HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Игорь Белисов

Невинные истории

Обсудить

Сборник новелл

 

или Сентиментальное чтиво

 

Опубликовано редактором: Вероника Вебер, 28.10.2011
Оглавление

3. Часть первая «Мужчины». Попытка номер…
4. Часть первая «Мужчины». Осенние фантазии
5. Часть вторая «Женщины». Бабье лето

Часть первая «Мужчины». Осенние фантазии


 

 

 

Свадеб Васильков не любил. Нет-нет, он вовсе не был угрюмым мизантропом, избегающим массовых увеселительных мероприятий. С ответственностью, не лишённой известного удовольствия, он посещал и дни рождения, и прочие скопления большого количества малознакомых подвыпивших людей – коль уж бывал туда приглашён. Но вот свадьбы…

«Свадьба, – любил повторять Васильков, – второй по мрачности праздник, после поминок».

Вот и сейчас этот сомнительный афоризм был готов спорхнуть с его губ, но, остановленный проницательным взглядам жены, зацепился за что-то в горле, споткнулся и выкатился наружу в виде сухого кашлевого толчка.

– Васильков, ты что, простыл? – деловито осведомилась жена.

– Да нет.

Жена окинула его взглядом знатока.

– Что-то ты неважно выглядишь, – заключила она. – Надо бы тебя по возвращении натереть бальзамом «Звёздочка».

– Не надо меня ничем натирать, – проворчал Васильков.

Непрогретый ещё мотор ревел, словно поднятый из зимней спячки медведь. Васильков осторожно вёл машину вдоль самой обочины, с трудом разглядывая дорогу сквозь запотевшее лобовое стекло. Рядом, на пассажирском месте, сидела жена. Она откинула солнцезащитный козырек и сосредоточенно вглядывалась в его маленькое мутное зеркальце, нанося на лицо последние штрихи, как всегда – опаздывающего, макияжа.

– Ты можешь ехать побыстрее? – раздражённо поинтересовалась она, не прерывая своего занятия.

– Ты что, будешь учить меня вести машину? – огрызнулся Васильков.

– Ты же знаешь, мы опаздываем, – настаивала жена.

– Мы вечно с тобой куда-нибудь опаздываем.

– Но сегодня – особенный случай. Ты же знаешь: Светка – моя лучшая подруга. Я не хочу опаздывать. Я хочу видеть всё с самого начала. И потом, ведь у нас – камера. Мы должны всё заснять. Всё-всё.

Васильков наперёд знал, что за многообещающим «все-все» стоит череда жалких событий, последующий просмотр которых на домашнем «видике» никому, кроме главных героев, не интересен. И если, много-много лет спустя, случайные гости и высидят сеанс до конца, то лишь благодаря чувству такта, да своим собственным воспоминаниям.

Мотор понемногу прогрелся и урчал теперь, как всё тот же разбуженный медведь, но уже чувство голода слегка удовлетворивший. Из дефлекторов задул тёплый воздух. Туман расползся по периметру лобового стекла, и прозрачный осенний город, пестря жёлто-красным по серому, поплыл навстречу, всё быстрее и быстрее.

Жена закончила поспешное колдовство над внешностью, покидала в сумочку свой женский инструмент и ещё раз критически изучив своё отражение, откинула козырёк к потолку.

– Да-а, – мечтательно протянула она. – У Светки всё впереди.

– Да уж, – хмуро согласился Васильков. – Этим ребятам не позавидуешь.

– А у нас с тобой – тринадцать лет. Тринадцать! – ужаснулась жена.

Васильков саркастически ухмыльнулся:

– Кто-то ещё только женится, а нам с тобой уже разводиться пора.

Жена заслонила обзор безальтернативным кукишем.

– Вот тебе, – заверила она.

– Это я уже понял, – смиренно вздохнул Васильков.

 

_______

 

– Корреспондентов вызывали? – поприветствовал Васильков распахнутую дверь квартиры и ввалился внутрь. Весь обратившись в объектив – в этот немигающий беспристрастный глаз, – он заскользил по комнатам, наматывая на жужжащую плёнку хронику чужой жизни. Поплыли лица, лица незнакомые, радостные, противные. Кто-то помахал ручкой, кто-то ляпнул пошлость, кто-то состроил рожицу…

А вот и сама невеста – сияющая, словно припорошённая снегом новогодняя ёлка; и даже эта, феерическая, слепящая белизна не в силах скрыть упрямых фактов, неподкупных свидетелей лучших времён, для невесты уже, увы – прошедших. Густая пудра не маскирует, а лишь подчёркивает переношенную зрелость кожи. Хомячковые носогубные складки сохраняют траурность, не взирая на потуги улыбки. И глаза… По её глазам можно не только осуществить иридодиагностику внутренних заболеваний, но и прочесть летопись бурной, отчаянно ищущей, выбившейся из сил и на последнем вздохе прибитой к случайному берегу молодости.

– Светка, классно выглядишь! – крикнул Васильков невесте, и та растянула рот ещё шире, обнажая свои неприлично естественные, давно плачущие по металлокерамике, зубы.

Васильков заскользил с камерой дальше, снимая по кругу всех присутствующих. Холодное око камеры равнодушно поглощало все эти случайные лица, по большей части – малопривлекательные, но, несомненно, заслуживающие портретирования – по праву родства, дружбы или, на худой конец, жилищного соседства с невестой. Он снимал всех подряд, каждому предоставляя шанс зацепиться за вечность. Вот какая-то тётка, с куполообразной причёской начальницы канцелярии; при ней – хмурый низкорослый мужичонка, похожий на одетого в костюм питекантропа. Далее следуют три подружки – девицы того грустного возраста, который всё ещё претендует на утреннюю свежесть, хотя уже откровенно дует полуденный суховей. Далее – утомительно длинная галерея женщин ещё более грустного возраста, чьё погружение в сумерки требует уже откровенно искусственной подсветки, с каждым годом – всё более дорогой. И вдруг, среди них, словно осенняя вспышка рябины среди зарослей безлико побуревших осин – болезненно родное – его собственная жена. Так, сделаем тёте ручкой и получим в ответ рекламный оскал кинозвезды. Прекрасно! Дальше… Какой-то джентльмен; профессорский блеск очков, благородная полировка лысины, галстук – в тон костюма, скучнейшего оттенка. Вдумчиво кивает собеседнику. Тот развивает какую-то мысль, пыхтит и подсознательно норовит расстегнуть удушливую первую пуговицу, но рука ограничивается лишь круговым движением пальца вокруг воротника – не время пока расслабляться, всё слишком ещё торжественно, слишком нервно… Далее следует группа разномастных мужичков провинциального вида, судя по озорному блеску вороватых глаз – не дураков выпить. Далее – пёстрая стайка молодежи, свежей, ясной, беспечальной; юноши острят, девушки строят глазки… Особенно одна – худенькая и гибкая, чем-то напоминающая мартышку. Заливается смехом и пританцовывает, при этом что-то жуёт. Очаровательный зверёныш. И снова, – ну конечно, ну разумеется – безусловная, абсолютная, мистически вездесущая – жена. Ещё раз здравствуйте!

Но вот по толпе пробежал тревожный шорох, словно взъерошивший листья ветерок, и все взгляды устремились к выходу, где пока ничего примечательного не происходило, но отчётливо ощущалось приближение чего-то значительного.

Сначала появился огромный букет роз; он протиснулся в дверной проём и, шелестя целлофаном, двинулся по проходу. Букет бережно обнимала пара рук, которые можно было бы принять за руки мертвеца – такие они были бледные и худые, – если бы не беспокойный перебор пальцев. Мертвецы, как известно, пальцами не перебирают. Из-под букета торчали длинные ноги, передвигающиеся какими-то взбрыкивающими, жеребячьими движениями. И, наконец, из-за душистых розовых зарослей высунулась голова: соломенный ежик причёски, пурпурные лопухи ушей, острый клюв носа и тревожный блеск очков, за которыми притаился затравленный взгляд человека, приготовленного в жертву подтрунивающей, охочей до пьяного куража, толпы.

Человек-букет застыл на мгновенье, скованный гипнозом такого количества незнакомых глаз, но тут кто-то крикнул: «А вот и наш жених!», и молчание обрушилось, рассыпаясь в приветствия, в шутки, в смех. И потекло, и заструилось по предначертанному руслу народного обычая простое и грубое веселье – все эти торгашеские прибаутки и нервотрёпка вокруг выкупа невесты, давно уже утратившего свой исконный вековой смысл и служащего теперь единственной цели – от души поизмываться над жениховской стороной.

 

_______

 

«Есть несколько жизненных ситуаций, – размышлял Васильков, – попадая в которые, мужчина вызывает чувство жалости. Жалость вызывают новобранцы в армии. Жалость вызывают неудавшиеся поп-звёзды. Жалость вызывают стареющие и отчаянно молодящиеся ловеласы. Ну, и конечно, жалость вызывают женихи.

Вообще-то, если разобраться, то этих самых, жалких, ситуаций гораздо больше. Но, для большинства они существуют в некоем предположительном, теоретическом отдалении. В самом деле, ведь не всякому доводилось быть новобранцем. Тем более, не всякий имел возможность побывать в шкуре неудавшейся поп-звезды. И уж, конечно, далеко не всякий имел удовольствие наслаждаться жизнью ловеласа – элегантно беспечной, даже, несмотря на непривлекательный финал. Что уж и говорить о столь экзотических ипостасях, как непризнанные литераторы, изобретатели-самоучки, убеждённые трезвенники, адепты вегетарианства, борцы за права сексуальных меньшинств, проповедники неизвестных религиозных сект или продавцы какого-нибудь «Гербалайфа»?

Зато душное счастье жениховства примерял на себя почти каждый. И почти каждому известно то тошнотворное ощущение, словно перед прыжком в бездну, когда ты стоишь на хмурой утренней кухне и нервно сосешь безвкусную сигарету, и тугой воротничок нестерпимо жмёт горло, и новенький костюм давит на плечи столь непривычно, будто это – средневековые доспехи; и вокруг тебя снуют какие-то, почти чужие, почти неузнаваемые люди, являющиеся твоими ближайшими родственниками и друзьями, и каждый из них норовит похлопать тебя по плечу и сказать что-то, как ему кажется, забавное, но ты никого не слышишь, а лишь отвечаешь обращённой ко всем сразу нездоровой, сомнамбулической улыбкой…

И вот ты стоишь и куришь, и сосёшь этот противный, вызывающий желудочные спазмы никотин, и, хотя тебе уже дурно от курева, ты продолжаешь высасывать всё до самого конца – до последнего чахлого сизого облачка, до последней капли табачного дёгтя, до оплавляющегося и обжигающего губы фильтра – ибо знаешь: как только ты воткнёшь окурок в пепельницу, будет поставлена точка во всей твоей привычной жизни, и начнётся жизнь новая – непонятная и жуткая в своей непонятности, уже сейчас угадываемая в самых общих, размытых, но, тем не менее – весьма жёстких контурах, преступить которые ты не сможешь уже никогда.

Быть жалким – это всегда унизительно. А унижение ближнего, что бы там ни говорили моралисты, большинству людей доставляет ни с чем не сравнимое, изысканное, садистское удовольствие».

– Васильков, а, Васильков? – ворвался в его размышления требовательный голос жены.

– Что такое? – рассеянно отозвался Васильков.

Он вздрогнул. Перед ним стояла толпа радостно возбуждённых людей, сгруппировавшихся вокруг невесты и жениха. Или – вокруг жены? Непонятно… Так или иначе, все эти люди смотрели на Василькова выжидательно. Да, похоже, они чего-то ждали от него.

– Васильков, мы ждём, – подтвердила его догадку жена.

Васильков тряхнул головой, будто собака, выбравшаяся из воды.

– Чего?

– Мы ждем, что ты нас сфотографируешь.

– Сфотографирую? – переспросил он с каким-то особенным, безнадёжным замешательством. Это было то самое замешательство, с которым студент, не зная ответа на вопрос, уточняет у экзаменатора условия задачи, или повеса, обнаруживший, что содержимое его кошелька явно мало для оплаты счёта, просит официанта повторить итоговую сумму.

– Да, сфотографируешь, – чуть менее радостно, но всё так же твёрдо сказала жена.

Васильков болезненно сморщился, зачем-то похлопал по карманам, шмыгнул носом и уже начал открывать рот для ответа…

– Ой, только не говори мне то, что ты собираешься сказать! – упредила его заявление жена.

– Да, – только и произнёс Васильков.

– Нет! Нет! Нет! – запротестовала жена.

– Да, – траурным тоном сказал Васильков. – Да, мы его забыли.

Глаза жены вдруг сверкнули, зрачки расплавились и из пылающего нутра черепной коробки брызнули две огненные струи. Огонь плескал Василькова по лицу, и кожа под ними вскипала и пузырилась. Он хотел было отпрянуть, но не смог – ухоженные ногти на руках жены, эти мини шедевры современного маникюра, мгновенно выдвинулись из своих привычных мест, из всех десяти пальцев и, тускло блеснув металлом обнажившихся клинков, вонзились в горло жертве. Васильков хрипел и захлёбывался, но не сопротивлялся. Он знал: даже если броситься наутёк, ядовитый язык жены, беспощадный и стремительный, словно бросок кобры, настигнет его на любом удалении.

Впрочем… ничего этого, конечно, не было. Это уже Васильков сам доставил себе удовольствие пофантазировать под надёжным прикрытием присутствующей публики. Его жена – воспитанная женщина. А воспитанная женщина не будет устраивать публичное кровопускание собственному мужу.

– Мы его забыли, – продублировала сообщение жена. Она произнесла это с той извиняющейся улыбкой, которая, казалось, говорила: «Забыли-то фотоаппарат мы, но вы-то понимаете, что из нас двоих виноват именно муж, поскольку именно на него была возложена репортёрская миссия, а также потому, что он по жизни вообще – рассеянный и забывчивый придурок».

Да, воспитанная женщина не будет вытягивать из мужа кишечник на виду у всех. Она отведёт его в укромное местечко и тихо намотает его нервы на руку.

– Придурок! – зашипела жена, увлекая Василькова в ванную. – Рассеянный и забывчивый придурок!

Васильков нервно рассматривал дверь в поисках шпингалета. Но шпингалета на законном месте не было.

– Слушай, – холодно процедил он сквозь зубы, – сколько раз тебе говорить: не называй меня придурком!

– А кто же ты?

– Ты не говорила мне взять фотоаппарат, – уточнил Васильков.

– Но ты же взял камеру. Неужели трудно было догадаться, что фотоаппарат тоже не помешает!

Васильков бросил искать шпингалет и, повернувшись к жене, с демонстративной терпимостью сложил руки на груди.

– А скажи-ка ты мне, радость моя, какого, спрашивается, хера, я должен был строить догадки? Мне что, больше думать не о чем?

То, что он употребил эпитет «радость моя», было плохим прогностическим признаком. Это значило одно – он, уравновешенный и спокойный Васильков, начинает пружинисто заводиться.

– Ну да, ну конечно, тебе есть, о чём думать! – опасно развивала тему жена. – Я знаю, о ком ты думаешь, кого ты всё никак забыть не можешь!

– Ну уж, во всяком случае, не о твоей Светке!

– Конечно, конечно…

– Мне, если уж не то пошло, насрать на твою Светку, на её женишка и на всю эту толпу родственничков! Им, видите ли, фотографироваться приспичило, запечатлеть для истории свои расфуфыренные рыла!

Жена вспыхнула гневным румянцем.

– Да тебе и на меня насрать, дорогой! Ты думаешь, я ничего не понимаю?

– Хватит нести чушь! – раздражённо парировал Васильков.

– Да нет уж, давай поговорим!

– Слушай, неужели какой-то сраный фотоаппарат стоит того, чтобы из-за него человеку душу наизнанку выворачивать?

– Фотоаппарат ни при чём.

– Ха! – воскликнул Васильков и хлопнул в ладоши. – Прекрасно, я так и знал – тебе просто хочется поскандалить!

– Да если с тобой не скандалить, ты вообще перестанешь обращать на меня внимание! Вообще забудешь, что у тебя есть жена! Чтобы ты жил в реальности, тебе постоянно нужна встряска, понимаешь, ты, придурок!

– Радость моя, я, кажется, просил не называть меня придурком?..

Последнее Васильков произносил уже с тем особенным ледяным спокойствием, которое обычно соответствует начавшемуся нервному срыву. Он произносил это, уже протягивая к жене свои руки – тяжёлые, словно из камня.

– Отпусти мою шею!    – захрипела жена, некрасиво выкатив глаза.

Всякий раз, когда Василькову доводилось заглядывать в глаза жены, искаженные животной судорогой ярости и страха, он ловил себя на том, что не так уж она и красива, как мнит о себе. Он ловил себя на мысли, что это была ошибка – жениться на этой женщине; ошибка, увы, неизбежная.

Случайно он опустил взгляд ниже и увидел, как острые женские коготки прочерчивают на его руках нежные белёсые бороздки, которые через мгновенье становятся алыми. Он ничего не чувствовал. Только досаду. И ещё – страшную усталость. От всего этого. От этой женщины – в своей жизни.

– А ты отпусти мои руки, – с ещё более ледяным спокойствием потребовал он.

Тут в высоковольтную тишину схватки ворвался бравурный шум из коридора и проём распахнутой двери заполнил подвыпивший, смутно знакомый, в общем – дружелюбно настроенный малый, который озадаченно полюбопытствовал:

– Ребята, у вас что здесь, война?

Васильков нехотя разжал пальцы и обернулся.

– Да нет, – вздохнул он. – Это не война. Это просто большой стаж супружеской жизни. Слишком большой.

 

_______

 

А потом, уже во дворце бракосочетания, когда все стояли, застыв в торжественном ступоре, и незнакомая, в меру доброжелательная, в меру строгая тётка, элегантным жестом откинув на руке раскрытую папку и поэтически приподняв подбородок, читала культовый текст взаимодобровольного приговора, и жених с невестой дёргали кадыками, готовя горло к решающему «да», Васильков невольно поддался всеобщему психозу предвкушения и ждал, ждал, когда же эта жрица начнёт поочередную пытку своих клиентов, выясняя, согласен ли он, она, взять в жёны, мужья… любить и заботиться… в горе и в радости… и что-то там ещё…пока их не разлучит смерть? – но текст, к его досаде, оказался совсем другим, гораздо суше и незатейливей, и Васильков сообразил, что ожидаемые им слова он, должно быть, подсмотрел в каком-то фильме, возможно даже, американском, и ничего такого служащая ЗАГСа спрашивать не намерена, и, стало быть, никаких страшных клятв не требуется, и, стало быть, весь сыр-бор – всего лишь формальность, бездушная, как и всякий юридический акт, как и вся последующая, сползающая в уныние, жизнь.

«Да», – сказала невеста, и Васильков понял, что самое главное уже произошло. Он заставил себя сосредоточиться на съёмке, ибо именно этим он и был занят, пока монотонно произносимый текст погружал его в гипноз и собственные ассоциации исподволь подменяли реальность.

«Да», – сказал жених, и Васильков окончательно стряхнул с себя оцепенение.

– Сказал, как нажал на курок, – прокомментировал Васильков.

Он произнёс это не очень громко, но вполне отчётливо, и был тут же вознаграждён трелью упущенного девичьего хохотка. Васильков скользнул взглядом по толпе и увидел её – с озорным, игривым испугом она давилась от смеха, и её личико, прикрытое ладошкой, было пунцовым. Васильков был польщён такой реакцией этой незнакомой девушки. Её смех выдавал в ней, скорее, неприкасаемую девочку-подростка, нежели доступную по возрасту девицу, и всё же Васильков зацепился невольно мыслью за этот случайный образ.

«Очаровательный зверёныш, – подумал он и тут же, смутившись внутреннего цензора, пустил оценки по другой шкале: – Недержание аффекта… Затянувшийся пубертат…».

– Ты меня любишь? – внезапно услышал он возле самого уха.

Васильков оглянулся. Перед ним стояла жена и, растроганная торжественностью момента, смотрела не него своими иссиня-серыми, влажными, чем-то напоминающими предгрозовое небо, глазами.

И уже плескалась и пенилась нарядная толпа, в приливе сентиментальности обрушившая на новобрачных вал поздравлений, пожеланий, напутствий и прочих занудливых торжественностей. Такие моменты всегда действовали на психику жены, как слабительное.

– Что? – переспросил Васильков сморщившись, словно глухой.

– Ты меня любишь? – повторила вопрос жена и, взяв мужа под локоть, распласталась грудью по его руке.

Василькова всегда раздражала манера жены с лёгкостью горной козы перескакивать с гнева на милость, с презрительного негодования – на елейное умасливание, с враждебной фригидности – на похотливую чувственность.

– Ты хочешь сказать: попал ли я в твою ловушку? – уточнил он.

– Ну, зачем ты так? – наигранно обиделась жена.

– А зачем ты задаёшь глупые вопросы?

– Разве это – глупый вопрос?

Васильков осторожно высвободил свою руку.

– Разумеется, – сказал он. – Потому что ты прекрасно знаешь, что ДА! Я попал в твою ловушку, со всеми потрохами, со всей своей наивностью, со всеми иллюзиями, и пребуду в ней в радости и в печали, и так далее, и тому подобное, пока нас не разлучит смерть.

 

_______

 

Васильков делал всё, что от него требовалось. Он отыгрывал роль безропотно и на совесть. Он выглядел заправским кинооператором, этаким маэстро, – рукава закатаны, узел галстука болтается чуть ли не на животе, взгляд заострён творческим прищуром, – когда, то здесь, то там, он вдруг выныривал со своей камерой, и все снимал, снимал, снимал… Его неутомимый, чуть сгорбленный силуэт, прильнувший к видоискателю, можно было увидеть где угодно, в какой угодно позе – у входа в ресторан, взобравшимся на забор; в обеденном зале, скользящим вдоль стола; на эстраде, вьющимся вокруг музыкантов; на танцплощадке, проползающим между ног танцующих… Ну, а уж поцелуй новобрачных под раскаты нестройного «Горько!» он снимал если и не из-под самой юбки невесты, то очень близко к этому.

Он был лапочкой. Жена была им довольна.

Напыщенное мудрствование поздравлений осталось несколько позади. Свадьба пересекла зенит и быстро катилась в шумную и дымную, беспорядочную пирушку, в которой всё более пьяные тосты отдельных выступающих привлекали всё меньше внимания остальных.

В какой-то момент Васильков решил сделать перерыв. Он подсел к краю разграбленного стола, отложил камеру в сторону и устало набросал себе на тарелку каких-то пёстрых заветренных кушаний. Угрюмо налил в рюмку минералки, вздохнув, опрокинул её себе в рот и принялся молча закусывать. Когда тарелка опустела, он снова налил себе минералки, отхлебнул, поставил рюмку на стол, закурил и сосредоточился на пускании дымовых колечек. Он сидел спиной к залу, и у него не было ни малейшего желания развернуться.

– Скучаете? – прервал его отрешённость женский голос.

Василькову подумалось, что, возможно, этот голос обращён и не к нему, но, движимый инстинктивным мужским любопытством, обернулся.

Нет, спрашивали именно его. И именно – она.

Он сразу узнал её. Это была та самая девчонка, взбалмошная и игривая, чьё угловатое присутствие в пёстрой безликости толпы он давно уже выделил; выделил, впрочем, подсознательно, без каких бы то ни было мыслей на этот счёт.

– Да нет, – отозвался Васильков. – С чего вы взяли?

Его закрытость ничуть её не смутила.

– А можно вас пригласить на танец? – предложила она, вытянув вперёд руку в не оставляющем выбора жесте.

Дрогнула и завертелась скрипучая карусель сомнений, запыхтела, завозилась неуклюжая борьба мотивов, всех этих призрачных «за» и «против», – однако они уже стояли в центре танцплощадки, уже накатывали лирические волны саксофона и девичья рука уже лежала у Василькова на плече. Ноги, не дожидаясь команды, сами поплыли по кругу.

У неё была гибкая талия, туго очерченное бедро и маленькая, тёплая, чуть влажная ладошка. И ещё – лукавые, смеющиеся глаза.

– Что это у вас с рукой? – полюбопытствовала она.

– С рукой? – Васильков скользнул взглядом по своему обнаженному до локтя предплечью, лихо расчерченному бороздками запёкшейся крови. – А, это? Это я неудачно поиграл с кошкой.

– С кошкой? По-моему, это не кошка, а, как минимум, рысь... И часто вы так… – она прищурилась с проницательностью, – играете?

– Иногда.

– Иногда? – не унималась она. – Да у вас все руки в шрамах. Вы что: дрессировщик?

Васильков присмотрелся к своим рукам повнимательней. Девушка была права. Под свежими расчесами виднелись многочисленные, разной степени зрелости, – от ярко-розовых, до белёсых, – рубчики.

– Вроде того. Вы чертовски наблюдательны.

– Да, – без тени иронии согласилась она. – Я наблюдательна. Я вас сразу заметила, ещё с утра, как только вы появились.

Васильков пожал плечами и выдавил улыбку:

– Ну конечно, человека, который суётся со своей камерой, куда можно и куда нельзя, трудно не заметить.

Она откинула голову, точно скульптор, мимолётно оценивающий своё творение, и заключила:

– Нет… Нет, дело не в камере. Просто вы – не такой, как все.

Потом они ещё болтали о чём-то необременительном, лёгком, о чём обычно болтают незнакомые мужчина и женщина, на короткое время соединённые танцем, и что не оставляет в памяти следа; но это единственное, коварное, это безотказное в своём губительном действии, как будто бы вскользь обронённое, – «не такой, как все», – занозой засело в голове Василькова.

Мелодия закончилась, он с сухой вежливостью поцеловал партнерше ручку, поблагодарил за танец и поспешил удалиться.

Когда он вернулся к своему месту за столом, ему захотелось первым делом врезать рюмку водки. Но водки ему не полагалось – он сегодня за рулём. Он был в смятении. Он был раздосадован. Он был зол. И не на то, что сегодня нельзя выпить, а на то, что эти ничего не значащие слова ничего для него не значащей девчонки, соски, практически подростка, всколыхнули в нём, – таком взрослом, таком рассудочном, давно научившемся не реагировать на подобный вздор, – всколыхнули волну той предательской, сладостной тревоги, с которой он, как ему казалось, давно распрощался.

Он рассеянно блуждал взглядом поверх стола, поверх всей этой мирной чревоугоднической баталии, пока не наткнулся на холодный и пристальный взгляд жены. Ему стоило усилий не выдать своего волнения. Похоже, хладнокровие получилось неубедительным – жена чуть склонила голову набок и вопросительно повела бровью.

Злясь на себя, на жену, но, главным образом, на случайную девчонку с ее лживым «не такой, как все», Васильков налил себе минералки и, иронически поприветствовав жену поднятой рюмкой, ожесточённо выпил.

 

_______

 

– Ну, что вы грустите?

Васильков не стал поворачивать головы. Он и без того знал, что светлая тень, которую он давно приметил боковым зрением, за которой исподтишка следил, пока она, медленными сложными зигзагами приближалась к нему, и которая теперь присела на стул совсем рядом – это снова она.

– Вовсе я не грущу.

– Зачем вы врёте? Я же вижу, вам грустно.

Светлая тень приблизилась настолько, что игнорировать её было бессмысленно и смешно. Васильков, наконец, повернулся и посмотрел на девушку в упор.

– Что вы знаете о грусти? – устало пробормотал он.

Она не стала дискутировать, а просто и открыто принялась блуждать глазами по его лицу. Василькову стало слегка не по себе. Он почти физически ощутил прикосновение её взгляда – на лбу, на переносице, на губах…

– Что вы на меня так смотрите?

Она не сочла нужным отвечать. Вдоволь нагулявшись по ландшафту его физиономии, она, в свою очередь, спросила:

– Вам кто-нибудь говорил, что вы – красивый?

Васильков чуть не поперхнулся.

– И добрый, – добавила она.

Это показалось Василькову явным перебором. Пришлось в срочном порядке скорчить злую гримасу.

– Я вовсе не красивый. И, к тому же, злой. Уж вы мне поверьте.

Вышло это как-то наигранно, почти кокетливо. Девушка рассмеялась.

– Может, ещё потанцуем? – предложила она.

Васильков замотал головой:

– Староват я для танцев с молоденькими девочками.

– Зачем вы себя старите? – не согласилась она.

– Затем, – сказал Васильков, – что если этого не делать, то однажды рысь перегрызёт мне горло.

Девушка налила себе в стакан Пепси-Колы и принялась болтать в ней ложечкой, задумчиво играя со вскипающей пеной.

– А я сразу догадалась, что эти царапины на ваших руках оставила не кошка, – сказала она. – Это сделала ваша жена. Верно?

Васильков пожал плечами, будто сомневаясь, но, в конце концов, подтвердил:

– Верно.

Собеседница нахмурилась.

– Зачем вы позволяете ей так с вами поступать?

– Позволяю? – Васильков усмехнулся. – Да я не то чтобы позволяю. Просто, никуда от этого не денешься. Просто это – закон природы.

– Закон природы?

– Ну да. Просто, понимаешь… – сказал Васильков, незаметно переходя на «ты». – Так уж устроено… – он достал из пачки сигарету, прикурил и, лишь извергнув клубящуюся струйку дыма, окончательно сформулировал мысль: – Первую половину жизни с женщиной мужчина зарабатывает себе расчёсы на спине... а вторую… – он развёл руками, – на морде.

Он рассмеялся – безрадостно и, в то же время, удовлетворённо. Его сентенция, однако, не вызвала смеха у девушки. Она нахмурилась ещё больше, и Васильков подумал, что зря он, пожалуй, философствует со случайной знакомой на предмет перипетий семейной жизни.

– И что, ничего нельзя изменить? – не сдавалась она.

Васильков убеждённо покачал головой.

– Нет. Ничегошеньки. Понимаешь, женщина – это ловушка. Однажды в неё угодив, уже не выберешься, как ни барахтайся.

Какое-то время они сидели молча. Васильков подцепил вилкой небольшой фрагмент ближайшего к нему блюда и безо всякого удовольствия принялся жевать. Девушка продолжила свою игру с пузырьками в стакане Пепси-колы. Когда пузырьки закончились, она утратила интерес к напитку, отставила стакан, и снова принялась за Василькова.

– У вас есть дети?

Васильков помедлил с ответом, словно сомневаясь однозначности факта.

– Нет, – наконец, признался он.

В глазах девушки забрезжил огонёк оптимизма.

– А вам никогда не хотелось от неё уйти? – в лоб спросила она.

Васильков посмотрел на неё с изучающим прищуром.

– Уйти? А зачем? Чтобы попасть в новую ловушку?

– Ну, вы же молодой, красивый мужчина, – продолжала она гнуть своё. – Вы же вполне можете найти своё счастье?

– Счастье? – Васильков оскалился. – А что это такое?

– Ну, я думаю, это когда рядом есть человек, который вас любит, и которого любите вы.

– Любовь? А ты знаешь, что любовь – это тоже ловушка? – философски произнёс Васильков и сам себе ответил: – Нет, ты этого пока не знаешь. Откуда тебе это знать? Ты ещё слишком молода. А я уже слишком стар для всех этих штучек – счастье, любовь, морковь… Я хочу жить спокойно. Понимаешь? Я не хочу больше попадать в ловушки. И ты знаешь, единственный способ избежать новой ловушки – это оставаться в той, в которую ты уже попал.

Девушке его рассуждения не понравились. На её лице отразилось даже нечто вроде обиды – словно Васильков обманул в чём-то лично её.

– Да что вы всё – ловушка да ловушка. Ну, зачем вы пытаетесь выглядеть хуже, чем есть на самом деле?

Васильков снова одарил её долгим взглядом, но уже – без прищура, а открытым и грустным, словно выносящим самому себе приговор.

– Да нет, – сказал он. – Я такой на самом деле и есть. И даже ещё хуже. Так что, мой тебе совет: держись от меня подальше.

 

_______

 

Его новая знакомая, с которой он, впрочем, так и не познакомился, куда-то исчезла и, оставшись один, Васильков вдруг почувствовал себя неуютно, неприкаянно. Какой-то дикой бессмыслицей показалось ему пустое сидение за столом – среди всех этих яств и чужих людей. Васильков подумал, что пора бы заняться делом. Тут как раз наметился очередной сюжетный фрагментец – у невесты, как водится, украли туфлю, и жениху предстояло очередное унизительное испытание. Это стоило запечатлеть.

Он, не глядя, потянулся за камерой, но тут же руку отдернул, неожиданно пронзённую молнией боли. Он обернулся и увидел жену, точнее – её хищный, налитый холодной ненавистью, взгляд.

– Сколько ты будешь надо мной издеваться? – прошипела она.

Васильков не сразу сообразил, чего она от него хочет. Он внимательно, словно вещь неясного назначения, рассматривал свою руку, на которой лаково блестели свеженькие алые штрихи.

– Ты чего царапаешься? – только и сказал он.

Жена придвинулась вплотную.

– Ты хоть понимаешь, что это – неприлично?

– О чём ты? – недоумевал Васильков.

– О чём? – жена начала терять терпение; её веки затрепыхались, словно крылья накрытой сачком бабочки. – О твоей девице, о чём же ещё!

– О какой еще девице? Что за чушь ты несёшь?

Бабочковая истерика век прекратилась, зато лицо покрылось географическими контурами ярко-розовых пятен.

– Хватит прикидываться дураком! – негодовала жена. – Ты думаешь, я не вижу, какие ты завёл шуры-муры с этой малолетней проституткой?

Васильков закатился хохотом – пожалуй, чрезмерно громким – ближайшие соседи по столу повернулись с глуповатыми улыбками людей, упустивших начало анекдота и спешащих приобщиться к весёлой кульминации.

– Ах, ты о ней! – изобразил запоздалое понимание Васильков. – Вот уж не думал, – всё ещё сотрясаясь на ухабах затухающего смеха, он принялся облизывать кровоточащие борозды на руке и промакивать их салфеткой. – Ты что, серьёзно? Ну, ты даёшь. Неужели ты могла подумать… Ой, я умру со смеху! Вроде, взрослая женщина, и такое…

Соседи, догадавшись, что речь не об анекдоте, тактично вернулись к своим тарелкам.

– А мне, представь, не до смеха, – произнесла жена, и как-то вся потускнела. – Ты мне и так уже подорвал здоровье – ТОЙ своей историей, и теперь продолжаешь подрывать.

Васильков тоже потускнел, в тон жене. Упоминание «ТОЙ» истории вмиг обнажило всю хрупкость подпорок, что держали покосившееся здание их относительной семейной стабильности.

– Послушай, – примирительно сказал Васильков, – ну, что ты так на всё реагируешь? Мы просто потанцевали, а потом просто поболтали. Ну, что здесь такого?

– Просто? – передразнила жена с горечью.

– И потом, – опрометчиво продолжал Васильков, – если уж на то пошло, она совершенно не в моём вкусе. Просто пигалица какая-то, заморыш, червяк.

Это была ошибка. Не надо было вдаваться во вкусовые подробности. Васильков это понял слишком поздно. Он понял это, уже когда жена, вдруг содрогнувшись в пароксизме воспоминаний, яростно зашептала:

– Я знаю твой вкус. Я знаю… Твой вкус – жирная свинья. Это – о ней ты никак забыть не можешь. Это её ты ищешь во всякой встречной девице!

Её ногти снова впились в его плоть, но он уже не стал отдергивать руку. Он привык к боли. Он привык терпеть боль, как привык терпеть все прочие проявления каторжного счастья жизни с женщиной, которую давно не любил; как привык терпеть свинцовую тяжесть бессмысленности, холодно озаряющей всю его жалкую, унылую судьбу.

– Никакой жирной свиньи не было, – тихо сказал он.

Он был искренен в этом своем утверждении. Конечно, ОНА – та, с болезненной оглядкой на которую вот уж который год протекала его надломленная супружеская жизнь – несколько не вписывалась в рамки идеала женской красоты, пропагандируемого современными глянцевыми журналами. Идеалу как раз-то соответствовала его собственная жена. А ТА – та была совсем, совсем другой. Она не вписывалась в идеал, и, вопреки, а возможно, и благодаря этому обстоятельству, была прекрасна. Она была прекрасна той, несколько тяжеловесной, древней бабьей красотой, которую сейчас не принято ценить, и которую многие считают за распущенность, но которую, раз вкусив, уже так трудно променять на суррогатные, предельно эмансипированные образчики, столь настойчиво предлагаемые нынешней поп-культурой. Она была, как оплавленная свеча, а жена – как остро отточенный меч. Васильков не хотел больше женщину-меч.

– Сколько я ещё буду расплачиваться за твои ошибки? – патетически восклицала женщина-меч и ещё глубже впивалась в руку своими, столь же беспощадными, сколь и бессильными, гранями. – Твои ошибки перевернули всю нашу жизнь.

Свободной от истязаний рукой Васильков выудил из пачки сигарету, прикурил и задумчиво посмотрел на жену.

– В жизни ошибок не бывает, – сказал он спокойно. – Есть череда неизбежностей, через которые суждено пройти.

 

_______

 

Жених так и не нашёл способа вернуть невестину туфлю. У него не оказалось ни достаточных денег, чтобы предложить достойный выкуп, ни достаточного чувства юмора, чтобы разрешить ситуацию изящной шуткой. А может быть, он просто слишком устал, чтобы подыгрывать пьяной толпе. В общем, дело как-то забуксовало, зависло скучнейшей паузой. Невеста, до поры, с терпеливым достоинством наблюдала за вялыми попытками своего суженого выкрутиться. Наконец, она потеряла терпение, поднялась из-за стола, сняла оставшуюся туфлю, вручила её незадачливому муженьку и пошла босиком по проходу, гордо задрав подбородок и сверкая глазами, оптимизм которых уже был приглушён лёгкой тенью первого, неопасного, но всё-таки, разочарования. Тапёр, давно съевший собаку на свадебных пирушках, с точностью профессионала уловил её настроение и, пока все гадали, что же случится дальше, принялся наигрывать нечто зажигательное, в стиле «эх, гуляй, жизнь пропащая!». Когда невеста миновала длинный стол и, приподняв подол, ступила на танцплощадку, музыка грянула в полную свою залихватскую силу. Невеста пошла по кругу, жизнерадостно обнажив зубы, «по-цыгански» встряхивая плечами и всем тем кружевным, ажурно-напыщенным, под которым предполагалось кисельное колыхание груди – в данном случае, увы, практически отсутствующей. Она сделала несколько кругов, демонстрируя всем несгибаемость характера, а равно и свое одиночество, но тут к ней на помощь ринулась лучшая подруга – жена Василькова – и уже вдвоём они продолжили яростный танец вакханок. К ним присоединился какой-то хлыщ из толпы, потом – ещё кто-то, и вот уже люди градом посыпали на танцплощадку, увлекаемые задором двух молодых, весёлых, ослепительных, страстных, душещипательно-несчастных женщин.

Васильков немного поснимал эту дикую, грохочущую каблуками и смердящую человеческими испарениями толпу, затем выключил камеру и, протиснувшись вдоль стеночки, вышел из зала вон. В коридоре дышать было заметно легче; здесь уже явственно ощущался сыровато-прохладный сквозняк. Васильков прошёл дальше, миновал гардероб и вышел на сумрак улицы.

Бодрящая свежесть осеннего вечера ударила в лицо и скатилась по плечам. Васильков поёжился – он забыл пиджак. Мутно белели фонари. Чёрный асфальт блестел россыпью серебряных зёрен. Иногда, бормоча под нос мотором, проплывал запоздалый автомобиль; в остальном улица хранила безмолвие. Это было безмолвие одиночества. Это было безмолвие свободы. Только теперь Васильков почувствовал, насколько его утомила вся эта свадьба.

На крыльце ресторана была компашка распаренных фигур, занятых сигаретами и каким-то пьяным спором. Были несколько покуривающих индивидуалистов. И ещё – была она.

Она стояла в стороне от остальных и с романтической независимостью смотрела вдаль. Неожиданно Васильков почувствовал, как в груди что-то лопнуло и стекло вниз. Он не хотел себе в этом признаваться, но это было так: с того момента, когда она исчезла из поля зрения, он безотчётно искал её. Она вдруг его заметила и приветливо замахала ручкой. Васильков хотел было отделаться сухим кивком, но кто-то, кто всегда жил в нём и кто был сильнее его, растянул его губы в идиотской улыбочке.

– А давайте с вами, наконец, познакомимся, – предложила она, подойдя, и протянула вперёд ладошку.

Всё это казалось Василькову глупой игрой. Тем более глупо было напускать на себя неприступный вид.

– Васильков. – Он пожал предложенную руку.

– Просто Васильков? – переспросила она.

– Просто Васильков, – подтвердил он.

Девушка недоумённо округлила глаза и надула нижнюю губку – такую пухлую и розовую, что у Василькова возникло навязчивое желание поиграть на ней пальчиком. Но он, разумеется, сдержался.

– А имя у вас есть?

– Практически нет.

– Ну что ж, Васильков, так Васильков, – сказала девушка. – А я – Алёна. Будем знакомы.

Её рука была приятной на ощупь. Она показалась Василькову гораздо приятней, чем в первый раз – тогда, в танце. Он вдруг поймал себя на том, что рукопожатие длится слишком долго – гораздо дольше, чем того требует формальный жест знакомства. Он выпустил её ладонь, но это ничего не изменило. Они продолжали глядеть друг на друга так, будто были одни во всём белом свете, и ничто их уединение не смущало.

Васильков впервые поддался искушению рассмотреть её повнимательней. Пожалуй, она была красива, хотя и не в его вкусе. Было в чертах её лица что-то гуттаперчевое, что-то от резиновой куклы или, даже, мартышки из какого-то давно позабытого детского мультфильма. И не смотря на это, её лицо обладало необъяснимой притягательной силой. Васильков пытался расчленить, разложить по полочкам этот образ, чтобы, расправившись с каждой его частью по-отдельности, избавиться от мучительного наваждения. Он цинично отмечал, что кончик носа у неё – слишком вздёрнут, а ноздри слишком вывернуты наружу; что носогубный промежуток неестественно широкий, верхняя губа – слишком маленькая, а нижняя – напротив, чрезмерно большая; плюс – скошенный и заострённый книзу подбородочек; плюс – оттопыренные ракушки ушей; да и глаза – какие-то прозрачные, слишком уж ясные, почти глупые, почти бессмысленные влажные шарики… Пока он всё объяснял себе по-отдельности, ему удавалось держаться на поверхности, но стоило прекратить мысленное анатомическое препарирование, как водоворот девичьего очарования вновь начинал его затягивать; и кружилась голова, и становилось трудно дышать, и болезненно ворочалось в груди давно усопшее, казалось, сердце. И тут же Васильков понимал, что всё это – чушь, – нос, губы, уши… – понимал, что главное – аура чистоты, беспечности, неподдельной радости жизни, которая исходит от девушки. И пусть она в душе не так уж безгрешна, как хотелось бы ему верить, и пусть в ней уже дали всходы ядовитые ростки коварства, женской порочности, и пусть она даже, в отсутствие родителей, до блевоты напившись вина, предаётся оргиям с одноклассниками, но всё равно, для него, Василькова, она оставалась невинна, чиста. Всё потому, что её душа ещё не надломлена беспощадной судьбой, и её сердце ещё не окаменело от потерь, и взгляд её ещё не затянулся серой пеленой бессмысленности, отличающей человека пожившего. Она лучилась открытостью, искренностью, непоколебимой верой в то, что жизнь – это праздник, а лучшее – впереди. Да, она была красива. Красива самой неоспоримой из красот – молодостью. И против этой красоты так трудно устоять мужчине, давно начавшем погружение в сумерки зрелых лет.

– Знаешь, Алёна, – медленно произнёс Васильков, – однажды наступает возраст, когда кажется, что молодость – это уже красота.

Он тут же принялся терзать себя: зачем было столько молчать, чтобы разродиться, в конце концов, этим сомнительным комплиментом? Но она, похоже, не заметила никакой сомнительности, а улыбнулась с кокетливой благодарностью – пусть даже немного инфантильной, зато – вполне искренней.

– Так странно мы встретились… – сказала она с едва уловимой грустинкой.

Васильков и сам это чувствовал. Его тоже не оставляло ощущение, будто всё это происходит не в то время и не в том месте. И ничего из их знакомства не выйдет. Совсем, совсем ничего…

Ну, а если бы ситуация была другой и что-нибудь «вышло»? Что тогда? Что? Нет, нет… Ничего здесь быть не может. Не стоит и фантазировать.

– Что ж тут странного? – спросил он.

– Не знаю, – произнесла она задумчиво. – Просто мне кажется ужасной… – она задумалась, подбирая верное слово, – глупостью… да, глупостью – то, что мы едва познакомившись, тут же расстанемся. Ведь ни я, ни вы этого не хотим, верно?

Васильков нахмурился и принялся шарить по карманам в поисках сигарет.

– Верно? – настаивала она с ответом.

Васильков, наконец, нашёл сигареты и, вытряхнув одну, сосредоточился на прикуривании.

– Нет, неверно, – пыхнул он вместе с дымом.

Она стояла, втянув голову в плечи и обняв себя руками. Василькову вдруг захотелось прижать её к себе, зарыться лицом в её волосы и, нащупав губами её маленькое упругое ушко, сказать что-нибудь головокружительное, непоправимо ласковое… Но вместо этого он упрятал руки в карманы брюк и, пыхтя сигареткой, добавил:

– Верно лишь то, что твоя жизнь только-только начала восхождение на гору, а я – уже спускаюсь с горы. Нам не по пути.

Его холодная философия слегка её остудила, но не смирила.

– Я всё понимаю, – сказала она. – Жена, и всё такое… Но неужели вам даже не захочется взять у меня телефончик? – Она смотрела на него с каким-то капризным, почти детским выражением. – Мы могли бы созвониться как-нибудь… поболтать…

– Поболтать? – Васильков невесело улыбнулся. – Ты, Алёнушка, похоже, не отдаёшь себе отчёта в том, что эта болтовня ничем хорошим не закончится.

– Почему?

– Ты, похоже, никому ещё не разбивала сердца. И, уж наверное, никто, похоже, не разбивал сердца тебе.

Она вдруг посмотрела на него с такой грустью, что у Василькова перехватило дыхание от отчаянной нежности. Он схватил её за плечи и рывком притянул к себе; они сомкнулись в жадной судороге поцелуя. Васильков с трудом соображал, где он и что с ним происходит. Он видел каких-то людей – таких чужих, таких досадно ненужных. Откуда-то, сквозь пелену табачного дыма, тянуло жарким дыханием праздника. Звучала музыка – чрезмерно громкая и варварски простая; сквозь музыку доносился гул возбуждённых голосов. Васильков схватил девушку за руку и потянул за собой, сбегая по ступенькам, растворяясь в спасительном тумане притихшей улицы. Она не сопротивлялась, доверчиво выбивала мелкую дробь своих каблучков рядом с его размашистыми, нетерпеливыми шагами. Мгновенье – и они уже были на углу. Бросив взгляд через плечо, Васильков увидел, как гаснет за поворотом фейерверк ресторана. Еще мгновенье – и кстати подвернувшийся сквер накинул сеть ветвистых теней, сделавших беглецов невидимыми. Васильков прижал девушку к какому-то дереву; она дышала тяжело и счастливо; её одежда была тонка и совсем не скрывала откровенного, пахучего жара её юного тела. Он впился в нее алчными губами – она отозвалась тающей покорностью, и они уже не в силах были остановить это клокочущее и хлюпающее, горячечное и скользкое безумие; Васильков попятился назад, к дороге, попутно нащупывая в кармане звенящую связку ключей, окольцованных маленьким брелком с выступающей кнопкой; тихо пискнула и моргнула ожившая машина, Васильков распахнул дверцу и они, дрожащим и задыхающимся клубком, вкатились внутрь салона…

Стоп, стоп! Стоп… Это – всего лишь фантазия. Фантазия, рождённая из мимолетного, ничего не значащего взгляда…

Она всё так же стояла и смотрела на него. Васильков всё также молча курил. Все так же назойливо гудел где-то рядом пьяный тягучий спор. Всё так же мутно белели фонари, и чёрный асфальт всё так же блестел россыпью серебряных зёрен.

 

_______

 

Все было таким же, как и мгновенье назад, но уже казалось каким-то призрачным, поэтически отдалённым. И чем дольше длилась пауза, тем больше размывался образ девушки, стоящей на крыльце ресторана и зябко обнимающей себя за плечи. И уже как будто ничего и не было, – ни этого странного знакомства, ни этих слов, – а была только осень, и сырой туманный вечер, и мягко льющаяся откуда-то музыка, поющая о чём-то безнадежном, пронзительно одиноком…

Музыка лилась из радиоприёмника, и фары слепо проваливались в белёсую толщу тумана, такого густого, который бывает только припозднившейся осенью. Васильков вёл машину медленно и осторожно, лавируя в лабиринте мелких улочек, дробящих притихшие дремотные кварталы на одинаковые безликие прямоугольники. Наконец он выбрался на магистраль. Здесь дорога пошла в горку, туман начал редеть, ещё немного – и совсем рассеялся. Залитая оранжевым светом дорога с ровным шипением потекла под колёса, и хмурый город, сонно моргая безразличными глазами окон, набирая скорость, понёсся мимо.

Васильков уже почти забыл, почти поверил в то, что и впрямь ничего не было, – он ехал домой, привычно светились жемчужные шкалы приборов; справа привычно угадывалось твёрдое присутствие жены, – но одна мысль, одна острая ниточка памяти всё тянулась и тянулась, не обрываясь, не отпуская в холодную пустоту забвения.

Он вспоминал о ней.

– Алёна, Алёнушка, девочка, – прошептал Васильков, – Зачем тебе это?

– Просто я знаю, что такого, как ты, уже больше не встречу, – сказала она, впервые переходя на «ты».

Васильков с тоской улыбнулся:

– Ты встретишь лучше. И не одного.

Она ответила с бескомпромиссной убеждённостью юности:

– Нет… Нет…

Он с вкрадчивой мудростью психотерапевта, к которой всегда относился с иронией, принялся втолковывать истины, в которые никогда до конца не верил. Он говорил ей о том, что между ними лежит пропасть – разницы в возрасте, семейного положения, жизненного опыта, перспектив… А она лишь качала головой и всё крепче обнимала себя руками. Они оба изрядно замёрзли, стоя на крыльце ресторана и ведя этот бесконечный, сладостно-тягучий, томительно-бесперспективный разговор. Они так и не смогли прервать его, так и остались стоять там навеки, – хрупкая статуэтка, изображающая влюблённых, – прекрасным остановившимся мгновеньем, заключённым в магический кристалл памяти – этой фантазии, обращённой в прошлое.

А настоящее… Настоящее наплывало всё требовательнее, агрессивнее. Музыка звучала, казалось, всё громче. Город, похоже, все быстрее летел навстречу. И уж, во всяком случае, голос жены, назойливо увивавшийся где-то над правым ухом, принимал всё более угрожающий оттенок.

 

_______

 

Она не говорила. Она рвала в клочья удушливый ком своего негодования и швыряла Василькову в лицо:

– Чего ты добиваешься, а? Ну, скажи мне, Васильков, чего ты добиваешься?

Васильков с трудом выбирался из сладкой ваты воспоминаний.

– О чём ты?

– О чём? Ты не знаешь, о чём? Мы уехали, не дожидаясь конца свадьбы, уехали, ни с кем не попрощавшись, а он ещё имеет наглость спрашивать, о чём я!

– Постой, это ведь была твоя инициатива – уехать... Ну, и какие теперь проблемы?

– Какие проблемы? Никаких! Всё прекрасно! Просто замечательно! Просто чудо, а не семейная жизнь!

То, что она начала кривляться, свидетельствовало об одном – в любой момент комедия может обрушиться лавиной женской ярости. Васильков внутренне съёжился и, на всякий случай, покрепче перехватил руль. Даже уютный свет приборов, который он так любил, показался ему теперь каким-то зловещим.

– Скажи мне, Васильков, тебе что, нравится меня унижать?

– Унижать?

– Почему ты не остановился после первого же моего замечания?

– Замечания?

– Почему ты продолжал любезничать с этой своей малолетней проституткой даже после того, как мы с тобой поссорились?

«Ах вот оно что», – подумал Васильков. С гримасой мучительной скуки он принялся отвечать:

– Во-первых, я ни с кем не ссорился. Если ты нашла повод поскандалить, это твои личные трудности. А во-вторых… – голос его сделался жёстче, – нет, ты только не подумай, что я оправдываюсь, оправдываться мне, собственно, не в чем, но, если уж на то пошло, то, во-вторых, наши разговоры с ней носили исключительно невинный характер. Понимаешь ты, НЕ-ВИН-НЫЙ!

– Права была Светка, – продолжала стенать жена, не обращая внимания на его объяснения. – Права она была, когда говорила, что Василькова не остановить, что если уж он начал…

– Светка?! – зло оживился Васильков. – Значит, Светка… И сюда нос сунула! Да твоя Светка – редкостная блядища! Да на ней пробу негде ставить! Так вот передай своей славной подружке, при случае, пусть отсасывает у своего муженька и не суёт свой длинный нос в чужую семью!

– Светка тут ни при чём! – уже откровенно кричала жена, истерически вцепившись Василькову в плечо. – Всё дело в тебе, понимаешь, в тебе! В том, что ты никак не можешь остановиться, никак не можешь успокоиться!

– Радость моя, я спокоен! – в тон жене орал Васильков и поспешно ловил рулем завилявшую под колёсами дорогу. – Я спокоен! Я спокоен, как никогда! Я – само абсолютное спокойствие!

Васильков чувствовал, как всё тело наливается свинцом тупой, не находящей выхода ярости. Он знал этот симптом – ближайший предвестник неминуемого нервного срыва. Он знал: ещё несколько томительных секунд, несколько истеричных, звенящих в ухе реплик жены, и он…

Он оцепенел, скованный параличом отчаянной готовности. Его правая нога с веселой злой решимостью преодолевала сопротивление педали газа; стрелка спидометра неуклонно ползла по кругу. И только где-то в животе, назойливым животным инстинктом, всё ещё извивался предательский червячок страха.

«Сколько все это может продолжаться? – промелькнула тень риторической мысли и тут же вернулась безнадёжным шаблоном однозначного ответа: – Пока вас не разлучит смерть».

И вдруг он понял, что это так легко, до гениальности просто – разорвать этот круг, по которому они ходят чёрт знает сколько лет, ходят бессильно и безрадостно, о чём-то смутно мечтая, к чему-то бессознательно стремясь, но всё так и не находя выхода из однажды захлопнувшейся, обоюдной ловушки. Он вдруг понял, что ловушка уязвима, хрупка, и что простор безграничной свободы открывается сразу и навсегда – одним единственным, решительным поворотом скользкого, ускользающего руля…

Он понял, что УЖЕ свободен, и даже успел улыбнуться триумфальной улыбкой победителя – за мгновенье до того, как бегущая рядом цепочка фонарей вдруг стала разворачиваться поперек дороги, и ближайший фонарный столб, бросившись наперерез, вдруг оглушительно исчез в полыхнувшей паутине лобового стекла.

_______

 

Фантазии, фантазии… Хрустальные пилюли мечты. Пилюли, увы – не помогающие против хронической неизлечимой болезни, чей финал предрешён. Болезни под названием жизнь.

– А ну-ка, давай, поезжай потише, – забеспокоилась жена, соскользнув голосом сразу на несколько октав ниже.

– Хорошо, – сказал Васильков и смиренно ослабил давление на педаль газа.

Жена посмотрела на него долгим взглядом, чья строгость быстро таяла в тепле женской заботы:

– Надо бы сегодня пораньше лечь спать. Тебе ведь завтра на работу.

– Хорошо, – сказал Васильков.

– И на ночь надо натереть тебя бальзамом «Звёздочка».

– Хорошо.

 

 

2002 г.
Редакция 2011г.

 

 

 


Оглавление

3. Часть первая «Мужчины». Попытка номер…
4. Часть первая «Мужчины». Осенние фантазии
5. Часть вторая «Женщины». Бабье лето
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!