подосёнов! – Голос у Геши прыгающий и скользкий. – Взял у конвойного пистолет и пальнул. Два раза пальнул. – А доносы на Гришу Зайцева? На меня? Кто, по-твоему, написал? Тоже, по-твоему, Подосёнов? Кугликов побледнел. Голова пошла на разлом. Ни за что бы он не признался сейчас в своём доносительстве, да почувствовал: будет хуже. Слишком знающе и упорно смотрел на него Пылаев. Наверняка, кто-то в райисполкоме, куда он время от времени посылал доносительные писульки, Пылаеву подсказал, кто у них автор, и отпираться было бессмысленно, даже глупо. О, как хотелось в эту минуту ему отказаться от собственной жизни, заменив её на другую! Но это была всего лишь мечта. Мечта обречённого оставаться самим собою, каким он был и каким остался. Остался, видимо, до конца. И Гешу прорвало. – Бес попутал! – заговорил он, разбрызгиваясь не словами, а мокрыми звуками, вылетавшими изо рта. – Каюсь! Я написал! Я! Я! Виноват! Вину признаю. Боле такого не повторится. Максим подошел к нему. Взял его правую руку. – Этой рукой писал? Кугликов: – Этой. – Завтра, – Максим твёрдо пообещал, – её и отрубим. Гешу бросило в крупный озноб. – Это кто так решил? – попробовал возмутиться. – Я, – ответил Максим, – и надеюсь, меня поддержат. – Кто поддержит? – Все, на кого ты ещё не успел свои грамотки накарябать! Завтра в двенадцать. Собираемся в сельсовете. Всё у меня. Пошёл… Максим отвернулся, чтобы не видеть, как шаркая валенками в галошах, от них уходил трясущийся человечек, кому от имени общества он вынес карательный приговор. Едва за ним захлопнулась дверь, Катерина – к Максиму. Лицо её было обкидано нервным румянцем. – Максим! Неужто на самом деле? Отрубите? – Надо бы, да не знаю, – промолвил Максим. – Наверно, он сам этого не захочет. – Не захочет? – Испугается этого наказания, как когда-то его боялись все крамольники на Руси. – И-и? – Уйдёт из села и обратно уже не вернётся. Для крамольников хуже смерти – встреча с людьми, которые их опознают…
Оглавление 7. Часть 7 8. Часть 8 9. Часть 9 |
Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 03.12.2024 Игорь, Вы в своё время осилили такой неподъёмный груз (создание журнала), что я просто "снимаю шляпу". Это – не лесть и не моё запоздалое "расшаркивание" (в качестве благодарности). Просто я сам был когда-то редактором двух десятков книг (стихи и проза) плюс нескольких выпусков альманаха в 300 страниц (на бумаге). Поэтому представляю, насколько тяжела эта работа. Евгений Разумов 02.12.2024 Хотелось бы отдельно сказать вам спасибо за публикацию в вашем блоге моего текста. Буквально через неделю со мной связался выпускник режиссерского факультета ГИТИСа и выкупил права на экранизацию короткометражного фильма по моему тексту. Это будет его дипломная работа, а съемки начнутся весной 2025 года. Для меня это весьма приятный опыт. А еще ваш блог (надеюсь, и журнал) читают редакторы других изданий. Так как получил несколько предложений по сотрудничеству. За что вам, в первую очередь, спасибо! Тима Ковальских 02.12.2024 Мне кажется, что у вас очень крутая редакционная политика, и многие люди реально получают возможность воплотить мечту в жизнь. А для некоторых (я уверен в этом) ваше издание стало своеобразным трамплином и путевкой в большую творческую жизнь. Alex-Yves Mannanov
|
||
© 2001—2024 журнал «Новая Литература», Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021, 18+ 📧 newlit@newlit.ru. ☎, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 Согласие на обработку персональных данных |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
|