Куда течёшь, река?

Переулок

Весь переулок был в нашем распоряжении –
от Пролетарской до Народного Ополчения:
десяток домов, пяток сиреней,
да будка непонятного предназначения.

Мы – это я, мой друг Серёга,
Валерка Косой, да Вовка Рыжий.
Было ещё девчонок немного.
Одну дразнили Танькой Бесстыжей,

другая была болтушка та ещё –
лапшу развешивала по полной программе
о куклах, говорящих и всё понимающих,
о живущих в Эстонии папе и маме.

Мы этой болтушке охотно верили,
потому что жили в ожидании чуда.
Эстония была для нас чем-то вроде Америки –
экзотическая, как фарфоровая посуда

дома у Алика с Народного Ополчения.
Он жил не в бараке, не в частном секторе,
а в огромной квартире с паровым отоплением
и высокими потолками, "не то что некоторые".

"Некоторые" – это мы: мой друг Серёга,
Валерка Косой, Володька Рыжий,
я, болтушка из двадцать седьмого
да Танька, прозванная Бесстыжей.

Кстати, за что её так прозвали?
Точно сейчас навряд ли вспомните –
говорили о каком-то полуподвале,
о собрании в школе, о Детской Комнате...

Слухи разные вокруг Таньки ходили,
но она вышагивала походкой царской,
и мы её только больше любили
и дрались за неё со шпаной с Пролетарской.

Святая пора! Целый мир безвестный.
Сказочный. Погибший, как Атлантида.
Нет переулка. На этом месте
стоит супермаркет безобразного вида.

Где вы, Валерка и Вовка Рыжий,
Танька Бесстыжая, мой друг Серёга?
Я вас уже никогда не увижу,
разве что в приёмной у Господа Бога.

Причал

Меркло небо голубое,
ветер западный крепчал.
Море молотом прибоя
колотило о причал.

Мы прощались на причале
у судьбы на волоске.
Чайки шалые кричали
на забытом языке.

Ты стояла и курила,
опершись на парапет,
о нездешнем говорила
и о том, что смерти нет.

Вот, от пристани отчалив,
пароход издал гудок
и оставил за плечами
припортовый городок.

Мне до Гавани Страданья
контролёр продал билет.
До свиданья! До свиданья!
Мы ведь знаем – смерти нет...

Перчатка

От меня убежала перчатка.
Убежала на старости лет.
Да, возможно, жилось ей несладко,
руку в куртку – а там её нет!

Может быть, затаила обиду
и носила в себе много дней?
А такая спокойная с виду –
никогда б не подумал о ней!

Я бреду полутёмной аллейкой,
сердце ноет, как нудный москит.
А перчатка лежит под скамейкой
и, наверное, тоже грустит...

Чайничек

Это был чайничек с ручкой.
Это был чайничек с крышкой.
Не было чайничка лучше,
но почему-то стал лишним.

В доме сменилась хозяйка,
в доме печальные вести:
ходики, плюшевый зайка,
чайничек изгнаны вместе.

Осень крадётся неслышно,
капает дождик из тучки...
Бедному чайничку – крышка,
сделали чайничку ручкой.

По поводу мирового кризиса и не только

Снова кризис нас мучит ночами,
колченогий, лохматый, босой,
с полотняным мешком за плечами
и наточенной остро косой.
Раз махнёт – закрываются моллы,
два махнёт – нет от банков следа...
Вот уже, словно орды монголов,
гастарбайтеры жгут города,
рвётся тонкая нить Интернета,
гаснут в окнах экраны ТV,
ни воды нет, ни газа, ни света,
ни ответа – зови ни зови!
Лишь погромщики радостно скалятся
(тир для них интересней, чем мир!),
согревая замёрзшие пальцы
в остывающих трупах квартир.
Я бреду по разрушенным сотам,
мой мобильник могильно молчит.
Без кредитки, семьи и работы –
я всего лишь никчёмный пиит.
С ностальгией немыслимо древней
я мечтаю всего об одном:
брошу всё и уеду в деревню,
и найду там заброшенный дом!
Поселюсь. В огороде картошку
посажу. Натаскаю грибов.
Буду гнать самогон понемножку.
Нарублю две поленницы дров,
чтобы в лютую зимнюю пору
согреваться в домашнем тепле
и смотреть, как рисует узоры
детский бог на оконном стекле.

Прощание Гектора с Андромахой

Держи покрепче его, Андромаха, не отпускай!
Не отпускай его, Андромаха, – он не вернётся!
Полки ахейские заполонили наш чудный край,
от стрел ахейских померкло небо, погасло солнце.

Не отпускай его, Андромаха, – он не придёт.
И как бы ни был твой муж прекрасен в разгаре боя,
но смерть коварна – она дорогу к нему найдёт,
для смерти нет наслажденья выше, чем жизнь героя.

Приам заплачет, и будет праздновать Менелай,
и будут дети идти по миру без ласки отчей...
Не отпускай его, Андромаха, не отпускай –
ведь он и сам в мясорубку эту не очень хочет.

Ему бы жить на краю обрыва и по ночам
писать по воску изящным стилем стихи и оды.
Но он воитель, все знают силу его меча,
герой не может быть равнодушен к беде народа.

И он выходит. Восторг сраженья в его глазах.
И на стенах в ожидании чуда застыла Троя.
А дома – юная Андромаха, она в слезах,
и рядом дети, не помню точно, возможно, трое.

Солнца багряная плошка

Солнца багряная плошка.
Розовый дым из трубы.
Слышишь меня хоть немножко?
Если бы...
Если
бы...

Чаем наполнена кружка.
Дом превратился в вокзал.
Что там сказала подружка?
Что там знакомый сказал?

Мы друг от друга устали.
Ночи проходят без снов.
Ждём на домашнем вокзале
скорых своих поездов.

Что-то случилось в природе –
видно теперь хорошо:
вот уже поезд подходит,
вот и второй подошёл.

Прянули чёрные птицы,
вспугнуты ярким лучом.
Можно остановиться,
можно остаться ещё!

Но в ослеплении гнева
милости с неба не жди.
Тихим печальным напевом
что там звучит позади?

Я не могу себе представить

Я не могу себе представить поэта в чёрном «Мерседесе».
Вот не могу, ну, хоть ты тресни, хоть тужусь из последних сил.
Поэт прохожим не опасен, и этим-то нам интересен,
он, как валькирия, прекрасен и, как архангел, белокрыл.

Он путешествует по тучам, по лепесткам и по созвездьям,
по водопадам майских ливней взбегает вертикально ввысь.
Ему смешно смотреть, как скучно на «Мерседесах»» люди ездят,
и даже лётчики на «Стэлсах» за ним гнались – не угнались.

Поэт живёт и сам не знает, зачем живёт на этом свете,
бэсамэмучами измучен и увлеченьями влеком,
я не могу его представить в костюме и кабриолете,
а вот в крылатке и карете, в цилиндре, с тросточкой – легко.

Разговор с птицей

«Фить-фить,– сказала птица нерусским языком, –
о ком тебе молиться? Печалиться о ком?»
И я ответил птице по-птичьему: «Фить-фить!
Мне есть о ком молиться и есть кого любить!»
«Но женщины – обманут, родители – умрут,
друзья чужими станут, а дети подрастут,
уйдут в иные дали, забудут о тебе.
За что тогда ты станешь держаться на земле?»
Был день лучист и светел. Всей грудью сделав вдох,
ох, я бы ей ответил! Ответил, если б мог...

Пара быков полусонных

Пара быков полусонных солнце влекут по параболе.
Пора бы и нам отправляться по горной дороге домой.
Волглой дорогой горной долго скитаться надо ли?
Долго ль скитаться адами нам предстоит с тобой?
Голым голодным големом, гоем, изгоем, призраком,
загнанным в пятый угол (изгнан – считай забыт),
долго ли нам извиваться, на ангельский меч нанизанным,
призванным, но не признанным, вросшим по плечи в быт?
Югою огорошенным, вьюгою запорошенным,
в капище мира брошенным с кнопкой нажатой "Mute".
Пара быков солнцеликих, гордых своею ношею,
тихо бредут на запад и о любви поют.

Куда течёшь, река?

И время потекло размеренно и плавно,
как в плавнях голубых застывшая река
течёт себе течёт, просторно и державно,
неся с собой леса, рассветы, облака.
Неся с собой вперёд к загадочному устью
подводный тайный мир – налимов и сомов,
русалок, водяных; исполненные грусти
легенды старины и песни рыбаков.
Несёт она суда, где люди пьют и плачут,
смеются и глядят на встречную волну,
и чайки за бортом о будущем судачат,
пророчат мор и глад, убийства и войну...
Как грустно над рекой звучит их гомон птичий!
Как сумрачны леса на древних берегах!
Течёт, течёт река, не ведая приличий,
не помня о былом, не зная о веках.
Что ей дела людей? Что ей шторма и мели?
Спокойна и вольна, она течёт во тьму,
неся нас за собой к не постижимой цели
ни сердцу ни уму, ни сердцу ни уму.

Я влип

Я влип в Москву, как в паутину,
как муха в яблочный сироп,
как леший в топкую трясину,
как трактор в столб, как пуля в лоб...
Здесь воздух газами испорчен,
здесь я за всё вдвойне плачу,
но вот назад в Симбирск не очень,
и даже очень не хочу.

Случай на Ярославке

Вот как-то на маршрутке
спешил к себе домой
и вижу: проститутки
на улице ночной,
как в августе на даче –
почти что в неглиже.
А холод-то собачий!
Ноябрь ведь уже!
Я крикнул из маршрутки,
укутанный плащом:
Оденьтесь, проститутки,
простудитесь ещё!
Получите ангину,
катар и менингит,
младую вашу спину
скуёт радикулит!
И будете лечиться,
забыв о соболях,
в обшарпанных больницах
ходить на костылях,
чтоб от температуры
не вылезла коса,
сосать всю ночь, как дуры,
«эффералган упса»...
Чего дрожать, как утки,
и ждать с тоской зарю?
Оденьтесь, проститутки,
я дело говорю.

Московский пешеход

У друга тачка есть крутая,
и это, безусловно, плюс.
А я по городу шагаю
и никуда не тороплюсь.
Богоявленский. Скоропадский.
Ильинка-стрит. Гостиный двор.
Вот Ветошный на деньги падкий.
Вот Божьей Матери собор.
Вот Воскресенские ворота
и Жуков на лихом коне.
Гигантский «Rollex» на стене,
собой загородивший что-то.
А вот и шумная Тверская,
бегущая куда-то вдаль.
Большими окнами сверкает
гостиница "Националь".
Охотный едет неохотно,
сказал бы я – почти стоит,
там друг мой едет на работу,
то дёрнет, то притормозит...
А я иду и в ус не дую!
Мне ноги – лучше всяких шин.
И в адском скопище машин
свой метр занять не претендую

Музыка в переходе

Потёртый плащ. В подпалинах пола.
На джинсах от заплат уже нет места...
Но музыка божественной была,
и это было как-то неуместно.
Я всё никак не мог нащупать связь...
(Ведь есть же связь между душой и телом!)
Казалось, эта связь оборвалась,
и музыка сама собой летела
над бедною усталою Москвой –
исчадьем потребительского рая –
какой-то беспричинною тоской
в груди под самым сердцем замирая.

Московские крыши

На безлюдном фоне московских крыш,
где закат золотисто-ал,
я шептал кому-то: «Меня услышь!» –
и тревожно ответа ждал.

И шумел сурово антенный лес,
телебашни качался шпиц.
Чёрный кот облезлый на крышу влез
погонять оборзевших птиц.

Догорал последним огнём закат,
над домами парил Дедал.
Черномазый кот, как последний кат,
тушку голубя доедал.

Москва тусовочная

Наступило время "икс"
(сноб меня поправит – "экс"!)
истерических актрис,
куртуазных поэтесс,
педерастов и волхвов,
практикующих и не,
сотрясатели основ
здесь не очень-то в цене.
Здесь в цене амур, гламур,
глянец, деньги, глупый смех,
унисекс, секс-шоп, секс-тур,
но всего главней – успех!
Сатана здесь правит бал,
люди гибнут за скандал!

Ночная прогулка

Немного озабоченный
иду я по обочине.
Дорожные рабочие
укладывают путь.
Мне повезло не очень-то –
я получил пощёчину,
лишь паспорт мой просроченный
мне согревает грудь.

Иду я вдоль по улице,
дома собой любуются,
и фонари красуются,
сияя дружно в ряд.
Полночные красавицы
навстречу попадаются,
чему-то улыбаются,
чему – не говорят.

Весь мир такой загадочный!
Горят огни посадочной –
по-рюмочке-закладочной,
и я туда сажусь.
А виски стопроцентный и
за ним пары абсентные,
как доктора отменные,
мою снимают грусть.

Анастасия

Я Буддой не буду,
де Садом не стану,
о славе забуду,
от стаи отстану.
На зимней заре
в московском дворе
я буду носы вытирать детворе.
Мечты и пустые надежды отбросив,
во всём помогать воспитателке Тосе.
Какой там де Сад –
когда здесь детсад!
Один поцелуй воспитателки Тоси
мне голову, словно пропеллером, сносит!
Московские девки
плечисты и крепки:
джинсы, футболки,
кроссовки да цепки.
А Тося моя –
она из Тамбова –
покорна, добра
и нежна, как корова,
пахнет деревней и молоком…
Как же я жил,
пока был незнаком
с Тосей из славного града Тамбова
с чудной фамилией –
Иванова!

Бег на месте

Потихоньку, понемногу
разгорается заря.
Мы пускаемся в дорогу,
ничего не говоря.
Кто на офигенной тачке,
кто на стареньком авто,
кто на маленькой собачке,
кто в калошах,
кто в пальто.
Кто за пачкой маргарина
и батоном на обед.
Кто-то – за адреналином
в Гималаи и Тибет.
Кто-то прыгает и скачет,
очарованный собой, –
Кто-то от тоски собачьей
прямо в омут головой.
Все мы носим чьи-то маски:
бизнесмен, политик, шут…
И куда-то, как Савраски,
все бегут, бегут, бегут.
Я и сам спешу куда-то,
задыхаясь на бегу:
Ну, куда же вы, ребята!
Я так больше не могу.