Просто музыка

Я смотрю на тебя, и сердце моё наполняет печаль, и глаза мои застилает пелена горьких слёз. Ведь ты так прекрасна, возлюбленная моя! Я любуюсь твоими формами, и, словно впервые, они удивляют и восхищают меня: в них простота и изящество, надежность и сила, красота и гармония.

Конечно, какой-нибудь циник может спросить иронически: «Ну что ты в ней, в самом деле, нашел?». Дескать, таких, как она – тысячи тысяч, выйди, мол, на любую улицу – туда-сюда так и снуют косяками. И будет, чёрт возьми, прав! Но только это – его бессердечная правда. Не моя. Мне чуждо сухое потребительское отношение к той, что подарила мне столько радости, и с которой мы вместе стремились сквозь годы такой непростой, убегающей в прошлое, жизни.

По правде говоря, ты уже, конечно, не та, какой я тебя помню. Поувяла. Нет прежнего лоска. Нет былого огня! Но ведь, положа руку на сердце, и я уж не тот. Стоит мельком взглянуть в зеркало, настроение портится. Да, течёт-сыплется песок времени, и все мы с годами сыплемся – и я, и ты, возлюбленная моя.

Я, конечно, не ангел. Каюсь, грешен. Ну а как ты хотела? Ведь я нормальный мужчина, со здоровыми желаниями. Было дело. И если честно, не раз. В общем, случались у меня и другие, за то время, что мы с тобой вместе, уж ты не суди меня строго в сердце своём. Недостойно, конечно, взрослому человеку с состоявшимся осознанным выбором идти на поводу у недозрелого, юношеского любопытства. Ведь, как говорится, все они устроены одинаково, извините за пошлость, и всё же любопытство берет верх над рассудком, хочется, хочется попробовать что-то новенькое. И я пробовал. Иные, надо признать, меня заводили. Иными я позволял себе даже увлечься, и порой, когда мы с тобой в очередной раз были вместе, и ты впускала меня к себе внутрь, я с раздражением отмечал, что вот здесь у тебя не так, как у той давешней чаровницы, что вон та линия не так волнующе выгнута, а в этом месте не так нежно и бархатно, что и страсть, и покой – всё не так и не то. Но, кто знает, возможно, для того мы и пускаемся в странствия, чтобы услышать в себе зов к возвращению. Для того и знакомимся с новизной, чтобы в конце концов убедиться, что нет ближе, роднее, комфортнее, надежнее и желаннее той, что дарила тебе себя столько лет. Помнишь, как в песне: «Я помню все твои трещинки...».

Я вдруг поймал себя на идее, что наши с тобой отношения – песня. Ты не находишь? Стихи наших жизненных ритмов…Музыка наших сердец...

А как тебе такая, к примеру, песня: « Ты помнишь, как всё начиналось? Всё было впервые и вновь…».

Ну, так ты помнишь, как всё начиналось? Помнишь, каким я был изначально – скованным, неумелым и грубым. Всё у меня выходило нелепо и дёргано. Как я ни пыжился делать уверенный вид, как ни прятался под маской непринуждённости, для тебя было ясно, что в этом деле я – новичок, и тем смехотворнее представлялись мои невротические попытки скрыть очевидную, юношескую неопытность. Но ты была королевски великодушна. Ты прощала мои мелкие промахи, ни разу не дав мне почувствовать, сколь жалок я был в пору моего ученичества. Напротив, ты отзывалась охотно на мои малейшие, пусть даже случайные, но удачно выполненные, необходимые действия. Как я был счастлив, когда сознавал, что у меня, наконец, получается, что я тебя чувствую, что мы все больше с тобою сливаемся, превращаясь в единое целое, на крыльях взаимной любви несущееся сквозь пространство и время!

Да, я любил тебя. Мне кажется, ты отвечала взаимностью. А ведь я у тебя был не первым. Один мужчина до меня тобою владел. Он был меня старше и, конечно же, опытней. Это именно он лишил тебя девственности, и ты прожила с ним четыре года. Как тебе было с ним, а? Мне кажется, он был слишком ленив, не уделял тебе столько внимания, сколько посвящал тебе я. Впрочем, всё у вас, наверное, было нормально. Во мне говорит ревность. Я-то относился к тебе с трепетной нежностью, на какую способен лишь новичок, только-только познавший, каково это – покорить удивительное создание, каким была ты.

Вспоминаю наши первые встречи. Вспоминаю ту нервную дрожь, то клокочущее возбуждение, которые я испытывал всякий раз, когда к тебе приближался, и предательскую вспышку сомнения, которая неизменно случалась в тот самый момент, когда я уже готов был проникнуть внутрь: «А вдруг не получится?». Но всё проходило гладко. Через мгновенье я уже был в тебе, и мы сообща начинали синхронно двигаться – сначала медленно и немного дёргано, затем всё быстрей, безрассудней. Ты просто мне отдавалась. И у меня получалось. Ты была доброй. Я навсегда тебе благодарен.

Ты дала мне так много, даже не представляешь сколько. Ты дала мне, пожалуй, самое главное – уверенность мужчины в себе. Это бесценно. Ведь, если сегодня, в кругу приятелей, я могу с небрежным видом оценивать твоих соплеменниц; или если в моём пользовании бывает очередная красавица, и я умею выжать из нее максимум удовольствия, не впадая в сентиментальность; если всё это мне по силам – то лишь потому, что когда-то у меня была ты, незабвенная, возлюбленная моя.

Это ты научила меня быть циником и, одновременно, романтиком, эксплуататором и врачом, властителем и рабом. С тобою я понял, что могу быть разным. Например, вон тот заносчивый тип в элегантном костюме с дерзкой расцветки галстуком и сияющих дорогой кожей туфлях – это я. А вон тот, в растянутой майке, драных джинсах, и истлевших кроссовках – тоже я, сейчас поздороваюсь, только руки помою. Вчера я был холёный преуспевающий джентльмен, сегодня – грязный озабоченный работяга. И тот, и другой – это я, просто, в разные моменты нашего с тобою общения. Всяко бывало. Это и есть жизнь.

Ты ведь тоже случалась неодинаковой. Чаще всего ты меня привечала и, как говорится, заводилась с пол-оборота. И всё шло, как по маслу. И мне было радостно и тепло оттого, что я нахожусь в тебе и владею тобой, а ты с чуткой взаимностью подчиняешься любым моим прихотям. А иногда ты бывала не в духе и на все действия и ласковые слова лишь сердито фыркала, болезненно дергалась, и я ничего не мог с этим поделать. Несколько раз ты вообще болела всерьез, и тогда я ходил сам не свой, ни до чего мне не было дела, и все мысли вились вокруг твоего недуга. Сначала я несколько раз обращался за помощью к посторонним, к тем, кто что-то в тебе понимал. Надо отдать им должное, они профессионально тебя подлечивали. Но потом, по мере того как я учился все лучше понимать тебя сам, я взялся лечить твои хвори личным участием. С возрастом хворей становилось всё больше, но я уже не давал другим тебя трогать. Я знал, был уверен: никто не сделает моей любимой лучше, чем я. Возможно, с моей стороны это было заблуждением собственника, но относиться к тебе обезличенно я не мог допустить.

А ещё я любил делать тебе подарки. Нет, я не о покупках, которые осуществлялись по мере необходимости. Я имею в виду именно излишества, именно то, что не обязательно и, как правило, абсолютно не нужно. Я частенько захаживал в магазин безо всякого ясного плана, без четкой конкретики прагматической цели, и, когда продавец обращался с вопросом: « Могу я вам чем-то помочь?», я лишь смущённо бормотал нечто невразумительное. Продавец выгибал брови дугой, по-утиному выпятив губы, демонстрируя такт, маскирующий раздражение, и от этих ужимок я чувствовал себя неуютно, словно и впрямь обязан сделать покупку, хотя я просто гулял и просто глазел, а он, вот, прицепился как клещ; но, когда продавец, по прошествии времени, вторично интересовался, буду ли я что-либо покупать, я уже присматривал какую-нибудь безделушку и, отдавая себе отчёт в том, что покупка – пустое пижонство, всё же выкладывал за приобретение денежки, а потом радовался, словно ребёнок, преподнося тебе бесполезный подарок, ну разве что добавляющий в твою внешность вульгарного шарма.

Да, я любил тебя. Ты была моей первой, я не понимал ещё, что любовь – это жертва, а просто раздаривал себя по возможности, счастливый безумец.

Однако ты никогда мной не злоупотребляла. Напротив, ты требовала лишь по минимуму, при этом сама отплачивая с лихвой. За те жалкие, в общем-то, крохи моего к тебе отношения, ты дарила мне столько радости, столько тепла, столько эмоций, сколько вкупе не отдавали все более или менее близкие люди, что роем кружили на орбите моей жизни. Ты ничего напрямую не требовала, не задавала глупых вопросов, не пыталась влезть в душу, не учила правильно жить. Ты принимала меня таким, как я есть. С тобой не приходилось себя насиловать, отыгрывая обременительные роли. Если случалось хорошее настроение, я мог свистеть, горланить песни, сиять идиотской улыбкой, думая о своём и не озадачиваясь разъяснением. А если бывал в мрачном расположении духа, то мог открыто мрачности предаваться, не опасаясь, что кто-то начнет докапываться до моей нелюдимости. И в том, и в другом случае ты меня поддерживала одним и тем же – мудрым немым участием настоящего друга. Довольно редкое нынче качество. Исключительная гуманность. Да, возлюбленная моя, мы были друзьями!

Но однажды случилось то, что случиться должно неизбежно. Нам было так хорошо, что дальше могло быть только что-то весьма скверное. Такова, увы, диалектика. Ведь наш, так сказать, happy end был в самом начале наших с тобой отношений. Собственно, с happy всё между нами и началось. Дальше могли быть лишь неприятности. Не просто неприятности – должна случиться беда. Ведь мы были так счастливы вместе, а в этой жизни за всё нужно платить соответственно.

В последнее время, надо сказать, твой характер заметно испортился. Ты всё чаще начинала хандрить. Причем, безо всякого повода. Меня это раздражало, бесило. Иной раз, когда ты выкидывала очередной фортель совсем уж некстати, я впадал в настоящую лютую ярость! Я в сердцах матерился и всячески тебя обзывал. Я, наверное, всё ещё тебя как-то любил, и ты дарила мне всё ещё радость привычки, но наша взаимность всё больше напоминала не клокочущий вулкан вожделения, а злую сцепку двоих, не имеющих возможности разойтись. В общем, с некоторого времени, я начал подумывать, как бы мне от тебя избавиться. Я начал присматриваться к другим, тайком подыскивая тебе замену.

Да, всему когда-то приходит конец, вот и пришла пора нам расстаться. Только не думал я, что наше расставание будет выглядеть так.

Всё произошло неожиданно, мгновенно и буднично. Был славный вечер конца июня, из тех вечеров, что врываются в открытую форточку упругим напором жаркого воздуха, что мурлычут мелодией дорожного радио, что играют мазками золотисто-розовой гаммы на пёстрой палитре утомленного солнцем города… – в общем, когда кажется, что жизнь прекрасна, что ты соприкасаешься с гармонией мира, и что такая идиллическая лафа будет вечно.

Всё так и было – вечер, жаркий упругий воздух, музыка, золотисто-розовый город. Мы возвращались домой после трудового дня. И вдруг ты захандрила. Ни с того ни с сего. Ты начала настойчиво заявлять, что не намерена дальше со мною ехать. Меня это слегка напрягло, но не настолько, чтобы терять контроль ситуации. Я лишь слегка привычно поморщился и продолжил движение, вонзив кислый взгляд в зад впереди идущей машины. Но, было похоже, что на этот раз ты расстроились не на шутку. Как бы мне того не хотелось, а пришлось подрулить к обочине и приступить к выяснению отношений. Я спрашивал тебя, что случилось, пытался предпринять какие-то простейшие действия, но ты молчала, не давая мне шанса легко разрешить этот кризис. Должно быть, ты давно уже чувствовала мою в отношении тебя неискренность и теперь жестоко платила непроницаемой замкнутостью. Я понял, придется лезть в самую душу, если уж я не хочу разругаться вдрызг, и, разразившись потоком отчаянной брани, расстаться прямо на месте. Конечно, лекарем я был не бог весть каким, но кое-что в твоей душе всё-таки понимал, вынуждено обучившись на клинических случаях твоих неисчислимых причуд. Я знал, что делать.

Словно герой эротического триллера, я с самоуверенным видом мастера (хотя, на самом деле, до последнего мига оставался твоим слугой) ослабил и стянул галстук, расстегнул две-три пуговицы, с неспешной тщательностью повыше засучил рукава – и решительно внутрь тебя погрузился, на глазах у всех, на обочине оживленной трассы, самозабвенно предавшись грязной и, как оказалось, последней нашей с тобой любви.

И тут прогремел взрыв.

На самом деле, никакого взрыва, конечно же, не было. Просто очень сильный удар. А, возможно, не такой уж и сильный, но мне показалось, будто рвануло так, что мир содрогнулся. Я увидел себя – очень медленно, словно в покадровом воспроизведении, падающим на асфальт. Падение продолжалось целую вечность. Это было мучительно и, в то же время, забавно. Я вдруг увидел всё предельно отчетливо, гораздо отчетливей, чем на самой качественной фотографии. Фотографий было несколько, и они последовательно друг друга сменяли. Вот дом, вот дерево, вот причудливое облачко в бирюзовом небе – такое всё яркое, насыщенное цветом, наполненное непонятным, но, несомненно, глубоким смыслом. А вот те же самые дом, дерево и облачко, но уже в немного ином ракурсе – они заметно провернулись относительно неподвижной оси моего взора. А вот ракурс изменился ещё значительней – от дома остался лишь самый угол, облачко спряталось за крону дерева и вместе с ним уплыло куда-то вбок, зато в поле зрения появилась наползающая снизу серая тень. На следующем кадре видно, что серая тень – это плоскость асфальта, поднимающаяся всё выше и выше, оттесняющая в сторону все увиденные ранее предметы и делающая их всё менее значимыми. А вот уже ничего не осталось, кроме асфальтового бесконечного поля. Последние несколько кадров посвящены только ему. На финальном кадре асфальт настолько приблизился, что стали видны все его пупырышки, мельчайшие трещинки и песчинки. За миг до того, как утратить сознание, я поймал себя на стремительной мысли, что сейчас, должно быть, здорово треснусь башкой. В этой мысли – я точно помню – не было страха, а была лишь сосредоточенность, предельная собранность, озаренная ясным пониманием неизбежной вспышки конца.

Когда всё кончилось, был еще один проблеск сознания. В нем я обнаружил себя, сидящим на асфальте и осторожно ощупывающим голову. Я почувствовал, как мои волосы странно скользят под пальцами, густо взмыленные горячей и липкой влагой. Но поразило меня не столько это, сколько пронзительная тишина. Кипящая жизнь огромного города вдруг превратилась в немую картинку, а я сидел в центре этой картинки и тупо смотрел, как на асфальте, миг за мигом, как раз напротив моей головы, сочно взрываются темно-вишнёвые кляксы. Я попытался подняться и тут же завалился на бок – моя правая нога отказывалась распрямляться, принимая груз тела. Я сел и с недоумением уставился на непослушную ногу. Вот она, подобно горной вершине: круто вздымающееся бедро и также круто спускающаяся голень, а между ними, на перевале, там, где должна быть коленная чашка – пугающий кратер. Предаваясь скверным предчувствиям и понимая, что взглянуть на это всё же придется, я с замиранием сердца осторожно задрал штанину.

Никуда надколенник не делся. Он был. Просто одна его половинка ушла на бедро, а другая, от разобщенности, соскользнула на голень. Через образовавшийся провал на меня глядел сложный шарнир сустава, едва прикрытый тонким покровом ушибленной кожи.

Сквозь прилив дурноты я понял главное – жив. И тут же следующая мысль, и даже не мысль, а инстинктивное скольжение взгляда: «А где же ты?»

Я увидел. Ты была рядом, на расстоянии вытянутой руки. Ты была всё такая же, прекрасная, в невозмутимом спокойствии. И всё же я понял – тебе тоже досталось. То ли я прочел об этом в твоих глазах, то ли мне об этом сказал какой-то неожиданно новый, травматический изгиб твоего тела.

А потом я увидел людей. Их было много. Они со всех сторон к нам бежали, и в каждом лице читалось испуганно-озабоченное, тревожное человеческое любопытство.

Чьи-то руки подхватили под локти и, отдавшись воле незнакомых спасателей, я с благодарностью потерял сознание.

Дальше были больница, операция и приход следователя. От него-то я и узнал, что же на самом деле произошло.

Оказывается, точку в нашей с тобой любви, неожиданно для себя самого, поставил мужичонка, неказистый, плюгавенький лет, пятидесяти. Когда я его впервые увидел, мне даже слегка его стало жаль, вопреки преступлению, что он по случайности совершил. Да, вид он имел исключительно жалкий. Когда он со мной разговаривал, голос дрожал, а в глазах плясали огоньки неуёмного страха. Еще бы ему не струхнуть: по предварительному раскладу за такое деяние в ближайшей перспективе ему светил срок.

Ну так вот, этот тихий, ничем не выдающийся обыватель в какой-то момент своего законопослушного существования позволил себе преступить ту невидимую черту, что отделяет порядочного человека от сволочи. Он сел за руль слегка выпимши. Это он так считает. На самом деле, по свидетельству очевидцев, когда он вылезал из своего автомобиля, ржавого «Москвича – 2141», то едва стоял на ногах, то есть, был пьян в дым, в сопли, в самое что ни есть говно.

И вот этот мерзавец в час пик попёрся через весь город. Мало того, что он просто двигался в общем потоке, так он ещё и маневрировал, крутым поворотом руля залихватски швыряя свою машину из ряда в ряд. Видно он, скотина такая, чувствовал себя настоящим асом, имея двадцатипятилетний водительский стаж за плечами и, по ближайшему объективному заключению наркологической экспертизы – никак не меньше пол-литры за воротником.

И вот этот подонок, эта безмозглая пропитая тварь, в очередной раз решил, что продвигается вперёд недостаточно быстро. Впереди глухой стеной маячила фура, слева плотным потоком неслись легковушки. Возможность обойти фуру открывалась лишь справа – по первому ряду. Не долго думая, этот козел, этот деградированный придурок, бьет по газам и решительно выворачивает руль вправо. Его машина стремительно ныряет в просвет вдоль обочины, ну а там – мы с тобой...

Что было дальше – известно.

Наконец-то всё позади – больница, операция, следствие. И вот я медленно, чуть прихрамывая, к тебе приближаюсь. И чем меньше остается между нами шагов, тем всё более ясным и окончательным становится осознание, что впредь нам вместе не быть. Как ни печально, но это так. Я смотрю на тебя, изувеченную. Нет, нет, вернуть прошлое невозможно. Даже если очень, фантастически постараться, всё равно будет не то. Я не утверждаю, что это неосуществимо в принципе. Просто, ты понимаешь... В одну и ту же воду нельзя войти дважды.

Кстати, теперь у меня водятся деньги – подследственный расплатился. А куда ему было деваться? Ведь ему грозил срок. Пришлось мне переписать кое-что в своих показаниях, и теперь, по новой версии, мужичонка вроде как невиновен. А сколько получил следователь за закрытие дела, ведает лишь Всевышний. Так что, все теперь вполне удовлетворены. Подследственный – на свободе, следователь улучшил материальное положение, да и я, в общем-то, не в обиде. А что до коленки, так это ничего. Заживет, как говорится, до свадьбы.

Словом, деньжата у меня в наличии, и я так полагаю, сейчас самое время задуматься о новой подруге. Да, именно – новая! Новая – это свежесть, лоск, беззаботность. Уж ты, старушка, прости, но с тобой у нас всё равно ничего не получится. Ну не лежит душа к рухляди, хоть ты тресни! А тебя я кому-нибудь сбагрю. Наверняка, найдется и на тебя какой-нибудь любитель потрепанных прелестей. Почему бы и нет? Ведь, если приложить к тебе любящую, заботливую руку, ты ещё дашь перца! Уж я-то тебя знаю.

Вот только подумал об этом сейчас, а у самого сжалось сердце, и на глаза навернулись слёзы. Горькая пелена. Даже такая – изувеченная и безвозвратно состарившаяся, – ты прекрасна, и мне жаль с тобой расставаться. Никакая новая не будет значить того, что некогда значила для меня ты, и не сможет занять того места в душе, той пропасти в мыслях.

Помнишь, как в песне поётся:

«Боже, как давно это было,

Ведь всё то, что между нами существовало, бывает в жизни только один раз. В самом начале пути. Всё последующее – вариации. Потому, что ты была у меня ПЕРВОЙ, моя настоящая, моя прекрасная, моя ненаглядная, моя незабываемая, моя возлюбленная – первая в моей жизни машина.

P.S.: Посвящается моей первой машине – ВАЗ-21063, 1987 г. в, двигатель1300, цвет – тёмный беж.