Осколки. О Бытии и Ничто литературного творчества

 

 

 

«Люди отличаются от животных тем, что соблюдают запреты, но запреты двусмысленны, – пишет Батай в книге "Литература и Зло".– Люди их соблюдают, но испытывают потребность их нарушить. Нарушение запретов не означает их незнание и требует мужества и решительности. Если у человека есть мужество, необходимое для нарушения границ, – можно считать, что он состоялся. В частности, через это и состоялась литература, отдавшая предпочтение вызову как порыву. Настоящая литература подобна Прометею. Настоящий писатель осмеливается сделать то, что противоречит основным законам общества. Литература подвергает сомнению принципы регулярности и осторожности».

«Писатель знает, что он виновен. Он мог бы признаться в своих проступках. Он может претендовать на радость лихорадки – знак избранности. Грех, осуждение стоят на вершине».

«Литература – основа существования или ничто. Она является ярко выраженной формой Зла – Злом, обладающим, как мне думается, особой, высшей ценностью. Этот догмат предполагает не отсутствие морали, а наличие "сверхнравственности"».

 

Книга «Литература и Зло» вышла в 1957-м. В том году Батаю исполнилось 60 лет. То есть, книга написана человеком как минимум зрелым. В этом возрасте революций уже не затевают, а напротив, подводят итог, утвердившись в консерватизме. Иными словами, к такому мнению стоит прислушаться. Батай показывает, что Добро люди ассоциируют с миром пользы, с получением выгоды, с накоплением, с продлением жизни. Зло, соответственно, тяготеет к противоположному полюсу и, в итоге, влечет человека к смерти.

 

 «Мы не можем считать выражением Зла те действия, которые приводят к материальной выгоде или пользе. Наверное, в выгоде заложен эгоизм, но это не имеет значения, если мы ждем от нее не Зла как такового, а некоего преимущества».

«Существуют два способа взбунтоваться против реального мира, где царствует разум, и мира, который зиждется на стремлении выжить. Самый распространенный и актуальный – это подвергнуть сомнению разумность мира. Нетрудно заметить, что принцип разумного мира не обязательно подчинен разуму, и что разум сочетается с произволом, обусловленным проявлениями жестокости и ребяческими порывами прошлого».

«Таким образом, если рассматривать Зло адекватно, оказывается, что о нем мечтает не только злодей, но и само Добро. Смерть – изысканная и желанная кара за недостойную мечту, но заставить человека не мечтать невозможно».

«Запретное пространство – это пространство трагическое, или, вернее, сакральное. Человечество, действительно, отвергает его, но затем, чтобы потом возвеличить. Запрет обожествляет то, что он делает недоступным, и подчиняет доступ искуплению – смерти – но, оставаясь преградой, превращается в приманку».

«…порыв божественного опьянения невыносим для разумного мира корысти. Этот порыв противоположен Добру. Добро основывается на заботе об общей выгоде, прежде всего предполагающей связь с будущим. Божественное опьянение, с которым соотносится "непосредственное движение души" ребенка, полностью принадлежит настоящему».

«Здесь важно стремление порвать с миром, чтобы полнее насладиться жизнью и обрести в художественном творчестве то, в чем отказывает реальность. Это означает пробуждение или, иными словами, вовлечение доселе неведомых способностей. Бесспорно, такое освобождение необходимо каждому художнику, оно переживается сильнее теми, в ком глубоко заложены этические ценности».

 

Батай не выбирает Зло в качестве нравственного ориентира. Он лишь говорит о художественной суверенности, о свободе – той самой, в которой Художник противостоит Обывателю. И ее же ищет в литературе Настоящий читатель.

 

 «В таком порыве самое замечательное заключается в том, что подобный посыл, если его сравнивать с христианством или религией античности, – обращен не к упорядоченному сообществу, которое могло бы принять его за основу. Будучи всего лишь литературой, он обращен к одинокому и потерянному субъекту, которому не дает ничего, кроме мгновения. И только через литературу, свободную и искусственно созданную, лежит путь к нему. Именно поэтому ему, в отличие от посыла языческой мудрости или религиозной заповеди, реже проходится идти на сделку с общественной необходимостью, часто выраженной условностями (несправедливостями) и разумом. Только литература могла обнажить механизм нарушения закона без того, чтобы возникла необходимость создать заповедь, ибо закон бесцелен».

«При таком совпадении противоположностей Зло больше не является принципом, неизбежно обратным естественному порядку, царящему в пределах разумного. Можно сказать, что Зло, будучи одной из форм жизни, сущностью своей связано со смертью, но при этом странным образом является основой человека. Человек обречен на Зло, но должен, по мере возможности, не сковывать себя границами разума. Сначала он должен принять эти границы, признать необходимость расчета и выгоды. Но, подходя к таким границам и к пониманию этой необходимости, ему надо осознать, что тут безвозвратно теряется важная часть его самого».

«…в Зле всегда появляется движение к худшему, подтверждающее чувство тревоги и отвращения. Тем не менее Зло, увиденное через призму бескорыстного притяжения к смерти, отлично от зла, смысл которого в собственной выгоде. "Гнусное" преступление противоположно "страстному". Закон отвергает и то, и другое, однако и в самой гуманной литературе есть место страсти. Над страстью все же довлеет проклятье, и как раз в "отверженной части" человека заложено то, что в жизни людей имеет самый глубокий смысл. Проклятье – наименее призрачный путь к благословению».

 

И опять здесь мелькает призрак «прóклятой части». Социум отвергает ее как нечто чрезмерное и опасное. Тем не менее, она всегда присутствует в жизни отдельного человека неистребимой духовной потребностью.

 

 «Человечество преследует две цели, из коих одна, негативная – сохранить жизнь (избежать смерти), а другая, позитивная – увеличить ее интенсивность. Эти две цели не противоречат друг другу. Но интенсивность никогда не возрастает без опасности; интенсивность, требуемая большинством (или социальным организмом), подчинена обладающей бесспорным приматом заботе о поддержании жизни и учреждений. Когда же ее ищут меньшинства, или индивиды, она может существовать и без надежды, за чертой желания продлиться».

«Интенсивность можно определить как ценность (это единственная позитивная ценность), а длительность – как Добро (это главная цель, предлагаемая добродетели). Понятие интенсивности несводимо к понятию наслаждения, ибо, мы видели, поиск интенсивности заставляет нас с самого начала пойти навстречу болезненному беспокойству, на грани потери чувств. То, что я называю ценностью, отличается, стало быть, и от Добра, и от наслаждения. Порой ценность совпадает с Добром, а порой не совпадает. Иногда она совпадает со Злом. Ценность располагается по ту сторону Добра и Зла».

 

Батай не утверждает равнозначность Добра и Зла. Но он настаивает на их равноценности, их диалектической неразрывности, их одновременном присутствии. Осознание этой драмы делает человека человеком.

 

 «Сие необычное сочетание вынуждает сделать поправки к общепринятому мнению, которое, противопоставляя Добро Злу, не вдается в подробности. Если Добро и Зло взаимодополняемы, то это еще не означает, что они равны. Мы не зря различаем тех, чье поведение по-человечески осмысленно, и тех, кто ведет себя отвратительно. Однако противопоставление двух таких манер поведения – совсем не то, что существует теоретически между Добром и Злом».

«Несостоятельность традиционного взгляда – в опоре на слабость, порождающую заботу о будущем. Забота о будущем предполагает скупость и осуждает непредусмотрительность, тратящую направо и налево. Предусмотрительная слабость противостоит принципу сиюминутного наслаждения настоящим моментом. Традиционная мораль согласуется со скупостью и видит в предпочтении сиюминутного наслаждения корень Зла».

«Наше великодушие всегда противостоит скупости, как страсть – обдуманному расчету. Мы не можем слепо отдаться страсти, способной возвысить скупость, но великодушие стоит выше разума и всегда преисполнено страстью. В нас есть нечто страстное, великодушное и священное, превосходящее рассудок, и только эта чрезмерность делает нас людьми. Бесполезно говорить о справедливости и истине в мире, населенном разумными автоматами».