Сатик

 

 

 

Сатик, конечно же, нельзя было назвать умной женщиной, но и очень глупой, слабоумной она тоже не была. Как и все люди с очевидными физическими изъянами, она была со странностями, но при этом была вполне, как это стало принято сейчас говорить, адекватна.

А ещё Сатик была совершенно одинока. Во всём мире у неё не было ни одного близкого, родного человека. На белом свете много одиноких людей, но даже у самого одинокого человека всё же есть какая-то отдушина, есть хотя бы дальняя – пусть даже седьмая вода на киселе – но всё-таки родственная душа, родная кровиночка. У Сатик этой отдушины не было. Она была настолько одинока, что даже при мысли о её одиночестве у меня невольно наворачивались слёзы на глаза. Только после знакомства с ней я выяснил для себя, что до этого не имел ни малейшего представления о настоящем одиночестве. Такого одиночества я не пожелаю даже самому заклятому своему врагу; пожелаю ему всего самого худшего, но только не этого.

Сатик не только работала в нашем институте, но и проживала там. Работа была для неё домом не в переносном, а в самом прямом смысле. У неё не было своей квартиры. Конечно, она не была единственным в мире человеком, у которого не было своей квартиры, крыши над головой, которому негде было жить, негде было преклонить голову.

Человеческое сообщество ставит непременное, обязательное условие для своих членов: все они должны иметь определённое место жительства, должны быть прикреплены к этому месту жительства специальным штампом в паспорте. Это было даже важнее, чем иметь личные сбережения в сберегательном банке. И даже важнее, чем иметь работу. У каждого человека должен быть определённый адрес, не просто «Советский Союз», а дом, имеющий порядковый номер, и улица, имеющая своё название, свою идентификацию. Общество придумало для этого штампа название – временная или постоянная прописка. Общество позаботилось также о том, чтобы придумать название для людей, которые в силу тех или иных причин не имеют постоянного места жительства, не имеют временной или постоянной прописки и которых оно, общество, отвергает, отторгает, отлучает от себя, не замечает в упор, игнорирует.

Сатик не стала бомжем – она попросила директора института разрешить ей ночевать в комнате для сторожа, в вахтёрской, предоставить ей эту комнату. Фактически она работала ночным сторожем без зарплаты и без оформления этой работы. Институт экономил на этом небольшую сумму, а Сатик обретала свой крохотный, в шесть квадратных метров, но всё-таки угол, а также крышу над головой. Директор института академик Арзуманян был человеком очень осторожным, он посовещался с главбухом, поставил в известность руководство Президиума республиканской академии наук, вызвал к себе Сатик и сообщил о своём согласии.

Как и все ущербные, физически неполноценные и одинокие люди, Сатик больше всего нуждалась в человеческом отношении, в самой обычной и заурядной человеческой доброте. «Морфология» и «синтаксис» её мировосприятия были довольно просты, она набрасывалась на любое проявление доброты и сострадания, как глупая и голодная рыба на наживку. Одной жалкой и дешёвой улыбкой можно было купить её с потрохами.

 

В институте я был человеком новым, ещё только-только присматривался к своим коллегам, пока ещё чувствовал себя не в своей тарелке, знакомился с укладом и традициями научного учреждения. И мне нетрудно было заметить, что Сатик очень стеснялась и переживала, когда над ней подтрунивали, когда её оскорбляли и обижали в моём присутствии. Вскоре все это заметили и стали нарочно разыгрывать её, подтрунивать и изгаляться над ней.

Больнее, острее всего она переживала, когда её называли «бомжихой», «бомжарой». Это слово действовало на неё, как красная мулетка на быка, выводила её из себя, нарушало хрупкое душевное равновесие, и она огрызалась:

– И никакая я вам не бомжиха. У меня есть своя комната. И ключи от неё. – Мгновенно покрасневшее лицо выдавало её незащищённость перед этой обидой.

О ней сплетничали все кому не лень. Исходя из этих сплетен, она была доступна практически для каждого, кто заметил бы её, кто позарился бы на неё, не побрезговал бы ею, кто нашёл бы для неё улыбку, ласковый взгляд и ласковые слова, кто бы просто увидел в ней не образину, а обыкновенного человека, отнёсся бы к ней как к живому человеческому существу. Поговаривали даже, что по вечерам в институт приходят разные «неопознанные объекты, вернее, субъекты, поскольку объектом является наша Сатик».

– Они её имеют и оприходуют во все дырки, – убеждённо заверял Татевос.

– Она их ублажает по-всякому, в том числе и орально, – счёл нужным поддакнуть и уточнить Рубик.

– Целкаломидзе, – авторитетно «расписался» Арман, что означало: «Руку дам на отсечение, это чистейшая правда. Правда и никакого вымысла».

Я не особенно развешивал свои уши для подобных откровений, но и не затыкал ушей: меня и без того считали «чужаком», заносчивым и высокомерным.

 

Вскоре я стал для Сатик своего рода «жилеткой», в которую ей было очень удобно и сподручно поплакаться. Я усаживался за своим рабочим столом в конце просторной комнаты и читал принесённую из библиотеки или из дому книгу, она же садилась за один из столов переднего ряда и начинала монотонно рассказывать о себе, о своём неустроенным быте, о том, как ей трудно приходится на её мизерную зарплату, о том, что по вечерам ей так грустно, так одиноко, так одиноко, так одиноко...

Я не слушал её, слова её бесконечного рассказа сливались в одно бесконечное слово, в сплошное жужжанье, в монотонный гул, который, конечно же, мешал мне сосредоточиться, но было очень непросто посмотреть в её слезящиеся вытаращенные глаза и сказать ей: «Знаешь, Сатик, ты мне мешаешь читать». Тем более что она видела, что я её не слушаю, так что всё это она рассказывала не столько мне, сколько себе самой.

Один раз мне всё-таки пришлось говорить с ней если не резко, то, во всяком случае, довольно решительно и категорично. Как-то она меня спросила – не могу ли я по вечерам иногда приходить к ней или хотя бы звонить. И я понял, что мне нельзя, просто нечестно и непорядочно, мягко осадить её, сослаться на постоянную занятость. Я, не отрывая взгляда от книги, просто отрицательно покачал головой и легонько хлопнув ладонью по столу, сказал:

– Нет, не могу. И чтоб я этого больше от тебя не слышал.