HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Петр Белосветов

Ленин в октябре

Обсудить

Рассказ

 

(из цикла "Ленинские чтения")

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 5.10.2007
Иллюстрация. Название: "Страх в большом городе". Источник: imageserver.ru


 

 

«– Насчет муки понятно, а масло откуда?

– Масло? Так это масло не простое, святое вроде... Мы его в здешней церкви нашли (в Смольном была своя церковь, я велел стащить в нее всю ненужную мебель).

– В церкви?..

– В церкви, товарищ комендант. Там, почитай, все лампады были полные, ну мы их и опорожнили.

– Ну, – говорю, – раз в церкви, тогда дело другое. "Святую" лепешку и мне не грех бы отведать!»

 

(П. Д. Мальков Мемуары коменданта Кремля)

 

 

 

Краски исчезали постепенно. Вначале оголтелые толпы свинцовых облаков вытравили небесный ультрамарин, затем последние остатки теплой охры были смыты дождем в сточные канавы, после чего в облике города возобладала безусловная и полная киноварь. Расплывшаяся картинка петроградской осени потемнела и оттого казалась Николаю Ильичу еще более удручающей, нежели обычно. Подобное происходило с ним все чаще. Не спасали даже упоительные картины черниговского детства, окрашенные в яркие колобковые тона. И даже студенческие воспоминания о чудеснейших уголках осенней Ярославщины как-то незаметно поблекли, съежились, не принося отныне ни покоя, ни облегчения.

 

Колкая морось, завывая и приплясывая, терлась о скулы «Паккарда», сопровождая поездку сочными шлепками подмороженных листьев. На всем протяжении пустынной Шпалерной просматривалась лишь растрепанная стайка вездесущих старух; черных, визгливых, отвратительных. Старухи упорно кучковались у заколоченной витрины бывшей бакалейной лавки Черепенникова в ожидании некого, одним им ведомого, чуда. Издалека они напоминали рассерженную стайку косматых ворон, неутомимо роящуюся над издыхающим телом каменного исполина.

 

Automne, раздраженно думал Николай Ильич, карпаччо из мраморной телятины, тартар из баклажанов, равиоли из фуа-гра с карамельным соусом и запеченным инжиром, – жухлый платановый лист тихо падает на столик маленького кафе…. А это? Разве это – осень? Золотая? Та самая? Меланхоличная красотка с легкими признаками увядания на породистом личике? Или же бледноликая простуженная мадам, нервно комкающая душный носовой платок своими костистыми птичьими лапками? Где он, пресловутый багрец, где золотолиственные узоры, застывшие утренники, очаровательная глубина остро пахнущих прогалин? Все это, безусловно, имеется в России, не может не иметься. Где бы в противном случае набирался осенними впечатлениями пейзажный гений Левитан? А он не просто набирался, да-да, не как-нибудь, он, между прочим, творил. «Дубовая роща», «Осенний пейзаж», «Стога», «Октябрь», «Охотники», – все-то сразу и не припомнишь. Господи, до чего же складно: желтоватый песчаный берег, – широкими мазками! По берегу ходит домашняя птица, тут же, – темное студеное озерцо, ёлки, чуть подальше – избушки-развалюшки. Отовсюду веет теплотой, но на заднике, – стальное и ненастное небо. Дух захватывает. Называется, кажется, «Сарай на опушке». Вот это, я понимаю, осень. Можно и десять картин написать, и даже все двадцать. Кстати, Левитан написал не меньше, если память не изменяет. Постойте-ка, «Осенний пейзаж с церковью», «Усадьба», потом «Золотая осень», это понятно. Далее «Слободка» – маленькое чудо – и моя любимая, – «Осенний день в Сокольниках». Усыпанная листьями тропинка, уходящая в бесконечность, загадочная незнакомка под зонтиком, справа – скамья, слева – темная стена холодных зарослей….

 

Или же, например, Архип Куинджи: есть у него одна картинка, ну до того примечательная. Затянутый слоистым туманом холм, внизу, у подножия – туман, окрашенный в прозрачно-лимонные, сказочные тона. Далее, вверх, – фиолетовое бурление, еще выше, – откровенно черные тучи. Сквозь цветастый и упоительный фейерверк, через непролазную грязь, из последних сил пробирается дряхлая понурая лошаденка. Возможно, что и не пробирается вовсе – остановилась. Застыла. Замерла. Возница задремал, а пассажиры пошли «до ветру»; перевязанная платком баба тянет за собою крохотного мальчонку, – цепочка следов на болотистой гуще. «Осенняя распутица», – кратко, точно, безусловно. Так же, как и на другой его картине – «Море. Серый день. Мариуполь». Мгла; сумеречная, жидкая, мельхиоровая. Размытый пустынный берег, небо в кляксах, тут же не то утес, не то рыбачья лодка. И две мА-ахонькие точечки на воде: значит, жизнь продолжается. Значит, будет еще один день, возможно – белый, а возможно – красный. Да-да, нечто свекольно-кровавое там имеется, у берега, у самого, что ни на есть, бережка.

 

А вот у Шишкина, стало быть, все по-другому. Здесь, можно сказать, некая незамутненность наличествует. Этакие мшистые полянки, очаровательные лесные озера, доверху наполненные красно-коричневыми листами. Глядя на его картины, хочется достать из сарая лукошко и тут же, немедленно отправиться по грибы. Красиво, конечно. Но уж больно сахарно. Чем-то смахивает на жестянку из-под монпансье.

 

Васнецов (который Апполинарий) гораздо интересней, гораздо. Какие у него клены! Листья! Не знаю, почему, но все его пейзажи несут в себе момент последнего кладбищенского любования. Густой плотный коврик с серыми проплешинами; где-то золотистый, где-то – не очень. Красоты откровенно мало. Справа сырой забор, небольшие лавки-гробики, впереди – невнятная красно-лиловая перспектива. Некоторые снобы признают его манеру неряшливой, не улавливая, что главный смысл (возможно!) состоит именно в этом, – в пренебрежении частностями ради целого. Все верно, однако же, на случай более пристального изучения необходимо позаботиться, чтобы зрителя не перекашивало от увиденного насторону.

 

Не стоит поступать, как Константин Алексеевич Коровин, разлюбезный мастер уродливых аллегорий. Вы, господин Коровин, залихватски изобразили осень в виде странной девушки с пошлым листочком в правой руке. Во-первых, «Девушка в саду» откровенно несимпатична, – чернявая, с расплывшимися чертами лица и наметившимся двойным подбородком. От опустившей глаза фигуры явственно веет неопрятной простотой. Впечатление еще более усиливает ящик для мусора, – каково? Не хватает лишь пары-тройки окурков и качественной навозной лепешки, – прочь, господин Коровин. Собственно, вас-то мне и не доставало.

 

Только о прекрасном; думать, вспоминать, говорить – Станислав Жуковский. «Княжеский дом осенью». Величественная тишина, мимолетные нити клейкой паутины, разреженный верхушками свет. Далее – Остроухов Илья. Вот уж где золото так золото: глазам больно. Хочется упасть под этим осыпающимся кленом и остаться там навсегда…

 

– Товарищ Подвойский, приехали, – измученный шофер обернулся и заглушил мотор. – Бензин на нуле. Так вы это, ежели что, ежели нужно куда ехать, так скажите Малькову. Иначе мы и с места не стронем!

 

– Ладно, Михалыч, не части, – Николай Ильич стремительно распахнул дверцу и спрыгнул на мостовую. – Скажу. А ехать придется. Через часик-другой. Надо будет одного субъекта доставить к Благонравову. Сейчас отправляйся в столовую да перекуси, а я тем временем найду кого-нибудь из ребят в сопровождение.

 

– Значит, опять на Петропавловку, – дородный Михалыч вздохнул; бессонные ночи следовали одна за другой. Этому не предвиделось конца, и пролетарский ум давно немытого Михалыча изощренно выискивал лазейки и обстоятельства для маленькой, очень маленькой отлучки. – Понятно, чего уж там. Дело ясное. А на завтра у нас чего, товарищ Подвойский? Мы, это, то есть, заняты будем? С самого, что ни на есть, утра?

 

– Посмотрим. Дожить еще следует до завтра, как говорит товарищ Аванесов…

 

Кабинет Ленина располагался наверху, на третьем этаже так называемой Николаевской части Смольного. Стуча жесткими подошвами лакированных сапог, Подвойский прошествовал через небольшую приемную, разделенную простенькими деревянными перильцами и торопливо кивнул секретарю Совнаркома, Лидии Александровне: у себя?

 

– Ждет, Николай Ильич, – Фотиева оторвалась от желтоватой горки казенных бумаг, совершенно похоронивших ее маленький столик. – Несколько раз спрашивал. У него сейчас Яков Михайлович, но вы проходите, проходите….

 

Ну вот – опять, подумал Николай Ильич, опять этот питекантроп здесь. Интересно, когда он работает? Интриги – это, конечно, хорошо, это есть всенепременнейшее условие работы любого аппарата, но где же хваленая еврейская исполнительность?

 

Николай Ильич распахнул дверь и увидел блестящую кожанку Свердлова. Она висела тут же, у двери, на ученической вешалке. Сам председатель ВЦИК раскованно восседал на роскошном стуле мореного дуба, в непосредственной близости от ленинского стола.

 

– А! Товарищ Подвойский! – Ленин приветливо протянул руку навстречу вошедшему. – Присаживайтесь, Николай Ильич. Что там у нас с банками? Открылись?

 

– Директора и служащие банков – саботажники, Владимир Ильич. На работу выходят, а вот денег – не выдают. И двери – не открывают, – Подвойский положил фуражку на стол. – Мое мнение таково: необходима большая разъяснительная работа. Люди продолжают ассоциировать нас с бандитами. Отсюда, – реакция на наши постановления. Плевать они на них хотели. В общем, ситуация такая же, как пару дней назад на телефонной станции. Только там, как вы помните, мне пришлось всех барышень арестовать, а вместо них усадить за коммутатор матросов. Но здесь… Здесь так не получится, Владимир Ильич. Здесь – иное дело. Банковская сфера. Деликатнейшая.

 

– Значит, деликатнейшая, – многозначительно протянул Ленин, прищурился и остро заглянул в глаза собеседника. – Что же, вы правы. Но так ли она необходима? Так ли необходима существующая банковская система советской власти?

 

Сейчас начнется, с тоской подумал Подвойский. Он уже полностью вжился в роль диктатора. И это в считанные дни!

 

Председатель ВЦИК взирал на вождя с полным одобрением.

 

– Для молодого вина старые мехи непригодны, – продолжал хозяин кабинета, все более воодушевляясь. – Слабоваты они. Закон истории! Ну, а коли так, то и миндальничать с ними нечего. Вчера я был вынужден послать в Государственный банк товарища Менжинского. Реквизировали десять миллионов, и весь сказ. Вы вот что, Николай Ильич, берите людей, сколько можете, и давайте-ка по конкретным адресам. Не исполняют постановления ревкома? Под замок! В Петропавловку! Помните ли вы, что говорил по этому поводу Писарев, помните? Бей, ломай и разрушай! Что сломается, – то все хлам, не имеющий права на жизнь. А что уцелеет, – то благо! Вот и мы с вами, как верные писаревцы, бьем и ломаем, ха-ха-ха. Бьем, ломаем, и вот результат, – все разлетается вдребезги, ничто не остается. То есть все оказывается хламом, сущим хламом, державшимся только по инерции!

 

Ленин давно уже выскользнул из-за стола и теперь хватко двигался через узкое пространство между стульями, прямиком к огромной карте Петрограда, висящей рядом с книжным шкапом; неукротимый, непостижимый, неистовый. Полы его дорогого люстринового пиджака, взметнувшись наверх, обнажали основательный пук белоснежной рубашки, нависавший над брючным ремешком, словно некое подобие раздувшейся авоськи.

 

– Я не совсем понимаю вас, Владимир Ильич, – удивленно проговорил Подвойский. – Все мы, старые революционеры, никогда не проповедовали разрушения для разрушения и всегда стояли, особенно в марксистские времена, за уничтожение лишь того, что осуждено самой жизнью!

 

– А я считаю, что все существующее уже отжило и сгнило! Да-да, товарищ Подвойский, сгнило! Сгнило, а потому – должно быть разрушено! Возьмем, например, буржуазию, – Ленин приостановился у высокого стрельчатого окна; довольно светлого, начисто лишенного каких-либо штор или занавесок. – Демократию, да-с, если вам это больше нравится. Она об-ре-че-на! И мы, уничтожая ее, лишь завершаем неизбежный исторический процесс. А вы что же молчите, Яков Михайлович? Видите, у нас тут, можно сказать, дискуссия возникла. Подключайтесь, нечего отсиживаться в кустах, зарубите себе это на носу, благо он у вас довольно солиден: я не терплю молчания и угодничества!

 

– Да я, не то чтобы … – Свердлов заворочался на стуле и кашлянул в кулак. – Я ведь что думаю, Владимир Ильич. Кончать необходимо с этими меньшевистскими разглагольствованиями. Действовать надо, а не дребеденью заниматься. Сейчас же поставлю в известность Феликса Эдмундовича, чтобы взял ситуацию под особый контроль. А если товарищ Подвойский не справляется – мы должны ему помочь. Может быть, вы устали, Николай Ильич? – Свердлов неприязненно уставился на председателя ВРК. – Может быть, вам не по плечу должность командующего Петроградским военным округом?

 

– Отчего же, Яков Михайлович, – с некоторых пор Николай Ильич старался разговаривать с интриганом только медленно, спокойно и врастяжку. – Смею думать, делаю, что могу. И я, и мои люди. Вам же хочу посоветовать воздерживаться от личных выпадов. В порядке партийной дисциплины, в конце концов. Если у вас имеются серьезные претензии, готов обсудить их на ближайшем заседании ЦК.

 

– Вот и прекрасно! Прекрасно, однако, необходимо продолжать в том же ключе, с неиссякаемым напором! Обстановка в городе вам известна, – Ленин предостерегающе поднял руку, останавливая дальнейшую перепалку. – А вы, Яков Михайлович, не горячитесь. Отправляйтесь-ка лучше к себе, найдите Бонча и обсудите с ним возможность отправки броневиков на станцию Левашово. Вы, конечно, в курсе, Николай Ильич? Там у нас, вроде бы как, имеет место быть очередной бунт. Ничего серьезного, я думаю, однако береженого, как известно, и бог бережет….

 

Председатель ВЦИК сухо кивнул. Несмотря на небольшой рост и худощавость, вызывавшую представление о некой болезненности, от сутулой фигуры Свердлова исходило впечатление значительности и спокойной силы.

 

– И вот еще что, – вождь на секунду задумался. – Нужно что-то решать с питанием для особо ценных сотрудников. Столовую какую-то организовать, что ли. Отдельную от остальной публики. Не дело получается. Надо бы наших наркомов как следует подкормить. Кому бы препоручить? Может быть, Стасовой? Или Вере Михайловне? Впрочем, решайте сами. До завтра, Яков Михайлович.

 

– До завтра, Владимир Ильич.

 

– Ну и зачем? Зачем вы опять нарываетесь, – вкрадчиво продолжил хозяин кабинета, дождавшись, когда они останутся вдвоем. – Неужели вы стоите в государственных делах за бюрократическую систему? Вас, очевидно, тоже охватывает, по выражению Достоевского, административный восторг? Опомнитесь, Николай Ильич, голубчик. Террор и только террор способен защитить революцию. А вы, – разъяснительная работа, демократия, правовые институты, банковская сфера. Никто не предоставлял нам властных полномочий. Мы их взяли на себя сами. Так что нечего и ваньку валять….

 

Подвойский осторожно извлек из офицерской сумки маленькую склянку с морфином, исподволь наблюдая за мгновенно осунувшимся Ильичем.

 

– Достали? Ну, вот же, вот же совершенно иное дело! – руки Ленина уже подрагивали от предвкушения. – Скажите Лидочке, чтобы никого. То есть абсолютно. Чтобы не беспокоили. А с банками все равно нужно решать. Надеюсь, это понятно? Идите уже, наконец, идите….

 

– Как там обстановочка? – Моисей Соломонович Урицкий, невозмутимый и загадочный, сделал едва уловимое движение глазами в сторону ленинских апартаментов. – Работает?

 

– Как всегда, – Подвойский пожал протянутую руку. – Опять в кабинете. Не знаю, спал ли, – он натянуто усмехнулся. – Есть новости?

 

– Есть. Пойдем. – Быстро и наугад Урицкий распахнул несколько дверей, ведущих в ближайшие кабинеты. – Занято, черт. Откуда столько народищу? Плодятся как на дрожжах….

 

– Так давай ко мне!

 

– Нет уж, спасибо. О! Идея, пошли в семьдесят пятую….

 

– Зачем?

 

– Арестованных допрашивать, балда. Лучшего места для разговора не придумаешь. Графов туда носа не кажет, а вот Пашу вызовем запросто. По телефону. Как-никак следственная комиссия!

 

– Ладно, не объясняй.

 

Они двинулись вверх по лестнице.

 

– … так что необходимы срочные меры, срочные, – громко вещал Моисей Соломонович. – Если только данная информация найдет свое подтверждение! Вы только представьте! Какова наглость!

 

– Все ясно. Будем стараться, товарищ Урицкий, – машинально поддакивал Николай Ильич, плохо представляя себе, о чем идет речь.

 

– Проверить все адреса, сегодня же, – завершил свою пламенную тираду временный комиссар Министерства иностранных дел. – Уточним некоторые детали и вперед, к исполнению. Сейчас же этим займемся!

 

Стоящий у входа в следственную часть матрос подтянулся и встал по стойке смирно.

 

– Никого не пускать, – строго распорядился Подвойский. – Сейчас придет товарищ Мальков и мы будем допрашивать арестованных.

 

В просторном и пустынном помещении остро пахло хлоркой. На столе, среди беспорядочно разбросанных бюллетеней, притаилась массивная пепельница с окурками. Урицкий крутанул аппарат: – Дайте пятнадцатый! А? Не отвечает? Тогда тридцать четыре! Да. Я. Павел Дмитриевич? Где тебя носит, черт возьми? Понятно. Что же, посты – вещь необходимая. Давай-ка срочно в семьдесят пятую. Есть интересная информация. Да. Мы уже здесь. Я и товарищ Подвойский. Давай.

 

Он положил трубку: – Паша именно тот человек, который нам нужен. Хваткий, исполнительный, недалекий. При этом за ним тянутся такие дела….

 

– Я в курсе, – Николай Ильич брезгливо ковырнул пальцем свежую выбоину в стене. – Опять палят, где ни попадя. А ведь я неоднократно предупреждал! Более того, давал прямое указание!

 

– Указание, – хмыкнул Урицкий. – Да начхать Феликсу на твои указания. Он же настоящий псих. Псих, понимаешь?

 

– Не знаю, что будет дальше, Миша, но то, что происходит сейчас, – это настоящий кошмар. Сплошное, огульное уничтожение. Уничтожение всех и вся. Реквизиции, конфискации, Троцкий в бархатной куртке….

 

– Это еще не кошмар, Коля, вернее – не настоящий кошмар. Настоящий кошмар вот-вот начнется, помяни мое слово. И пусть его!

 

– Пусть?

 

– Сделать уже ничего нельзя. Можно попытаться спасти свою шкуру. Если имеется такое желание, конечно, – Моисей Соломонович осторожно пододвинул стул и уселся на него, сцепив руки в замок. – Надеюсь, ничего не изменилось? Ты – со мной?

 

Его обманчиво-добрые глаза требовательно уставились на Николая Ильича из-под стеклышек пенсне.

 

– С тобой, Миша, конечно с тобой, – Подвойский вздохнул. – И уж никак не с ними….

 

– Отлично. Тогда слушай. Я знаю, где Михаил Романов.

 

– Вот как! Который? Тот самый? Великий князь и прочая, и прочая, и прочая?

 

– Конечно. Тот самый. Родной брат Николашки. – Урицкий откровенно наслаждался произведенным триумфом. – Представь, я совершенно точно знаю его теперешнее местонахождение! Пока ты разъезжаешь по фабрикам да казармам, я, Коля, занимаюсь делом. Важным делом, попрошу заметить!

 

Как же, подумал Николай Ильич, знамо дело. Далеко мне, однако, до вашей оборотистости. Барон Мегель, купчина Колосков, фамильные драгоценности семейства адмирала Скрыдлова, – и это только несколько фактов, широко известных в узких кругах. Но людей этот адвокатишка подбирать умеет, этого не отнимешь. Да и связи у него в Дании неплохие. Надо примыкать, примыкать окончательно. Ибо совсем скоро, под руководством нашего «Ich salutiere den gelehrten Herrn Irr habt mich weidlich Scwitzen machen», а, говоря попросту, невменяемого господина, здесь будет устроен новый и безусловный рай. Мы же, непоследовательные соратники, будем к тому времени находиться в аду, как не оправдавшие высокого партийного доверия.

Дверь распахнулась, пропуская в помещение упитанного человека в бескозырке.

– Ага, вот и наш Пал Дмитриевич, – преувеличенно обрадовался Урицкий. – Хочу сообщить важную новость, товарищи. С сегодняшнего дня вы, товарищ Мальков, официально назначаетесь на должность коменданта Смольного!

– Не верю. Неужто Свердлов согласился? – человек в бескозырке целеустремленно протопал к столу. – Вот это, я понимаю, праздничек. Уступил, проклятый аспид, не стал на рожон переть, славно. По такому случаю и остограмиться не грех. Ставлю на голосование: вы за, товарищ Урицкий? Хорошо. А вы, Николай Ильич, воздерживаетесь, или как? Отлично. Принято единогласно!

Мальков сгреб канцелярский мусор на пол: на освободившемся пятачке мгновенно возникла немаленькая бутыль, покрытая благородными сединами.

– Из царских подвалов, – продолжал новоиспеченный комендант словоохотливо, – французский, надо полагать….

– Истинно, – подтвердил Моисей Соломонович, близоруко всматриваясь в пожелтевшую этикетку. – Коньячный дом Croizet. Во сколько же нынче обходятся этакие аппарансы?

– Пустяки, – следом за коньком матрос выложил на стол здоровенный шмат пармской ветчины. – Только помяните мое слово: с подвалами Зимнего придется что-то решать, в самое ближайшее время.

– А в чем дело? – Подвойский принюхался. – Ну и запашок от тебя, Мальков. Как от винной бочки, честное слово.

– Так ведь работа такая, Николай Ильич, – добытчик быстро пластал мясо складным ножом, тут же укладывая его прямиком на извлеченную из сумки изящную фарфоровую тарелку. – Мне ведь нужно весь Смольный кормить. Так и ношусь с ребятами целыми днями по складам да подвалам. А насчет Зимнего я потому говорю, что по несколько раз на дню меняю караул. И не помогает ни черта. Пьют, собаки. Мало того, что сами, так ведь еще и другим дозволяют. Нам только пьяного бунта не хватает. Ликвидировать нужно. В смысле, уничтожить.

– Ты только вот что, Паша, ты пару машин с коньячком перевез бы для начала в наш подвал, – забеспокоился Михаил Соломонович. – А то ведь знаю я, даст тебе Свердлов срочное указание – и все, прощай навек. Им-то что, им другое интересно. А нам, нормальным людям – последняя радость. Сделаешь?

– Заметано. Я и сам об этом подумывал. Жизнь у нас пошла серая, лишенная образности. Опять же – в будущем один туман. Иные волками оборачиваются, иные росомахами. Бурлит народ, думу думает. Ведать не ведает, что за него давно все решили.

 

Все замолчали, старательно работая челюстями.

 

– Сейчас поедешь в Колпино, – объявил Урицкий, вытирая руки носовым платком. – Много людей с собой не бери, незачем. Рабочие схватили бывшего князя Михаила Александровича, царского братца. Я выпишу тебе предписание немедленно доставить означенного Михаила Романова в Смольный. С целью соблюдения революционной законности и недопущения самосуда. Но в Смольный ты его повезешь не сразу. Это понятно?

 

– Чего уж тут непонятного, – Мальков усмехнулся и опрокинул в рот очередную порцию коллекционного элексира. – Скажите, куда доставить, а уж мы доставим. В лучшем виде.

 

– Поручение очень ответственное, Паша, а главное, – абсолютно секретное, – подключился к разговору Подвойский. – Ты, безусловно, получишь полноправную долю. Однако действовать нужно еще более осторожно, нежели обычно. Узнает Железный Феликс, дойдет до Ильича – всем нам крышка. И никаких тебе разбирательств или выяснений. Хлопнут, да и дело с концом. Это тебе не шубы у буржуазии реквизировать.

 

– И даже не загонять в чухонские лапы царские яхты, – ласково промурлыкал Михаил Соломонович. – Что остолбенел, бродяга? Думаешь, нам неизвестна история с буксировкой «Штандарта» в Гельсингфорс? – Он нехорошо засмеялся и хлопнул расстроенного коменданта по плечу: – Не впадайте в меланхолию, Павел Дмитриевич. Ерунда все это. Ерунда, ерундовина, ерундистика. Право, мне даже неловко обсуждать это между своими. Арестованную Ипполитову – на допрос. Дамочка истеричная и недалекая, но про Керенского поет – заслушаешься. Знает парочку адресов, наверняка подлинных. Вот я и сигнализировал вам, товарищ комендант, чтобы сообщить эту чрезвычайно важную информацию. По адресам отправишь Озола, а сам, – бегом-бегом. Великого князя доставишь на Сергиевскую, вот тебе адрес, я написал на бумажке. Пароль «город». Отзыв «земство». Сдашь с рук на руки и пулей ко мне. Доложишь, а уже после я скажу, что делать дальше…

 

У себя в приемной Подвойский с удивлением увидел незнакомую дежурную машинистку.

 

– Какие новости? – он приветливо улыбнулся немолодой женщине. – Не спите? А где Надежда Николаевна?

 

– Что вы, Николай Ильич, как можно? – машинистка испуганно приподнялась со своего места. – Звонил товарищ Аванезов, два раза. Также звонили товарищ Антонов-Овсеенко и товарищ Косиор. Последний – буквально несколько минут назад.

 

– Хорошо-хорошо, – Подвойский сделал успокоительный жест рукой. – Как вас зовут?

 

– Татьяна, – машинистка замялась. – Татьяна Андреевна. А Надежда Николаевна переведена в секретариат ВЦИК. Говорят, личное распоряжение товарища Свердлова.

 

Сука, сука, сука, билось в мозгу Подвойского. Пронюхал. Точно. Пронюхал и обкладывает….

 

– Ах, вот как? – ему удалось, наконец, изобразить на лице вежливое недоумение. – Что же, Татьяна Андреевна, весьма рад знакомству. Признаться, я не слишком заботливый руководитель, однако рискну поинтересоваться: вы ели?

 

– Да, конечно. Конечно, Николай Ильич. Сегодня в обед давали кашу, хлеб. Вот только чай кончился. Похоже – окончательно….

 

В обустройстве и обстановке кабинета Подвойский старался придерживаться так называемой новой революционной простоты, негласно пропагандируемой между своими. Считалось очень правильным заводить у себя этакую «простую железную койку», «солдатский чайник», выставляя, ко всему прочему, на видном месте фанерку с куцым ломтиком неописуемого хлебушка. Сам же Ленин каждодневно дефилировал перед народными массами с «простым солдатским котелком». Злые языки утверждали, что под слоем отвратительно пахнущего супа, Ильич несомненно перебрасывает с места на место особо ценные бриллианты, а может быть, – даже старинные ювелирные украшения, изъятые из Золотой кладовой во время очередной экспроприации.

 

Это были, конечно, враки. И все же великий конспиратор продолжал демонстрировать завидную революционную хватку. А уж после организации в Смольном так называемой «квартиры для Ленина» Подвойский готов был и вовсе поверить во все, что угодно. Дело состояло в том, что ни Ленин, ни Крупская не жили в этой заброшенной каморке бывшей классной дамы (со входом через умывальник!) ни одного дня, предпочитая квартировать в неком, достаточно уединенном и хорошо охраняемом дворянском особнячке, где-то в районе Малой Морской улицы. О действительном положении дел были осведомлены только некоторые члены ЦК, вездесущий Мальков да крайне хмурый и неразговорчивый солдат по фамилии Желтышев, прикомандированный к семье Ульяновых-Лениных для хозяйственных нужд.

 

Своей квартиры у Ленина в Петрограде никогда не было. Даже по возвращении из эмиграции он был вынужден ютиться в доме своей сестры, Анны Ильиничны Елизаровой. Возможно, именно поэтому вождь чрезвычайно ценил комфорт, уют и прочие, происходящие с ним, «мелкобуржуазные» перемены.

 

– Удивительнейшее душевное отдохновение, – разглагольствовал он, бывало, хорошенько размякнув в необъятной, тщательно протопленной ванне. – Вы, батенька, не в состоянии оценить всей восторженной прелести цивилизации! А вот я, признаться, отношусь к этому с непрекращающимся восторгом! После стольких месяцев прозябания среди навозных куч…. – Ленин складывал руки домиком, а затем водружал получившуюся конструкцию над головой, наглядно изображая свои летние бдения в стогу сена, на берегу озера Разлив. – Филистеры, да и прочие шуты гороховые не поймут, да-с, не поймут-с. Они думают, будто бы мы, большевики, всерьез пропагандируем всеобщее равенство! Как бы не так, господа ренегаты, как бы не так. Мы, попросту, вынуждены позволять так думать, безусловно идя на поводу у пролетариата и крестьянства. О том, что любые народные чаяния – суть несомненная бредятина, чепуха, чушь и пустозвонство, я осведомлен куда более этих пошлых болтунов, этих мракобесов, торгашей и проституток. Не мы, отнюдь не мы были творителями пара, мы лишь приоткрыли клапан, иначе весь котел взорвался бы ко всем чертям! Творителями пара, в данном конкретном случае, выступили как раз таки господа демократы! Тупицы, лжецы. Мерзавцы и мошенники. Вскорости, однако, мы примемся закручивать вентиль, и поверьте, сделаем это качественно и последовательно, на века. Сделаем это столь жестоким и показательным образом, что никакая смута станет невозможной. На оч-чень долгое время!

 

Николай Ильич явственно передернулся: вязкая кабинетная теплота подействовала на него расслабляющее, хотя именно сегодня дремать ему было решительно противопоказано. Он машинально поправил портупею, с силой провел обеими ладонями по лицу, извлек из портсигара пахучую папиросу «Дукат» и, прокашлявшись, тихо задал телефонной трубке один единственный вопрос: – Мы выезжаем?

 

– Еще как! – радостно захрюкала трубка голосом Михаила Соломоновича. – Выезжаем! Немедленно!

 

– Буду ждать вас внизу, – закончил разговор Подвойский. – Где же они, куда подевалась? – Руки беспокойно нашарили искомое в потаённом ящике стола. – Нашлись, дивертисмент их забери. Хорошо. Поскорее бы. Поскорее бы все случилось. А там, – будь что будет.

 

Коридоры и кабинеты Смольного, пусть и с перебоями, но все же освещались электричеством. А вот в немаленьком парке, тесно прильнувшем к самому «сердцу революции», теплились лишь редкие гнилушки уличных фонарей, задававшие, скорее некое приблизительное направление, и уж никак не зримые ориентиры. Тяжелый кованый забор воинственно блеснул в лучах фар своими остроконечными пиками: машина Урицкого первой выехала за охраняемые ворота и тут же повернула налево.

 

– Не отставать! – приказал Николай Ильич, бережно придерживая враз потяжелевшую офицерскую сумку.

 

– Легко сказать! У них, вон, резина новехонькая да и вообще: «Лянча» есть «Лянча», что ни говори. Вы только поглядите, товарищ Подвойский, сколько листа нападало! Это ж чистый ковер, ей Богу, – ворчливо затянул дородный Михалыч по неистребимой шоферской привычке. – Что же это у нас будет, когда зима начнется? Когда вся эта благодать замерзнет, а сверху еще и снежком присыплет?

 

Они дружно завернули на Воскресенскую, оставив в стороне Фурштадскую с её итальянским и американским консульствами.

 

Петроград не убирали с самого начала осени. Мокрые, спрессованные в кипы, листья пружинили под ногами, напоминая об укромных лесных полянках, где так приятно ищутся поздние грибы и размышляется о вечном. Водитель прав, думал тем временем Николай Ильич. Город на глазах превращается в огромную мусорную кучу. С тротуаров дворники еще так-сяк сметают, но это до поры до времени, конечно. А ближе к зиме будет беда, настоящая беда. Впрочем, какая уж теперь разница?

 

Он не закончил мысль: все и так было ясно. Идущая впереди машина Урицкого притормозила, намереваясь завернуть в темную, ничем не примечательную арку двора-колодца. Ворота тут же раскрылись: мелькнул зажмурившийся от света дворник в необъятном тулупе. Маячившая у стены тень пододвинулась ближе, направляя винтовку в сторону новоприбывших.

 

– Отставить, это я, – громко произнес Моисей Соломонович. – Где Мальков?

 

– Там, – темная фигура махнула рукой в сторону углового парадного.

 

Подвойский с любопытством осматривался по сторонам: выбитые стекла, двери, основательно заколоченные крест на крест, посереди двора, – горка мебели и опрокинутый ящик с детскими игрушками.

 

– Пусто, – бросил через плечо Урицкий. – Хозяева в бегах, а прочих мы выселили. Местечко, таким образом, просто идеальное. Согласен? Ничуть не хуже, чем тогда, в Германии, в девятьсот шестом.

 

Германия! Ну, конечно. Только тогда, в Мюнхене, на карту было поставлено – всего ничего – маленькое захолустное поместье, плюс небольшая рента в придачу. Слезки, одним словом. Сегодня же, – дело совершенно иное. Здоровье, рассудок, жизнь и даже смерть. Да-да-да, глупо надеяться на легкую цивилизованную кончину. Их, безусловно, ждут настоящие, первобытные муки, если только что-нибудь пойдет не так, случится не по писанному…

 

Мальков терпеливо ожидал их на площадке второго этажа.

 

– Ага! – хрустя давленным стеклом, Урицкий настороженно глянул наверх, в темноту. – А там у тебя сколько людей?

 

– Один, – Мальков зевнул. – Достаточно. Вполне. Двор оцеплен, мышь не проскочит!

 

– Он там? – Урицкий дернул подбородком. – Как все прошло?

 

– Нормально. Не дергался, не эпатировал, ни о чем не спрашивал. Вот это, я вам скажу, воспитание! А выдержка какая! Идите, с ним сейчас ваш таинственный Мистер Икс.

 

– Молодец. Какой же ты молодец, Пашка. Идущий да обрящет. Теперь вот что: мы войдем. Ты – останешься, запрешь нас на ключ, и, покуда я не постучу, вот так, – будущий глава Петроградской ВЧК забарабанил по двери костяшками пальцев, – два длинных, еще два длинных, четыре коротких. Запомнил? Пока не услышишь условный стук, ты, Паша, эту дверь не откроешь. Более того, если её попытается открыть кто-либо другой, я приказываю тебе стрелять на поражение. Вопросы есть?

 

– Какие уж тут вопросы, все ясно. Сделаю, Моисей Соломонович, не сомневайтесь.

 

– А теперь, Коля, все от тебя зависит, – Урицкий отступил в сторону. – Боженька в подобных делах не помощник. Но, может быть, хотя бы вмешиваться не станет, а?

 

Подвойский молча поправил сумку. Предстоящее пугало. Он ощущал привычный пульсирующий жар у переносицы. Над смутными очертаниями лестничных завитушек мелькнули яркие изумрудные кляксы. Где-то высоко, на верхних этажах сочно хлопнуло выбитое стекло.

 

– Что это? – Мальков озабоченно перегнулся через перила. – Караваев! Ты слышишь меня, Караваев!! Быстро проверить! Быстро! – он выхватил маузер и бесшумно метнулся вверх по лестнице.

 

– Приближение? Да? Оно? Да! Это же приближение! Я понял! Не говори ничего, не объясняй, я и так все понимаю, все понимаю и чувствую, ежели хочешь знать, – горячо зашептал Михаил Соломонович. – Пойдем же, пойдем. Все будет хорошо, вот увидишь, не сомневайся, брат….

 

– Не будет, – тяжело произнес Николай Ильич и шагнул к дверям. Из пепельно-черной глубины квартиры тут же выдвинулась коренастая фигура Фридриха Платтена.– Где он? – Подвойский неудержимо надвигался на швейцарца громадными шагами. – Отвечайте. Немедленно.

 

– В зале. Сюда, господа. Прошу вас. – Платтен покатился вперед, продолжая суетливые пояснения. – Я решительно не позволил его связывать, помня ваши наставления. Хотя ваш человек хотел, очень хотел, да-с. Хотел связать. Но я – не позволил.

 

Они остановились на пороге просторной и гулкой комнаты, все освещение которой составляла крошечная керосиновая лампа, небрежно примощенная на краю навеки угасшего беломраморного камина. Под потолком игриво болтался бесполезный абажур на шелковом шнурке. Истоптанный множеством сапог паркетный пол явственно благоухал дегтем и гуталином. Посереди комнаты стояло дешевое бамбуковое креслице.

 

Михаил Александрович Романов, – длинный, нескладный, одетый в лакированные штиблеты и вислый сюртук не первой свежести, – спокойно стоял у окна, разглядывая кучку революционеров с нескрываемой насмешкой.

 

– Вам придется остаться за дверью, господин Платтен, – властно произнес Урицкий. – Обстоятельства нашей встречи складываются таким образом, что не оставляют времени на сантименты. Это вовсе не признак недоверия, поверьте. И я, и господин Подвойский доверяем вам совершенно, даже в превосходной степени. Ваше присутствие здесь – лучшее тому доказательство, не так ли? Мы лишь пытаемся избавить вас от неких, не слишком привлекательных впечатлений. Думаю, вам это ни к чему.

 

– Я понимаю, – Платтен заторопился, – оставляю вас, господа. Буду неподалеку, в кабинете. Словом, по коридору и сразу же направо….

 

– Какая банальщина, – величественно прогудела у окна фигура последнего российского императора. – Сколько же раз мне придется повторять вам, уважаемые товарищи большевики! Вам не удастся меня запугать. Сие невозможно. – Романов медленно подошел к шутовскому креслицу и оперся на его хлипкую спинку своими огромными ладонями. – В сущности, я уже мертв, а посему не вижу ни малейших причин для диалога. En reve je voyais l`automne aux vitres sombres… – он мрачно расхохотался и его наигранный смех тут же перешел в удушающий кашель. – Зря тратите время, – продолжал он, отдышавшись, несколько мгновений спустя. – Смотрю я на вас, любуюсь, а понять, – не в состоянии! Для чего же все это было нужно; революция, отречение, так называемая российская республика, – для чего! Неужели ради этого? – он красноречиво обвел рукой вокруг, как бы приглашая своих собеседников в полной мере насладиться окружающими красотами.

 

– Никаких запугиваний, господин Романов, что вы, на самом деле, – порывшись в карманах кожанки, Урицкий протянул Николаю Ильичу маленький бумажный пакетик, небрежно перетянутый бечевой. – Вот, здесь все, как ты и просил. Начинаем?

 

– Конечно, – Подвойский шагнул вперед. – Сядьте, господин Романов. Можете прислушаться к моими словам, а можете их проигнорировать, однако, вы сделаете себе гораздо хуже, если не сядете.

 

Он опустился на колени и закрыл глаза: – Ым-м-м-м-м… – сквозь плотно сомкнутые губы прорвалось мощное заунывное гудение. Прорвалось и отправилось на неспешную прогулку по покинутому дому. Словно поджидавшая этого момента тусклая Луна высунула из-за облаков свою сияющую физиономию и посмотрела вниз, на святотатствующих плебеев.

 

– Ым-м-м-м-м, – жужжание нарастало. Ему вторили агностики и отщепенцы. Пораженные крысиным столбняком, дряхлые перекрытия послушно исторгли из своих глубин терпкие сквозняки, остро пахнущие гноем и разложением. Глубоко под землей, в подвале, шевельнулись полупрозрачные ложноножки. Их темных прокисших углов торжественно приподнялась бурая плесень. Таинственный и белесый грибок окуклился пузырем и замер в ожидании Слова. И последовало оно. И было оно долгожданным. И стали еще мертвее все мертвые твари, хотя, казалось бы, это невозможно.

 

– Kontar mi aj, kontar mi aj e todo para tu, – комнату наполнили шорохи мертвых листьев. Старый православный дом, отроду не слыхавший ничего подобного, запоздало дернулся, задрожал и попытался рухнуть. – Kontar mi aj, kontar mi aj ir Eshu Oro aj… – древесный прах облизнулся и уставился на захмелевшую богородицу. Весело пировавшая на Черной Речке банда могильных червей оставила развлечения и, распрощавшись с поэтическим прошлым, бодро выступила в сторону Медного Всадника.

 

Не переставая раскачиваться, Подвойский извлек из сумки толстенный пук черных свечей, чиркнуло колесико зажигалки. Приятная и тревожная пульсация у переносицы усилилась, подстроившись под бешеное сердцебиение. Многомесячный путь был завершен, оставалось лишь выбрать нужный Перекресток. Выбрать и открыть.

 

– Kontar mi aj, kontar mi aj e todo para tu, – острая как бритва кость черного козла с треском вонзилась в дубовую половицу, – kontar mi aj ir Eshu Oro aj! Ir Eshu Oro aj! Ir Eshu Oro aj!!!

 

– Что…. Что это за балаган, господа? – глаза императора расширились и стали походить на блюдца. Он неотрывно всматривался в копошащиеся на полу фигурки в кожанках. На стенах задорно суетились отвратительные лунные блики. Мрачные тени от рук Подвойского, перекручиваясь жгутом, извивались, достигали потолочной лепнины, а затем опадали вниз, корчась в натуральных предсмертных судорогах.

 

– Ым-м-м-м-ма-а-а, – завывал Николай Ильич, распыляя над свечами невесомую могильную пыль, заботливо собранную товарищем по партии на четырех могилах Большеохтинского кладбища. – Анор зе уд эн ыххерек! – В воздухе кружились мелкие огненные светляки. Что-то тяжелое и мокрое шумно вскарабкалось по наружной стене и плюхнулось об пол квартиры сверху.– Ым-м-м-м-м, – мудрое гудение переросло во всепоглощающий вой.

 

– Акс! Акс! Акс! – хрипел Николай Ильич, силясь перекричать возможных оппонентов из числа умерщвленных собратьев по профессии.

 

– Акс! – истово подхватывал Моисей Соломонович, подставляя под капающий воск зеленоватую оловянную плошку, – Контар ми ай, Эшу Оро, контар ми ай!

 

– Муку! – рявкнул Подвойский. – Там! У меня! В сумке! Быстро! – Теперь он походил на раненую птицу, – мах, еще мах, и еще, и еще, – бьющуюся, мятущуюся, лицедействующую в тщетном стремлении отвести рвущегося к добыче охотника от милого сердцу гнезда.

 

Ноги императора подкосились. Он грузно рухнул в подставленное кресло и застонал. В дальних углах комнаты сгустилась непроницаемая чернота. Звуки ударов кости об пол стремительно менялись; в них появились новые, чавкающие интонации. От аккуратной горки костной муки пополз отвратительный запах гнили и разложившейся плоти.

 

– Ir Eshu Oro aj! Ir Eshu Oro aj komplim’ento todo! – теперь они повторяли это вдвоем, нараспев. И теперь каждой пропетое ими слово сопровождалось мутным дрожанием стылого воздуха, в котором появились первые черные снежинки.

 

Подвойский раскинул руки и развернул их ладонями друг к другу: – Кувлиборр чрен слашуц! Типарь клоус вахдорен! АКС! АКС! – проговорил он, ощущая растущее сопротивление искрящейся пустоты. Пустота пружинила между ладонями, скручиваясь в роскошные и прихотливые кудри, напоминающие сионистские заросли на лице опаснейшего Якова Михайловича. – Акс зимон зебей!

 

Прокатившийся по полу ледяной сквозняк приволок за собою не одни только морозные узоры. Ужас; осязаемый, тлетворный, ражий сплющивал головы, крошил зубы, выдавливал наружу глаза. Хрясь, – стену прочертила свеженькая смеющаяся трещина. Стылый камин смачно выплюнул окаменевшую пробку сажи и завыл, – облегченно, торжествующе, непристойно: – Го-го-го-го-го!!!!!!!

 

– АКС! АКС! – Подвойский сводил ладони все ближе и ближе. Теперь это был, скорее, шар, мяч, залихватский сверкающий помидор. Сперва – гигантский, затем – умятый шустрыми ручонками до обычного, вменяемого размера.

 

– Прокрыш типарь, прокрыш. – Голоса зазвучали вкрадчиво, ласково, умоляюще. – Прокрыш картолл лаби чрен, прокрыш. – Послышался глухой удар; откуда-то сверху посыпались жирные пласты штукатурки. – Прокрыш, типарь, Эшу Оро. Акс! Акс! Акс! – хрипло прокаркал Николай Ильич и положил переливающийся шар на ладонь. – Давай! – он обернулся к Урицкому. – Сколько там натекло? Достаточно?

 

Они бережно опустили шар в плошку с расплавленным воском. В плошке оглушительно хлопнуло, пахнуло паленой шерстью. Призрачное мерцание стало отступать; медленно и неуверенно. Спадало напряжение, распрямлялись плечи. Между тем, в комнате продолжала бушевать натуральнейшая снежная буря. Наверху, за тонким слоем прессованной известки, прошелестели вкрадчивые шаги. Мелькнул и растаял янтарный отблеск угасающих свечей; словно белоснежный барский заборчик в душных зарослях средней полосы.

 

– Хорошо! – воскликнул рогатый олень, потрясая вывалившейся требухой. – Не скажи, – возразила ему очередная краса-девица, сожительница князя Утыкайлы. – Не ссорьтесь, божьи дети, – воззвал корыстолюбивый служитель культа, взойдя на узористое крыльцо. – Плодитесь, чада. А еще лучше, – просто трахайтесь! – А мы просо сеяли, сеяли, – затянул хор Шмыгло Затютюнного, потстукивая себе фанерными ложками. – Читайте же, – вежливо понукнули просеребренные поэты Кокаинового Века, – декадентскую поэму «Дихлофос», нет, дихлофосную поэму «Декаданс», да, это правильно. – Ррадужно! – поддакнул картавый редактор газеты «Русский путь». – Радикально и перрорально. – Вот возвращается веселость, и ваты валик в волосне. Ворчит визгливо верзополость – вновь вагинит; внутри и вне…

 

– Венценосное величество, похоже, нешутейно разволновалось, – Урицкий кивнул на подергивающиеся ноги в лаковых штиблетах. – Оно и понятно – этакая проза, да на закате православного жития. Готово, что ли?

 

– Готово, – Подвойский зачерпнул переливчатую черноту в горсть. – Прокрыш, шебочер акыд. Тебо! Тебо! – Он продолжал тщательно лепить колобок, смахивая со лба потные пряди длинных засаленных волос. – Не случилось ли у нас где посторонних ушек, а, Моисей?

 

Урицкий поднял черную кость и, не говоря ни слова, ударил ею в закрытую дверь; стремительно, страшно. Раздался характерный звук падающего тела, затем нечеловеческий вопль.

 

– А-а-а-а-а-а, – Платтен кричал долго, жалобно, на одной ноте.

 

– Вот тебе и «а», ебанашка – одобрительно пробормотал Николай Ильич. – Нам, однако же, зрители не к чему. Даже партийные и надежные! – Он засмеялся, подошел к окаменевшему императору и легко вложил в его правую руку тепленький свеженький колобок. Романов попытался отстраниться, однако ни его тело, ни, собственно, разум, отныне не принадлежали ему совершенно.

 

– Думаю, пора начать разговор, – помахивая костью, словно тросточкой, Урицкий приблизился и щелкнул императора по носу. – Дело, Михаил Александрович, у нас к вам чрезвычайно простое – с одной стороны. С другой же, голубчик – наиважнейшее. Скажите-ка, у вас ведь, безусловно, иметься некая часть состояния, коей вы можете распоряжаться лично, так?

 

– Безусловно, – хрипло ответил император, а вернее, – та часть императора, что уже не являлась императором. – Что именно вас интересует?

 

– Все, – просто сказал Урицкий. – Во-первых, конечно, секретные депозиты, о которых шел разговор на квартире князя Путятина. Во-вторых, – ваши личные сбережения, в том числе, – унаследованные после смерти вашего брата, Георгия Александровича. Мы знаем, что достаточно значительная часть этих денег – увы – заморожена, то бишь, недоступна для нашего внимания. Но мы знаем также, что ваше состояние, уважаемый Михаил Александрович, было не просто огромным. Оно являло собой своеобразный семейный кладезь на черный день, да-да, вам и вашей супруге, госпоже Брасовой, не позволялось даже помышлять об этих деньгах, мне это совершенно точно известно….

 

– Графине Брасовой, смею вам заметить, графине! – возразил император жестяным голосом, сжимая обеими руками черный восковой шар. – Потрудитесь соблюдать приличия, если уж считаете необходимыми публичные упоминания имени моей жены.

 

– Хорошо, хорошо, – тут же согласился Урицкий. – Прошу простить за невольную неточность. Однако – к делу. Так будете ли вы так любезны сообщить мне коды?

 

– Да, – произнес рот императора, складываясь в оскаленную усмешку. – Отчего же не сообщить? Извольте записывать!

 

– Коля, карандаш!

 

– Да вот же, вот! – Подвойский торопливо ухватился за карандашик потными пальцами. – Держи, не торопись, время есть.

 

– Бремя, время, стремя….

 

Император икнул. Между судорожно стиснутых пальцев проступила черная пена.

 

– Banque Nationale Suisse. Два счета на предъявителя. Я имел ввиду Banca Nationale Svizzera, надеюсь, мы понимаем друг друга?

 

– Прекрасно понимаем, господин Романов, – скучно произнес Урицкий, – однако же, нас интересует счет у Bordier & Cie. Вы превосходно осведомлены, о каком именно счете идет речь. Итак?

 

Он легонько ткнул монарха острием кости в коленную чашечку.

 

– Да-да, конечно, – император зачастил, – Секретный сберегательный счет, безусловно! Процедура предусматривает получение иным лицом, все верно. Верно… – над головой императора мелькнули яркие изумрудные пятна. Одно из них, преобразившись в некое подобие эллипса, неспешно втянулось в левую царственную ноздрю. – Нужно отправить из Парижа специальную шифрованную телеграмму. Адрес: Zurigh, Bahnhofstrasse 62, monsieur Gnome. Текст должен гласить следующее: Chansons pour elle. Это будет означать, что ровно через три дня человек, обличенный надлежащими полномочиями, должен прибыть в Женеву, 16 rue de Hollande, впрочем, я думаю, данный адрес вам наверняка известен…

 

– А человек этот, по-видимому, должен будет назваться Полем Верленом? – Моисей Соломонович усмехнулся. – Вот уж не ожидал подобной символики от вас и вам подобных! Решили уподобить ситуацию Парижской коммуне? Похвально. Аналогии просматриваются самые, что ни на есть, прямые, да-с. Чудовищное фанфаронство! Нет, уважаемый Михаил Александрович, матушка-история никогда не допускает повторений. Ваши спесивые игрища являли собою изначально провальную задачу! Вы перестали быть частью собственного народа! Пытались управлять, а на практике – все больше властвовали, да и то – по инерции. Довольно же теоретических споров, Михаил Александрович. Этим стоило бы заниматься ранее, но подобные фантасмагории попросту не могли прийти в вашу высокообразованную голову. Так под каким именем должно объявиться доверенное лицо?

 

– Франсуа Коппе. Вы совершенно правы насчет Верлена. По прибытии в банк необходимо заполнить два кодированных купона. Цифровой – на восемь знаков и буквенный – на шестнадцать. В цифровой следует вписать дату рождения первого русского царя Михаила Федоровича 07221596.

 

– Первого русского царя из династии Романовых, – поправил Урицкий. – Продолжайте, Михаил Александрович, прошу вас.

 

– Шестнадцатибуквенный код являет собой название первой книги Поля Верлена «Poemes saturniens». Это все.

 

– Превосходно, – Подвойский озабоченно потрогал императора за шею. – Заканчиваем. Дел предстоит великое множество, а времени все меньше. Мы узнали все, что хотели, не так ли?

 

– Разумеется. Осталось лишь уточнить сумму. Сумму, назовите нам поскорее сумму, господин Романов!

 

– Около двухсот миллионов франков, – император тяжело заворочался на креслице и громко выпустил газы. – Пощадите! Прошу вас! Может быть, вам требуются мои личные счета у Rahn & Bodmer?

 

– Что вы, уважаемый Михаил Александрович, побойтесь Бога, – Урицкий повернулся и сделал знак Николаю Ильичу. – Ты совершенно прав, необходимо достойно завершить процедуру, а то еще помрет ненароком.

 

– Kontar mi aj! Kontar mi aj, kontar mi aj е todo para tu! – громко произнес Подвойский и звонко шлепнул императора по щеке. В ту же секунду пальцы пациента разжались, черный восковой шар вязко скользнул на пол; комната наполнилась басовитым гулом. Таяли мелкие кучки снега, ледовая бахрома на окнах расползлась, провисла, извилистые ручейки весенней водицы устремились прямиком под ноги заговорщикам.

 

– Держи! – Моисей Соломонович поднял запекшийся слиток и протянул его компаньону. – Надо бы поискать швейцарского социалиста. Пущай покараулит, а мы, – лучше к народу, на свежий воздух.

 

– Отчекрыжь-ка у него немного волос на мотне, – Николай Ильич достал из сумки маленькие маникюрные ножницы с закругленными концами. – Кромсай, вот так, как следует, нечего миндальничать. А я лучше приберусь. Видишь – отпустило. Подчистить нужно, чтобы не порождать ненужные слухи. И без того некоторые товарищи балаболят лишнего….

 

Он тщательно подобрал дурно пахнущие сталактиты, вытер потеки сукровицы и швырнул свечные огарки в камин. Затем трудолюбиво смел в ладонь горсть ядовито-черных снежинок. Хлопоты происходили в полной тишине, лишь впавший в бессознательное состояние кратковременный самодержец Всея Руси временами болезненно всхрапывал, испуская многочисленные утробные стоны.

 

Все кругом наносное, поверхностное, думал тем временем Николай Ильич. А вот истинное, как оказалось, не стоит и ломаного гроша. Глубины нам не ведомы, нет, не ведомы. Возьмем ту же самую семейственность, кровные узы, фамильные ценности – и что же? Луснули аки утонченная институтка в пролетарских объятиях! Так может быть и прав господин Главный Большевичок насчет исторической целесообразности? Может, все дело состоит вовсе не в моральных принципах тех, кто идет на смену? Скорее, дело-то в них, вчерашних. Если так, то будущие поколения нас поймут. Рафинад – это слишком уж сладко, а матрешки с пряниками не могут заменить национальную идею. Увы – не в состоянии.

 

Урицкий отправился в глубину квартиры и спустя несколько минут притащил за собой помертвевшего Платтена. На опухшей щеке швейцарца зияла огромная рваная рана.

 

– Что это вы, Фридрих, трясетесь, словно рисовый пудинг, – Николай Ильич ссыпал великокняжескую растительность в плошку, добавил черный обмылок и принялся брезгливо вымешивать эту отвратительную смесь, бросая на социалиста-интернационалиста откровенно насмешливые взгляды. – Подслушивали? Так ведь это дело житейское, не велик грех. Тем более что Михаил Соломонович за вас поручился. Вы, господин Платтен, приглядите-ка лучше за клиентом. Не ровен час – проснется, а нам с ним любезничать да встречаться ни к чему. Романова после сдадите Малькову. За порез на физиономии не серчайте, это непреднамеренно, для того и просили вас удалиться, честно-то говоря. Закончите и сразу же отправляйтесь к врачу. Рана нехорошая, требуется обработать, а, может быть, шов наложить. И не стойте вы столбом, точно персонаж «без речей»! – продолжая месить черное тесто, Подвойский проследовал к дверям. – Давай, Миша, стучи!

 

– Слушай, а он нам Платтена не замочит ненароком? – спросил Михаил Соломонович, спускаясь по гулкой лестнице вслед за Подвойским. – Не подумай, что я задаю вопрос от чувствительности сердца. Планы у меня на этого клоуна, тем более – в свете блестящих, только что открывшихся перспектив, а? – он цокнул языком. – Хотел сказать, Коля, что отработал ты безукоризненно. Этакая силища в руках – страшно подумать!

 

– Вот и не нужно ничего думать, – бросил Николай Ильич, пристраивая зеленоватую оловянную плошку на подоконник. – Нужно отправляться в Париж и Швейцарию. Но сначала закончить здесь. – Он продемонстрировал Урицкому блестящую восковую куколку с маленькой, чуть приплюснутой головой и чрезвычайно развитым половым органом. – Есть иголка?

 

– Цыганская.

 

– Все равно.

 

– Вот, возьми.

 

Подвойский вздохнул и сноровисто воткнул иголку прямехонько в приплюснутую макушку. – Кувлиборр, акс, акс, прокрыш иде замин, замин прокрыш, харр, харр, – он провернул иглу вокруг оси, – Харр, прокрыш чрен ив замин, харр! Харр!

 

В оставленной квартире загомонили мужские голоса, забухали тяжелые шаги. Входная дверь распахнулась, что-то мягкое и большое звучно шмякнулось о лестничную площадку и застонало. Послышались отборные ругательства, звуки пощечин, затем запыхавшийся баритон Малькова: – Тихо, тихо, ваше великокняжеское величество, у нас енти штучки не проходят. А ну стоять, скотина! Пристрелю!

 

Подвойский и Урицкий обменялись понимающими взглядами.

 

– Что, Миша, чувствуешь сопричастность? Говорят, это чертовски важно: сублимация присутствия в виде прямого энергетического обмена пережитым. Станем ли мы по-настоящему историческими личностями, или же оставим после себя одни только впечатления, как и предупреждал Каутский?

 

– Даже рассказ о выдуманной личности может произвести сильнейшее впечатление, если для этого имеются соответствующие исторические условия, – промурлыкал Моисей Соломонович. – Брось ты эти умствования. Какая уж тут сублимация. Царь оклемался, а мы с тобой имеем замечательную возможность превратиться в эрудированных и требовательных консьюме. Как думаешь, дяденька останется в трезвом уме?

 

– Если повезет. Психика в любом случае подорвана. Безвозвратно.

 

– О произошедшем будет что-то помнить?

 

– Ровным счетом ничего. А вот воспоминания о жене и детях сохранить должен. Но только самые общие.

 

– Отправлю в Смольный, вместе с Власовым и Джонсоном. Допрошу, подержу в отдельной камере, а после вышлю куда-нибудь подальше. К примеру, в Пермскую губернию, хорошая идея, между прочим, – Моисей Соломонович заторопился, – кстати, у него с этим Джонсоном прелюбопытнейшие отношения. Нет, серьезно. Есть в них нечто миксолидийское. Мне даже кажется, что они любовники. Видел бы ты, как они воркуют друг с другом! Как заглядывают в глаза! Персидские страсти, да и только….

 

Разъезжались скрытно, выдерживая порядочный интервал. Подвойский дремал, кутаясь в деревенеющую от холода кожанку. Нахохлившийся Михалыч бубнил себе под нос нескончаемую сказку о прогорающих поршнях, шлангах, алчных карбюраторах и прочих оказиях невозможного шоферского бытия. Мокрые плевки октябрьской влаги, накладываясь друг на друга самым причудливым образом, лихо преображали заоконную картину в законченную паранойю. Черные шахты массированных переулков откликались на шум проносящегося авто долгим шелестящим эхом.

 

Хруст подмороженных листьев миролюбиво предупреждал суетящихся человечков о приближающейся зиме, не догадываясь, что климатические проблемы отныне не станут идти ни в какое сравнение с идеологическими. «Как грустны сумрачные дни бездушной осени и хладной», – расслабленно вспоминалось Николаю Ильичу под мерное поскрипывание добротного кожаного сиденья. Уважаемые Константин Коровин и Василий Поленов, вы пытались отыскать признаки аристократического увядания там, где, собственно говоря, не сохранилось совершенно ничего. Ничего, кроме внешней позолоты. Ваша «золотая осень» смешна, господа. Выдуманная, высосанная, нереальная. Вот Алексей Кондратьевич Саврасов имел на осень иную точку зрения, да. «Деревушка у ручья», кажется так. Представьте: топкая, вязкая низина. Выгоревшая мертвая трава; сухая, рыжая, меланхоличная. Расплывчатая фигура в светлой рубахе медленно движется по тропинке, через бесконечную грязь, через жирные комья мокрой земли. Тут же расположилось низкое стылое небо, далекие игрушечные избы наперекосяк и – апофеоз – клин перелетных птиц, браво уносящий ноги в противоположном направлении. Это вам не «Версальский парк осенью», нет, мой обожаемый Сомов. Нет, мой маленький шалун. Намалевать этакую благодать можно, находясь исключительно в заморских палестинах. Или же являть собой второго Нестерова. Все кругом зелененькое-зелененькое, мутненькое, хорошенькое: смотришь, и знай себе – вздыхаешь. Тут и прогалины, и гуси-лебеди, и кокетливые березоньки. Пошлятина, словом, – облегченно обобщил Николай Ильич. Хватит, нюхнул дымка отечества, закусил гнилостной капусткой, пора расправлять крылышки да и улетать восвояси. Подыскав для себя подходящий клин, разумеется….

 

Занятый внутрипартийной борьбой Моисей Соломонович Урицкий предавался размышлениям на совершенно другую тему. Все теперь рвутся во ВЦИК, – думал он, разминая утомленную переносицу длинными холеными пальцами, – это и понятно. Почуяли власть и ринулись за стол, как и полагается настоящим приспособленцам. Недопустимая вещь, некруглая. Ленин должен остаться председателем, Троцкий, – министром иностранных дел, так и только так, не уступать, стоять на своем, до конца, до последнего. Никаких вам «однородных правительств», блоков, объединений, коалиций. Шиш! И вам, и вам подобным. Эх, до чего надоело. Уехать бы, ненадолго. В Киев, например. Вспомнить студенческие годы. Там еще и теперь тепло, там – яблоки….

 

– Здравствуй, ненька-Украина, крепок хлев, сыта скотина, как первач прозрачно небо, край любви и непотреба, – тихо продекламировал будущий председатель Петроградской ЧК, улыбнулся и закрыл глаза.

 

 

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Лучшие бк для ставок на спорт
Поддержите «Новую Литературу»!