Осколки. О Бытии и Ничто литературного творчества

 

 

 

«Есть лишь один поистине серьезный философский вопрос – вопрос о самоубийстве. Решить, стоит ли жизнь труда быть прожитой или она того не стоит, – значит ответить на основной вопрос философии».

 

Этими словами открывает размышление об абсурде в своей книге «Миф о Сизифе» Альбер Камю.

 

«Как-то мне рассказали, об одном покончившем с собой смотрителе жилых домов, что за пять лет до того потерял дочь, с тех пор сильно изменился, и что эта история его "подточила". Точнее слова нечего и желать.

Начать думать – это начать себя подтачивать».

 

Последнюю мысль, пожалуй, стоит наклеить рельефными буквами на фронтоне центрального здания Литинститута, дабы всякий, кто мечтает о славе писателя, трезво осознавал вероятную перспективу...

 

«Что же это за нерасчетливое чувство, – пишет Камю, – пробуждающее разум ото сна, необходимого ему для жизни? Когда мир поддается объяснению, хотя бы и не слишком надежному в своих доводах, он для нас родной. Напротив, человек ощущает себя чужаком во вселенной, внезапно избавленных от наших иллюзий и попыток пролить свет на нее. И это изгнанничество неизбывно, коль скоро человек лишен памяти об утраченной родине или надежды на землю обетованную. Раздал между человеком и окружающей его жизнью, между актером и декорациями и дает, собственно, чувство абсурда».

 

По убеждению Камю, жизнь, по сути, абсурдна. В ней нет места ни для Высшего смысла, ни для вздорных надежд. Человек отчужден, одинок и осознает конечность собственной жизни. Беспокойная мысль нередко приводит к самоубийству.

 

 «К этому последнему повороту, где мысль колеблется в нерешительности, приближались многие, среди них среди них и мыслители, исполненные смирения. Здесь они отрекались от самого дорогого, что у них было, – от собственной жизни. Иные, князья духа, тоже отрекались, только прибегали для этого к самоубийству мысли в разгар самого чистого бунта. Подлинное же усилие заключается в том, чтобы как можно дольше удерживать равновесие и рассматривать вблизи причудливую растительность этих краев. Упорство и прозорливость являются привилегированными зрителями того нечеловеческого игрового действа, в ходе которого репликами обмениваются абсурд, надежда и смерть».

«Но однажды вдруг возникает вопросительное "зачем?", и все начинает с усталости, подсвеченной удивлением. Начинается – это здесь важно. Усталость одновременно и последнее проявление жизни машинальной, и первое обнаружение того, что сознание пришло в движение».

«Тоска по единству, жажда абсолюта выражают сущностное движение человеческой драмы. Однако несомненное существование этой тоски отнюдь не подразумевает, что ее надо немедленно утолить... До тех пор пока разум безмолвствует в неподвижном мире своих надежд, все взаимоперекликается и упорядочивается в столь желанном ему единстве. Но при первом же движении весь этот мир трещит и рушится: познанию предлагает себя бесконечное множество мерцающих осколков».