Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

25

 

Ночью, как и вчера, шёл крупный снег. Перестал идти рано утром. Все улицы и проулки Великодворья покрыты белеющей целиной. Лишь от избушки с двумя оконцами на реку, где жил Геша с матерью и сестрой, целину пробивали следы торопливого пешехода, оставляя в каждом из них аккуратную клетку галош.

 

 

26

 

Сельсоветская лошадь, приткнувшись к крыльцу, стояла с санями, будто гора, вылепленная из снега. Максим отряхнул её и отвёл на казённый двор. Зайдя в контору, не удивился, приметив сонного Караузова, листавшего пальцем амбарную книгу, пытаясь что-то в ней отыскать.

И Подосёнова разглядел. Тот, видимо, утром приехал из города, был чем-то расстроен и раздражённо курил.

Караузов поднял голову от стола:

– Избача случайно не видел?

Максим кивнул на агента Заготконторы:

– Спрашивай у него.

Подосёнов дёрнулся, точно хотел Пылаеву возразить. Но не стал возражать. Он стоял, опираясь руками о спинку стула и всматривался в окно на стоявшую мордой в заборе понурую лошадь, на танцующие снежинки, на чуть видимый санный след, который вёл за село. След был утренний, обещавший опять дорогу, которой ехать, ехать и ехать и не приехать, кажется, никуда.

Максим подошёл к Подосёнову.

– Товарищ уполномоченный. Ну-ка скажи мне по совести: за коня, за пять мешков ржи, которые Су́хона проглотила, кто со мной рассчитается? А-а?

«Не по чину заговорил»,– ответило выражение полноватого, с маленьким носом обветренного лица. Сам же уполномоченный ответил насмешливыми словами:

– Никто с тобой рассчитываться не будет! Чего захотел? Утопил коня вместе с хлебом, да ещё хочешь, чтоб кто-то с тобой денежкой поделился.

– Я не Рокфеллер разбрасываться добром. Вы меня сами в реку загнали! А, раз так, то и отдайте то, что я потерял.

Подосёнов сделал губами движение, как передразнивая Максима:

– Рокфеллер! Нашёл, кого ставить рядом с собой! Смешно. А то не смешно, что ты от нас удирал. Ну и ну, кадки гну. Угробить почти полтонны зерна. У государства каждый фунт его на учёте. А ты? Хлеб-от, скажи, вёз куда? К спекулянту! Собирался продать его. Обойти закон. Тайно обогатиться. По сути, ты кто? Расхититель! И что нам тебе? Посочувствовать? Или, как хочешь ты, рассчитаться деньго́й? Нет! Не мы тебе что-то должны. Ты нам должен! Вот так! – Подосёнов вдруг снизил голос и мягко, как расстилая к Максиму дорожку, дал ёрнический совет.– На прощанье что я тебе скажу. Эти полтонны зерна возврати. Верни их нашему государству! Себе не во вред и нам не в убыток.

Максим, помаргивая, смотрел на одетого в кофту под пиджаком, суконные галифе и бурки агента райисполкома. Слушал его циничное наставление и накалялся, еле сдерживая себя. Получается, был во всём виноватый он, он один. А эта свора хлебодобытчиков во главе с Подосёновым как бы и ни при чём. Мало того, она замахнулась ещё на такой же воз его хлеба. Наскреби его по сусекам, свези на ссыппункт, подари за спасибо Советскому государству. Максим заставил себя иронически улыбнуться.

– Полтонны зерна, говоришь?

– Полтонны, – кивнул Подосёнов.

– На-а! – Широкий кулак хлебороба, построенный в кукиш, стремительно дернулся и, хотя Подосенова не задел, тот отпрянул, как от удара, и даже зачем-то достал носовой платочек и стал вытирать им лицо.

 

Подосёнову нужен был повод. И повод получен. Он даже внутренне улыбнулся, хотя фигура его, лицо и руки, скрестившиеся друг с другом вместе с платочком на животе, выражали разочарованность и обиду. Теперь он мог Максима арестовать, как человека, поднявшего руку на представителя власти во время его работы по сыску хлеба у тех, кто его прячет от государства.

– Не ожидал, – сказал, как бы, сетуя, Подосёнов. – Надо спокойнее. Без волненья. Не на войне же мы с вами. Обстановка в стране у нас не простая. Нужен хлеб, хлеб и хлеб. Повторяю, товарищ Пылаев, не мы тебе что-то должны, а ты. Ты нам должен. Так что давай отправляйся к себе. Выноси из сусеков своих пять мешков свежего намолота. Не бесплатно, не жмись. Получишь за них то, что положено по расценкам, и живи себе тихо-смирно. Без выкрутасов. Ага?

Максим поугрюмел. Над ним, кажется, издевались. Мало того, хотели его обобрать, оставить семью на нищенском пропитании, а то и вовсе безо всего. Для кого же он так старался? Целое лето, осень и даже зимой? Для этого, что ли, конторского ловкача, слишком охочего до чужого? Нет, нет и нет! Пылаев опять повернулся к стулу, за которым стоял Подосёнов, чтобы поближе его разглядеть. Разглядеть, как разглядывают садиста, который ещё не раскрыл себя до конца. Максим услышал, как в дверь вошло несколько человек. Не обращая на них внимания, он взялся за спинку стула, покрывая руками руки агента Заготконторы. Уж очень хотелось ему заглянуть в его ушедшие глубоко под лоб маленькие глаза, абы узнать: есть ли в них что-то от человека? Если нет, то и плюнуть в них – не во грех!

– Слушай ты, недокормленный… – начал, было, Максим, откидывая в сторону стул, за которым высился Подосёнов. – Ты меня уже двое суток купаешь. Вчера – в реке. Сегодня – в глу́ме... – Дальше он ничего не сказал. Сзади и сбоку накинулись на него три бойца в милицейских шинелях, повалили на пол, связали и потащили волоком в коридор.

– Вон отсюда его! – бросил вдогонку им Подосёнов.

Кто-то из троицы:

– И куда нам его?

– В городскую тюрьму.

– Сейчас и везти?

– Как стемнает.

– А теперь?

– В кладовую давай. Под замок.

Как только захлопнулась дверь, Подосёнов поставил на место отброшенный стул. Достав носовой платочек, почистил колено на галифе. Взглянул на стол Караузова. Снисходительно улыбнулся:

– Вот так, Иван Поликарпович. Не было кулаков. И нате вам. Получите… Чем не кулак этот ваш мужичок Пылаев?! Тем паче он ещё и набросился на меня. Проверим и остальных. Всех, кто при хлебе, спрашиваем в упор: или хлеб продаёшь? Или вводим в кулацкий список? А-а, Иван Поликарпович?

Караузов – ни слова. Сидел, уткнувшись в амбарную книгу, и мучительно думал о людях села, выделяя из всех почему-то дочку Максима, у которой минуту назад отобрали отца, но она об этом пока не знает.

 

 

27

 

Увозили Максима связанного, в санях. Абы мало кто знал, что его отправляют в тюрьму, увозили не днём, а ночью. А до этого где-то под вечер к дому Пылаевых подвалила стайка прибывших из города служащих и военных, с которыми тут же смешалась стайка своих деревенских, из активистов. Не теряя зря времени, приступили к осмотру пылаевского хозяйства. Началось хождение по хоромам, двору, риге и огороду. Возглавлял хождение Подосёнов.

Катерину с дочуркой, чтоб не путались под ногами, попросили из дома вон, сказав при этом, что, если они не уйдут, то обеих посадят в холодную баню, заперев её на замок. Мама с дочкой, едва надев на себя одежонку, тут же из дома и удалились.

Опыт того, как избавлять село от ненужных людей, Великодворье уже имело. Сегодня должны увезти Максима. Его одного. Семью решили не трогать. Не потому, что её пожалели. Просто мало кому хотелось брать на себя излишнюю канитель. Хозяйство же вместе с зерном, пятистенком, имуществом и скотом будет поделено между теми, кто к нему отношения не имел. Больше всех получит Заготконтора, представляет которую Подосёнов.

Подосёнов видел свой путь, который вёл к обязательному успеху. Для него, расторопного служащего системы, решившей себя сохранить за счёт грабежа крестьянских хозяйств, это было всего лишь началом. Началом борьбы за тот самый хлеб, который страна отбирала у мужика, развязав с ним войну. Повторялся 1918-й. С той лишь разницей, что главной метлой, выметавшей зерно из крестьянских сусеков, считался тогда продотряд. Теперь заменили его усердные служащие контор, защищает которых милиция или ОГПУ, а то и оба ведомства вместе.

 

Дом Пылаевых был уже без хозяев. Тёмные окна его тупо смотрели в сторону сельсовета, с крыльца которого трое бойцов выводили связанного Максима. Лошадь с санями стояла уже наготове. А вон и вторая подходит. В одной повезут Максима. В другой поедет конвой.

Катерина с дочуркой вот уже час как стоят перед окнами сельсовета. При виде Максима – обе навзрыд. Машут руками в вязаных рукавичках, отпуская с ладоней своё отчаянье, горе и доброту. Кроме них, провожают Пылаева Фёдор с Натальей, весь заплаканный Садов, молчаливая кучка из холостёжи, пара бабушек с батожками и еле державшийся на ногах сильно выпивший Караузов.

Лошади чуть повизгивают ремнями. Идут проворно, но и не быстро, стараясь, чтоб люди, спешившие следом, ступали за ними шаг в шаг.

Провожальщики, спотыкаясь, торопятся за санями, укладывая на них свёртки и узелки, от которых пахнет сиротскими пирогами.

За селом, где скрипела мёртвыми досками мельничная ветрянка, стали один за другим отставать. И вот уже двое по-за санями – женщина и ребёнок. Сил мало, однако шагают себе и шагают по узким следам от полозьев, то и дело, поскальзываясь на них.

– Папа! – летело в ночи.

– Максимушко!

– Папочка! Папа! Не уезжай!

Максим приподнялся, как мог, выворачиваясь в верёвках. Виновато и жалостно улыбнулся. И рад бы был ободрить. Да только не знал, какими словами, ибо не ведал: куда его повезли? Надолго ли? И зачем?

– Держитесь, мои дорогие! Свет мои солнышки, я и без вас буду с вами! – только и выкрикнул напоследок, ныряя вместе с санями в глубокие тени от ёлок, стоявших справа и слева над крупами лошадей.

 

Глубокая ночь. Где-то в небе сквозь тучи мелькнула чуть видимая косынка, а потом и сама голова луны, равнодушно уткнувшаяся на землю, откуда проглядывало село с уютно сидевшими в нём домами, завитые снегом поля и прорытая колеями слепая дорога, по которой идут, возвращаясь в село, женщина и ребёнок. Идут мимо дома родного, во дворе которого кто-то из посторонних караулит неубранное добро. Идут дальше к домику над оврагом, где живут Катеринины мама, бабушка и сестрички. Они тоже не спят. Они тоже переживают. И, выйдя на улицу, слушают ночь, в которой где-то за гумнами одиноко завыл свою песню никому невидимый старый волк.

Как угрюмо в ночи. В то же время загадочно и сурово. Пролетела, хлопая крыльями, серая птица, и опять навалилась великая зимняя тишина.

– Мама! Я немножко озябла.

– Потерпи, мой дружок. Посмотри. Вон туда. Нас как будто с тобой встречают.

– Кто?

– Наши, Лёлечка! Наши! – Катерина остановилась. Наклонившись к дочке, поправляет ей шапочку, чтоб не дуло. – Мы с тобой… Мы с тобой вместе с ними…– Катерина, смахивая слезу, силится не заплакать.

– Что, мама, что?

Катерина старается улыбнуться:

– Вместе с ними не пропадём…