Сатик

 

 

 

Это было давно – в середине восьмидесятых годов теперь уже минувшего века. Меня, молодого и перспективного кандидата философских наук приняли в академический научно-исследовательский институт младшим научным сотрудником. Зарплата была маленькой, денег хронически не хватало, но лаборантам, многие из которых были на шесть-семь, а то и на все десять лет старше меня, она казалась вполне приличной и даже вызывала у них чёрную зависть.

– Эх, мне бы такую зарплату! – горестно вздыхал тридцатипятилетний Татевос, которого мы никогда не называли полным именем, называли его либо Татик, либо Татос.

– Ну, и что бы ты с ней делал? – спросил я. – У соседа, как известно, всегда невестка красивая. Лично мне этой самой зарплаты хватает дня на три, на четыре, от силы на неделю.

– А мне тогда что говорить? – вмешалась в разговор Сатик, работавшая в институте курьером. Её полное имя было Сатеник, но её также никто никогда не называл полным именем. Только Сатик, и всё тут. У неё зарплата была самой низкой, даже уборщицы получали больше. К тому же уборщицы показывались в институте только на полчаса, рано утром. Они на скорую руку вытирали пыль со столов, опорожняли урны и уходили в соседние здания, где работали по совместительству и также оборачивались за полчаса.

– А тебе вообще не надо говорить, – грубо оборвал её Татик. – Тебе надо просто помалкивать. Тебя только здесь не хватало.

– Целкаломидзе, – вставил, словно расписался, Арман, ещё один великовозрастный лаборант. Это было его излюбленное словечко, которое он вставлял куда надо и куда не надо, по каждому поводу и вообще без повода. В словечке этом было значительно больше смысловых значений, нюансов, полутонов и оттенков, чем во всём словарном запасе и во всех междометиях Эллочки-людоедки.

 

Третьим «мушкетёром» в компании незащищённых лаборантов был Рубен, или Рубик. Он был примечателен тем, что поступил по большому блату в аспирантуру, ему дали в руководители самого что ни на есть сильного и продуктивного доктора наук, который добросовестно вытягивал за уши своего подопечного, бился с ним три долгих аспирантских года, но так ничего и не добился и, в конце концов, махнул рукой.

– Бедного Рубика тянули, тянули за уши, в результате уши у него стали длиннее, но дальше «Предисловия» дело не пошло, – каждый раз ехидничал Татевос, представляя товарища.

– Целкаломидзе, – Арман с готовностью подтверждал «диагноз» одного товарища в адрес другого.

Сатик ничего не ответила. Она давно уже привыкла к такому бесцеремонному обращению, молча сносила обиду, вздыхала, пожимала плечами, что означало: «Ничего другого я от тебя, Татос, и не ожидала», и уходила в свою комнатку.

У Сатик были все основания быть обиженной на природу. Она была не просто дурнушкой или уродиной, – с некрасивой внешностью ещё как-то можно было примириться, – но она была физически неполноценной. Её рост был сто тридцать сантиметров («Не сто тридцать, а сто тридцать пять!», – каждый раз поправляла она, прибавляя себе пять сантиметров, как будто это могло что-то изменить). Но маленький рост – это было бы ещё полбеды. Можно быть маленького роста и при этом сохранять пропорциональность, гармоничность телосложения, быть маленькой и миниатюрной, миловидной. Но природа на бедной Сатик не просто отдохнула, она на ней самым бессовестным образом оттянулась, саботировала по полной программе. У Сатик были выпуклые, хронически вытаращенные глаза, какие бывают при запущенном зобе, и большой рот. Нос у неё был, в общем-то, обычный, не очень большой и не очень маленький, но в соседстве с глазами и ртом он просто тушевался и не приносил ей никаких дивидендов. В довершение ко всему она была ещё и колченогая, и эта колченогость делала её походку очень некрасивой, неловкой, неуклюжей, утиной. При этом у неё были роскошные, густые, длинные золотистые волосы, которые никак не вязались с остальными её недостатками и выглядели ещё одной несуразностью, ещё одной жестокой насмешкой природы.

Никто в институте ничего о ней не знал. Кто были её родители? Почему она такая уродилась? Откуда она пришла? Как она здесь оказалась? Вопросы эти никого не интересовали, никто никогда ни о чём её не спрашивал – зачем? У каждого были свои дела и проблемы, к чему выслушивать чужие истории и, тем более, вникать в чужие дела?

 

Сатик была принадлежностью, реквизитом, атрибутом института – таким же, как и рабочие столы, книжные шкафы, вешалки, телефоны. Её не замечали, как не замечают те же рабочие столы, книжные шкафы, вешалки, телефоны. О ней вспоминали, когда нужно было срочно что-то куда-то послать. И тогда директор звонком вызывал секретаршу и спрашивал:

– А где Сатик? Найдите её, пусть отнесёт этот конверт в секретариат президиума.

В рабочее время Сатик часто отлучалась, но ненадолго – минут на десять-пятнадцать. Нередко именно в эти минуты её отсутствия она бывала нужна директору, но он не успевал даже как следует рассердиться, как она появлялась, запыхавшаяся, нагруженная какими-то свёртками и авоськами. Секретарша сразу же набрасывалась на неё с дежурными упрёками и замечаниями:

– Где тебя носит, Сатик?! Мы тебя повсюду ищем. Почему я должна каждый раз тебя искать? Из-за тебя мне опять досталось от директора.

Сатик быстренько бросала все принесённые свертки и авоськи на стол секретарши и вбегала в кабинет директора:

– Вы меня спрашивали, товарищ Арзуманян?