Человек с ружьем

 

 

(из цикла «Ленинские чтения»)

 

 

 

 

 

– ... вы должны прибыть по адресу: станция "Цветочная площадка", – читал Мальков, озабоченно шевеля губами. – Эта станция находится за Московскими воротами. Пройдя ворота, надо свернуть налево, по Заставской улице и, дойдя до забора, охраняющего полотно железной дороги... Вот ведь канцелярщина! Нет чтобы попросту, с понятием, четко, так мол и так!

 

Он шумно отхлебнул из алюминиевой кружки и продолжил заковыристое чтение: – Так, чего там далее, ага, там будет стоять поезд, в котором поедет Совет Народных Комиссаров. Поезд охраняется караулом из Петропавловской крепости. Этот караул должен быть замещен караулом латышских стрелков, которые по особому приказу в числе тридцати человек должны будут выступить из Смольного с двумя пулеметами в 8 часов утра. Понятно...

 

Павел Дмитриевич зевнул: день отъезда правительства приближался с быстротой, удручающей всяческое воображение.

 

– Понятно, что ни черта не понятно. Писатели, – Павел Дмитриевич с ненавистью покосился на телефон. – Где я им возьму столько латышей? И как это можно обеспечить охрану поезда при помощи тридцати человек? Кто будет держать проходы? Ага, вот, кстати, об этом дальше и написано: «кругом поезда все проходы к нему должны охраняться. Никто из посторонних не должен быть допускаем в поезд. Багаж будет грузиться с 11 часов утра. Принимайте багаж, грузите от каждого отдельного лица в одном месте и охраняйте его». Охраняйте его. Чем? Чем я должен его охранять! Может быть, при помощи отдела по работе среди женщин?

 

Павел Дмитриевич сунул руку в карман бушлата, извлек из него красноречивый предмет, оказавшийся весьма даже вместительной флягой, затейливо обернутой в бахрому из кожаных ремешков, и с удовольствием отхлебнул из горлышка.

 

– Надо же, «с этим поездом поедет сто человек латышей, которые должны будут нести охрану поезда во время движения». А кто в это время будет нести охрану Смольного? Подозреваю, что Пушкин. На пару с Бонч-Бруевичем. Не-ет, прав Урицкий, абсолютно прав. Беда с этими приказами, большая беда. Один сочиняет, другой печатает, третий подписывает, а исполнять-то как! Как можно исполнить то, что неисполнимо?

 

В дверь постучали. Деликатно, и в то же время настойчиво.

 

– Кто там еще? – комендант приподнял голову и увидел симпатичную черноволосую гражданку; смуглую, с округлым подбородком и восхитительной линией бедер. Пухлые плечики гражданки были замечательно милы. Немаленькая грудь гражданки вызывающе топорщила тонкую ткань шерстяного темно-коричневого платья, заставляя цепочку пуговичек героически отступить к самому краю обшлага, самому кончику существующих приличий.

 

– Здравствуйте! – низкий голос гражданки оказался на удивление чарующим и приятным. – Здравствуйте, товарищ Мальков. «Озаботьтесь, чтобы всем латышам было бы отпущено надлежащее довольствие в дороге. Управляющий Делами Совета Народных Комиссаров Бонч-Бруевич». Кажется, так заканчивается любопытный документ, который вы теперь изучали? – гражданка улыбнулась; дерзко и проницательно. – Что вы на меня так смотрите, Павлик-Павлуша? Простите, что мимоходом оказалась сопричастной к вашим петроградским секретам и позвольте представиться: Гопнер Серафима Ильинична, Екатеринославский комитет РСДРП(б).

 

– Ага. Ясно, – комендант вскочил. От посетительницы исходило непередаваемое ощущение опасности. – Проходите, товарищ Гопнер. Присаживайтесь. Какой у вас вопрос?

 

Серафима Ильинична (будем называть её так) прошествовала к столу. Её движения были плавными и спокойными. Лишенные зрачков глаза цепко обшаривали бугристые стены кабинета, заваленный бумагами пол, пальму в углу и, конечно же, самого коменданта – пузатого, щекастого и перепуганного.

 

– Вопросов у меня, на удивление, мало, Павлуша, – Серафима Ильинична грациозно впорхнула в продавленное кресло и щелкнула блестящей кнопкой добротного темно-коричневого ридикюля. – В особенности, к тебе. К тебе-то их, почитай, и нету вовсе. Так, одна ерунда. А вот к хозяину твоему, Моисею, они имеются. Ты бы вот что сделал, миленький. Ты бы позвонил ему в кабинетик, а? – Серафима Ильинична извлекла из недр ридикюля толстенькую пахучую пахитоску. – Втроем-то нам будет веселей, да и беседовать сподручнее.

 

– Позвольте, а... – комендант хотел, очень хотел возражать, но почему-то не находил слов.

 

– Не «а», – продолжала Серафима Ильинична наставительно. – Не «а», сладенький, вовсе не «а». Какое уж тут может быть «а»! Сам-то подумай!

 

Павел Дмитриевич кивнул: с «а» и вправду получалось как-то не очень.

 

– Звони, – ласково посоветовала опытная большевичка. – Звони, матросик. Дел у меня, откровенно-то говоря, и без вас достаточно. Быстрей начнем – быстрей закончим. Вянет. Вянет лето красно, улетают ясны дни, стелется туман ненастный, – ночи! В дремлющей тени... – и, бормоча себе под нос нечто подобное, она картинно прикрыла глаза рукой.

 

– Кхм, товарищ Урицкий, – с помощью холодной деревенеющей руки коменданту все же удалось притиснуть к уху эбонитовый рожок телефонной трубки. – Это Мальков беспокоит, Мальков. Павел. Срочно приходите ко мне. Тут такие дела, что... Вообщем, сами увидите, – комендант судорожно сглотнул. – Пожалуйста, поскорее, Моисей Соломонович, Христом-богом прошу! – конец фразы перешел на откровенный визг и вынудил загадочную посетительницу раздраженно притопнуть ногой.

 

– Каким там еще Богом?

 

Лицо Серафимы Ильиничны исказилось, губы собрались в тонкие ниточки, обнажив прихотливую линию слюнявых десен, покрытых рыхлыми точками белесого налета, довольно крупные желтоватые зубы и длиннейший ярко-красный язык, сноровисто между этими зубами блуждающий.

 

– Поминать Господа нашего всуе нехорошо, Пашенька, ай как нехорошо. Тебе-то уж о Нем помнить, вроде бы как, даже и по должности не полагается. Поганый вы, однако, народец, комуняки. До чего ж блудливый, до чего ж вздорный! Всё играете во что-то. Всё юродствуете. Врете, пиздите, богохульствуете, а чуть пахнуло жареным – о Спасителе, да во все горло. Думаете, будто умней других? Думаете, будто грехи ваши замаливать можно? Не-ет, Павлушка, шалишь. Будешь отвечать по всей строгости; долго и обстоятельно. Не за убийства, нет. За участие в ритуалах. Что, взбледнул? Страшненько? Так это дело не быстрое, не бойся...

 

Серафима Ильинична подалась вперед, жадно всматриваясь в студенистое лицо Малькова своими черными, лишенными зрачков глазами.

 

– Жизнь тебе предстоит долгая и, в основном, – спокойная. Поедешь ты, Пашенька, скоро в Москву. Не сейчас, конечно, но в ближайшее время. Станешь комендантом Кремля – вот оно счастье! Воровать будешь – без счета. И сейчас, и потом. Повоюешь – всласть. Не одну войну переживешь, а сразу несколько. Рад?

 

Серафима Ильинична захихикала, распространяя вокруг себя странный горьковатый запах, напоминающий аромат духов «Персидская сирень»

 

– Хозяина своего переживешь, подельника вашего Кольку Подвойского, – всех! Яшку, Феликса, Лёвушку и даже товарища Сталина. Для этого, однако же, тебе потрудиться следует. Хорошенько потрудиться, Пабло. Не скажу, что от всей души, ибо душонка у тебя – совсем не зрелая. Трудиться будешь от самого, что ни на есть, страха. Так оно надежнее, а главное, – тебе понятнее. Я смотрю, Мойша уже здесь. Заходи, Мойша, заходи, присаживайся, – последовал гостеприимный взмах рукой; Серафима Ильинична обернулась навстречу вошедшему. – Подберите-ка челюсть, товарищ Урицкий. Вы меня, право, разочаровываете...

 

– Добрый день. В чем дело? Что здесь происходит, товарищ Мальков? Рад вас видеть, товарищ Гопнер. Мы ведь встречались, верно? – Моисей Соломонович замолчал, разглядывая посетительницу своим особым заинтересованным взглядом.

 

– Знакомы, ясное дело, – большевичка приподнялась, затем неожиданно и звонко шлепнула Урицкого по щеке. – Прокрыш типарь, прокрыш чрен слашуц. Чре-ен. Слашу-уц, – повторила Серафима Ильинична с видимым удовольствием. – Хорошо, когда можно не стесняться в выражениях. Сядь, Мойша, в ногах правды нет. Есть у нас с тобой приблизительно минут этак двадцать. Гарантировать уединение на больший срок, увы, не могу. По должности я – собиратель, а не посланник. Посему заранее прошу прощения за некоторую грубость, даже – бесчеловечность. Опыта маловато, в дипломатии не сильна...

 

Воздух кабинета так и вибрировал в предвкушении излишних вопросов. Однако мгновения шли, множились, а вопросы не поступали, предусмотрительно забившись в охрипшие глотки строителей очередной из утопий.

 

Павел Дмитриевич оставался сидеть за столом. Моисей Соломонович, оседлав хрупкий стульчик для посетителей, тихонько замер у стеночки, шумно вдыхая ртом крохотные порции прокуренной духоты. Они знали: отныне, за этим порогом квартирует черная мгла.

 

Бурлит вокруг Смольного, стекаясь из самых отдаленных уголков Северной коммуны. Шипит и воет, колосясь пенициллиновыми миражами, – вдоль оврагов, кочек, канав, подвалов, уборных и комиссариатов. Гогочет, заправляя вонючие солдатские пенисы в еще более вонючие подштанники.

 

Терпко, махрово, пестро залудит она невнятные провалы твердокаменных джунглей: ахнут философы, рухнет наука, пернет рабочий класс, маета потомственного интеллигента, вычертив очередную сложную кривую, вскинется и отправится на заработки, хорошенько лягнув наследственность и сколиоз.

 

В этом упоительном хороводе станут хорошо просматриваться разнообразнейшие сорта, виды, жанры окружающей мглы. Покатятся, хохоча и веселясь, кубарем, мохнатые пампушки низкопробного сиреневого ужаса, чавкнут болотистые ложноножки наркотического угара, перемежаясь легкими макаронинами свекловичного отравления, блестящая антрацитовая элита, держась особняком, брезгливо проводит взглядом уродливые порождения голодных обмороков и суицидных потуг.

 

Семья Инессы Арманд, в очередной раз, пополнится нерожденными детьми, а жеманный мальчик по фамилии Каннегисер лихорадочно запишет в стихотворную тетрадку: «Вода и кровь струятся в лад, смердит гранитный Петроград, оденет землю синий лед, – слились мой зад и твой перёд...».

 

– Слушайте внимательно, любители аббревиатур – произнес Собиратель, и мириады сопливых лиц тут же прильнули к его фильдекосовым чулкам. – Называйте меня СИГ. Для скорости, внятности и простоты. Серафима – Ильинична – Гопнер, – больно уж нудно, а сказать вам, как зовут меня в действительности – не поймете. Заварили кашу? Сами? Не наблюдаю положительных кивков. Не слышу подтверждающий междометий. А вот теперь придется исправлять. Кроме вас, сделать это все равно некому. Итак, командиры, ставлю задачу: необходима срочная ликвидация Ленина.

 

– Ленина? – ахнул Моисей Соломонович. – Вы хотите, чтобы мы убили Ленина?

 

– Все люди лучше, чем литераторы, – поддакнул Владислав Ходасевич, вкушая бесподобнейшую финтифлюшку с абрикосовым джемом.

 

– Боливару не снести двоих, – согласился с ним О`Генри и прихохотнул; искренне, по-ковбойски.

 

В дальнем углу кабинета заворочалась тень всамделишного русского патриота.

 

– Огорчились девочки, расчувствовались, – прошамкало это наваждение голосом Салтыкова-Щедрина. – Ничего, и это пройдет, и это кончится. Посевая смуту, вы едва ли предусматривали, сколько жертв она увлечет за собой.

 

– Не убить, а только лишь подстрелить хорошенько, – пояснил поименованный как СИГ Собиратель с видимым сожалением. – Пристрелить его вот так сразу не получится. Но это поправимо. Поболеет немного, а там и сам помрет. В лучшем виде.

 

– Но позвольте! – Моисей Соломонович смешался. – Я, собственно, хотел бы сказать. То есть, объясниться. Мы не какие-нибудь наемные убийцы...

 

– Убийцы и есть. Только не наемные, а добровольные, сами по себе, – улыбнулся Собиратель, выпуская густую струю табачного дыма прямо в лицо Урицкому. – И душонки у вас обоих незрелые, зеленые, дурные. Можете верить мне на слово, – я свою работу хорошо знаю. Не годные душонки, не товарные. Я на подобные даже внимания не обращаю. Итак, через несколько дней Ильич переберется в Москву, вместе со всей придворной челядью. Здесь, в Питере, на хозяйстве останется один Зиновьев, – красота, лепота, свобода. Тут-то тебе, Мойша, и карты в руки. Пашенька закруглит дела, станет кремлевскую коммуну обустраивать, гаечки закручивать. Ты же тем временем срочно отыщешь господина Германа, Бориса Владимировича. Он, – писатель. Бывший эсер, бывший муж Мымры Константиновны. Сидит теперь, родимый, трясется и мечтает уехать в Аргентину. Пообещаешь ему содействие и всемерную материальную поддержку в столь благом и полезном начинании. А взамен попросишь – всего-то ничего – навестить подругу молодости, некую Ройдман Фейгу Хаимовну. Слушай, Мойша, это важно, очень важно, по-настоящему важно. Фейга Хаимовна – человек весьма-а недоверчивый. Политкаторжанка, сидела в Акатуе за неудавшуюся попытку убийства киевского генерал-губернатора. После февральской амнистии 1917-го лечилась в харьковской клинике доктора Гершвина. Потом поправляла пошатнувшееся здоровье в Крыму. Сейчас она в Симферополе, – думает. Размышляет на три извечные русские темы: как быть, что делать, кто виноват. Пусть Герман ее отыщет, сие не сложно. Отыщет и убедит в том, что ехать ей нужно не в Америку. В Москву ей перебираться следует, под крылышко разлюбезной подруженьки Анечки Пигит. Я им уже и квартирку подобрал соответствующую...

 

Потирающий руки Собиратель хихикнул и развязно подмигнул упитанному человеку в бескозырке.

 

– В доме нумер десять по Большой Садовой. Эх, знали бы вы, мальчиши, сколь знаменитейшим станет этот дом лет через десять-двадцать! В особенности апартаменты за нумером пятьдесят... Ну да Фанни-Фейга-Дора поселится в других, совершенно в других. В апартаментах за нумером пять. Поселится, ага, оглядится, проникнется, врастет. Затем, благодаря тесному знакомству с Дмитрием Ильичем Ульяновым, узнает все о характере и манере передвижений интересующего нас господина. Ваши люди будут следить за ней, неотступно и неустанно. Она подстрелит Ильича, вы расстреляете ее. Мое выступление понятно?

 

Урицкий кивнул. Справившийся с рябью на лице Мальков шумно сглотнул и решился подать голос.

 

– Эта, Софья Ильинична, товарищ СИГ, – он старательно перебирал имена существа, вольготно расположившегося напротив, тщетно пытаясь вернуть ситуацию в нормальное, человеческое русло. – Я, конечно, извиняюсь за прямоту, да только Яшка Свердлов такого кандибобера с нашей стороны ни за что не допустит. Поверьте, товарищ Гопнер, то есть господин Собиратель, мы все у него на мушке, давным-давно и каждый поименно, – комендант затрясся и ухватил посетительницу за темный облегающий рукав. – Расстреляет. Р-ра-аз, – и к стенке. Оперативно и агитационно...

 

– Раньше надо было бояться, сын мой, – СИГ потянулась; щелкнула крышечка массивных золотых часов. – И не Свердлова вовсе, – СИГ приподнялась, разглядывая уничтоженного коменданта с неприкрытой брезгливостью и раздражением. – Не Свердлова, отрок, меня. Меня, сука ты этакая. И бояться меня следует всерьез. Я ведь не расстреляю. Я из тебя попросту душу выну. А это – куда как неприятнее, поверь.

 

– Поверь же, Паша, Софья Ильинична говорит совершеннейшую правду, – мягко подключился у разговору Моисей Соломонович. – Бояться Якова Михайловича нам не следует ни в каком случае. К тому же, – он бросил цепкий взгляд на нарушительницу спокойствия, – мне отчего-то кажется, что товарищ Свердлов не станет возражать против… против...

 

– Против данной ликвидации, – с готовностью подсказал Собиратель. – Все верно, товарищ Мойша. До чего приятно иметь дело с человеком понимающим! Не нужен Свердлову Ильич, не выгоден. По большому счету, он уже никому не нужен. Разве что своей Мымре да, может быть, госпоже Арманд, – романтическая девица, экзальтированная. «Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты ещё здесь, в Париже, занимал в моей жизни», – Софья Ильинична всхлипнула. – Каков слог! Нет, вы только послушайте: «хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умереть бы на месте, чем войти к тебе!» Однако же я вас, кажется, перебила. Продолжайте, прошу вас!

 

– Свердлов и сам, я думаю, не против возглавить Совет Народных Комисаров, – ободренно развивал свою мысль далее Моисей Соломонович. – Следовательно, мешать нам не станет, даже если узнает нечто конкретное. Кто же у нас в остатке? Только Бонч. О нем и позаботимся...

 

– Но ты, Бордо, подобен другу, который в горе и в беде товарищ завсегда везде, готов нам оказать услугу, – кружась и приплясывая, Серафима Ильинична двинулась к выходу, сохраняя на лице самое ласковое, самое задумчивое выражение. – К Аи я больше не способен: Аи любовнице подобен. Блестящей, ветреной, живой, – и своенравной и пустой... Позаботитесь, Мойша, еще как позаботитесь. Заботиться станете всем миром, а он, в благодарность, напишет трогательные и романтические воспоминания о вас, о любимом вожде и уникальной эпохе, прозорливо указавшей на переход народа из одного состояния в другое. Раненого бонапартика перевезут загород, где он и подохнет. В полной изоляции, отрезанным от мира. Потом из его трупа сделают мумию, которую и выставят на публичное обозрение прямехонько на Красной площади. А еще через некоторое время об этом снимут душещипательную кинематографическую ленту под названием «Человек с ружьем», но это случится нескоро. Ты не доживешь – увы! Белковая жизнь так коротка, хрупка, несовершенна. То, что загадочным образом произрастает на ваших жидких мозгах – интересней. Собственно, это единственное, что заставляет мириться с вашим существованием. Переломанный и засранный твердокаменный венец; соловья кормили баснями, – с аллегорией и без. С пролетарскою метафорой, с отглагольным матерком вдоволь пежили да трахали, да грозили кулаком. Жизнь прозвали метафизикой, веру в Бога, – наркотой, проходимцев – атеистами, философию – долой, здравый смысл – в компост истории, интеллект – под ноги масс. Кто-то – вешаться в «Асторию», кто-то – маузеру воздаст. Кто-то в Мексику тихохонько. Кто-то – в книжку, на портрет. Кто-то – в блуд, с особой похотью. Кто-то – блядью в Моссовет. Меж гранитными обрубками серит стайка голубей; жизнь, стуча об полку зубками, лучше станет, веселей! Станут песни голосистее, а буденновки – ворсистее, золотистее хлеба, больше всякого врага. Вёсны станут окоёмными, сочиненья – многотомными, водка – будущим страны. Станут войны холодны, а сознательность рабочих возрастет не так, чтоб очень. И много еще чего будет разного, – всякого, такого, не аппетитного, да только вас там не будет. Считаю, кстати, что отнеслась я к вам как настоящий партийный товарищ. Не так ли, Павлик? Не так ли, Моисеюшка?

 

– Не знаю. Не знаю даже, что и сказать, – потерянно озираясь по сторонам, Урицкий сгорбился, втянул голову в плечи. – Мумия Ильича? На Красной площади? Как-то это совсем не по-русски. Египтяне практиковали подобные вещи, однако же христианские традиции...

 

– Россия никогда не была христианской страной, – жестко парировала СИГ. Ваше, так называемое, православие, уравнивающее в правах власть мирскую и власть божественную, – суть религиозное министерство по делам угнетения совести и порабощения духа. А любой из ваших патриархов, – тот же самый Верховный Жрец на службе у Фараона. Прощайте. Делайте дело. Увидимся.

 

– Это что же, взаправду? Взаправду с нами происходит? – проблеял щекастенький матросик, едва дождавшись, когда закроется дверь за страшной посетительницей. – Что же нам теперь делать, Моисей Соломонович? Вы зачем с ней во всем соглашались? Сразу заявляю: я в подобных делах участвовать не согласен! Не договаривались мы так. К тому же, у меня семья и вообще...

 

– Я знаю одно, Паша, – Урицкий хладнокровно запер дверь кабинета на ключ и обернулся к коменданту. – Я знаю одно. Воровать тебе следует погодить.