Дом на Big River

Siobhan – Шивон

Она пришла ноябрьской ночью,
Со мной оставшись до рассвета.
В её запястьях непорочных
Сквозили отголоски лета.
Всеядный ветер бился в стены,
Швырял обглоданные листья...
Ей нужен был сам факт измены,
А мне – её улыбка лисья.
Я утонул в атласных бёдрах,
Скрывающих волшебный лотос.
И лился дождь, хоть было вёдро.
Блуждающие над болотом
Огни – качались и мерцали.
Весь мир – пластинчатой гнилушкой
Казался. Танцевали цапли...
Я, позабыв своих подружек,
С восторгом наблюдал, как, лунный,
С её груди катился жемчуг.
Глядел в провалы глаз – и думал,
Что до сих пор не ведал женщин.
...Она ушла не попрощавшись,
– Воспоминанием о лете –
Из за ночь выращенной чащи, –
Чтоб больше никогда не встретить.
Ей нужен был сам факт измены.
– (К чему бежать от явных истин?..) –
А у меня с тех пор по венам
Течёт её улыбка лисья.

Дом на Big River

Так бывает: поставишь свой дом у глубокой реки,
а соседи – зачем-то – вокруг понастроят мостов,
да таких, что под ними сумеет проплыть даже кит –
по течению вверх, по течению вниз, миль на сто.
А река вдруг возьмёт и иссякнет: сперва обмелев,
превратится в ручей, – в нём осёл не замочит копыт,
а затем совершенно исчезнет под кожей полей,
пустырей и дорог, и лугов, сикамор и ракит.

И от бывшего русла останутся только мосты,
обрастая всё больше – лишайником, сорной травой;
и продолжат стоять – обелисками планам пустым,
высоко возносясь над пучиной невидимых вод, –
до тех пор, пока их не растащат: строительный люд
очень ценит хороший, притом даровой, матерьял;
а на месте мостов огороды разбить – тоже в плюс
человеческой тле, колорадским жукам, муравьям...

А зачем было строить, – зачем, для кого возводить?
Те, кто строил мосты, помудрев, убедились в тщете
иллюзорных побед над текучей природой воды –
и отправились с миром, оставив тебя в нищете.
Только ты всё живешь в своём доме у быстрой реки,
непривязанный к ней, – не заметив, что речки и нет.
Мимо окон твоих каждый вечер несут рыбаки
свой улов, часто путая воду и меркнущий свет.

И река полноводна, и просится из берегов.
Вот, твой домик над ней покачнулся, как Ноев ковчег,
приподнялся и вниз к океану поплыл, –
оттого,
что ты так никогда и не задал вопрос «а зачем?»

элизия

монахи не любили повитух:
боялись их и обращались скверно.
но так и неизвестно – чьих потуг
венцом стал симбиоз «охоты» с «ведьмой».

...на площади вечерняя толпа,
очнувшись от всегдашнего скучанья,
галдела. «негде яблоку упасть», –
сказал кюре на лошадёнке чалой
и, спешившись, приблизился к столбу,
обложенному хворостом. подумал,
прокашлялся и, испытав сумбур,
смятенно предложил седой колдунье
раскаяться в содеянных грехах,
признаться в ворожбе и чернокнижье.
её глаза скользнули по рукам
с распятием – и опустились ниже...

предчувствуя соблазн, кюре застыл,
как будто был по пояс в землю вкопан.
её безумный смех, вид ног босых
и пламени бушующего кокон
сменялись, оскверняя всё сильней
его души мелеющий источник,
мешались, как видения во сне...
ужасный вопль простоволосой дочки,
пытавшейся протиснуться к костру,
но быстро остановленной заслоном,
не заглушил сплетённых пальцев хруст.
горячий ветер отдавал палёным...

он взял её к себе. он дал ей кров.
но девочки надломленный рассудок
не позволял ей ни доить коров,
ни прибирать, ни даже мыть посуду.
кюре, невольно, ощущал протест
и часто думал, отправляя службу:
зачем Ты сохранил жизнь сироте –
надмирной, бесполезной, непослушной?..
Тебе она молчит. Тебе поёт.
утешившись в Тебе, она не ропщет...

но Имя сокровенное Твоё
теперь на несогласную короче.

Urbi et Orbi

Лето. Это значит – тяжело.
Это значит, снова из тумана
проступает бледное чело, –
медленно, дремотно, первозданно.
Это значит – невозможно спать.
Слабость поднимается – с придонным
привкусом полировальных паст.
Это значит... Это значит – дома.

Вялый шёпот батарейных рыб,
призрак отопительных сезонов.
Это значит, разбудив дворы,
солнце оставляет воздух сонным.
Солнце в виде Мельницы: молчит
колесо, но Кто его заклинил?..

Тишину раскаркают грачи,
свастикой взовьют кусты полыни,
а в окно к тебе влетит оса,
ось экуменических знамений.
Можно десять библий написать,
но в осе – ни слова не изменишь.

Не изменишь, как узор морщин
на неувядающей ладони
Непорочной Девы. Полон сил,
машет золотым котиледоном
бывший жёлудь, но ещё не дуб.
Ангелы и мавки в сарафанах
лестницей Иакова идут
в сторону Небес обетованных.

Видно: небосказанность сквозит
из любого знака, даже точки.
Здесь – необозначенность, визирь,
и земной Предел её восточный.

Вырублен из камня, как Симон,
ты стоишь – и возникает Голос
из доисторических времён
в центре лабиринта «Мир и Город»;
взламывает арматуру стен,
но принадлежит не Джельсомино...

Он – н и ч т о, являясь  с р а з у   в с е м
в середине Города и Мира.

Osenid 3х2 натощак

...и снова осень. мокрые огни
оранжево мерцают вдалеке,
      а я иду один по осени,
      прозрачный и не видимый никем.
Бог обнажил китайский алфавит
деревьев, восемь тысяч третий кегль...
      послушно принимаю Осенит
      в Его терапевтической руке.

коллеги собираются пить чай:
окошко над шерстинками кустов.
пора входить, – но только не сейчас, –
в мир тихих голосов, уютных спин...
      и осеняться – мыслями о том,
      что чайник   н и к о г д а   не закипит.

жёлтые сны султана Сулеймана

четырнадцать жён утонули в зыбучих песках.
четыре скончались от ядов болотной воды.
ещё восемнадцать разбились, свалившись со скал.
последние семь потерялись в прозрачном, как дым,
осеннем лесу. и остались – холодный закат,
грустящий по жёнам султан и, от близкой воды
озябший, незрячий визирь. переставший искать
султан затолкал его в реку, ударив под дых,
и долго потом наблюдал, как несчастный плывёт
не к берегу – ближнему, дальнему – речки, а вдоль
и молит о помощи – жалко, гнусаво... но вот
его голова тоже скрылась под быстрой водой.
и может быть, это удача, а может быть, нет:
султан, оказавшись один на один с тишиной,
забыл – своих жён, разбежавшихся слуг, звон монет...
нашёл своё сердце – и стал, на минуточку, мной.

Страшное дело

Лес зловещ и ночь темна. Стонут старые деревья...
Медленно взойдёт луна над заброшенной деревней.
Только шорохи сверчков, да зрачков зелёных отсвет.
Шею изогнув крючком, вяз корявый кожу сбросит.
Вдруг заухает сова. Глухо, замогильно, жутко –
непонятные слова донесутся... Крякнет утка.

Ты, кто никого не съест, – для чего явился, глупый?
Видишь? – Ни души окрест. Слышишь? – Кто-то точит зубы.
В тростниках вода дрожит, но гуляет там не ветер.
Низко, странно крикнет выпь. Вой за лесом ей ответит.
Кто крадётся за тобой в темноте, на мягких лапах?..
Ловит задранной губой твой дразнящий, тёплый запах...

Ты в мои пробрался сны... Что ж! Теперь пугаться поздно.
Оставайся до весны – пищей для жуков навозных.
И когда луна взойдёт над пустой деревней выше,
кот, – гигантский чёрный кот с мертвецом в зубах, на крыше,
когти-крючья оголив, но на вид вполне спокойный,
спросит – голосом моим:
                                          «Ну, теперь с тебя довольно?»

corrigendum

...она меня не вспоминает,
поскольку помнить, в общем, нечего:
прогулки по проспектам в мае,
поспешный секс однажды вечером...
почём ей знать, как неотступно,
годами, сны мои тревожила?..

так целомудренно распутна,
плохая – но всегда хорошая.

её запястий и ладоней
пьянящий холод – безошибочно
я и сегодня сразу вспомню.
её зубной эмали сливочной
волшебный привкус, поцелуи,
в подъезде запах мокрой псины и
слова «конечно, не ревную!»
но в красных туфлях парусиновых,
в лосинах и в короткой юбке –
не ревновать?? – к мужчинам, к прошлому...

она была моей ошибкой,
плохая – но всегда хорошая.

я не мечтал её исправить,
свои поступки не оправдывал.
мы просто вместе шли по краю
воображаемого кратера
и обрывались, пусть нечасто, –
рабы пустых моральных принципов...
из всех, с кем я бы мог быть счастлив,
она всегда была единственной.
как странно – нить воспоминаний
унизывать долгами прошлыми:

невозвращаемое снами,
плохое – но всегда хорошее...

я, видимо, остался прежним:
мне спрятать хочется, под пальмами,
свою разнузданную нежность
в её не-марианской впадине...
наверное, иная смелость
есть в тех, кто смеет быть порочными; –
мы продолжаем жить в пределах
своих олимпов заболоченных.
но временами – в мой, обширный,
доносится вопрос из прошлого:

не я ли был её ошибкой, –
плохой, но в сущности .....?

уходящий в море

                                          в память Бориса Блинова

уходящий в море спит. дорожка лунная
мчит его, не беспокоя гладь непресную.
не плывёт Ясон за золотыми рунами,
не томится люд печалью и болезнями.

лишь колеблется и видоизменяется
та вода, в которой слепо, как зашитые,
пребывают неизменные черты лица,
растекаясь – ахеронами, коцитами...

тонким светом глубина её пронизана,
и не помнит в тишине она, бездонная,
ни про твердь, разъединённую границами,
ни про жизни, разделённые кордонами.

холодит сердца прохлада предосенняя.
уходящий в море вдаль скользит под месяцем,
перешедший все черты невозвращения,
но хранящий мысль – однажды снова встретиться...

translоcandо

я вижу себя у излучины тихой реки
по пояс в траве, в тишине, где любая оса
слышна за полмили. мне хочется сесть у ракит,
смотреть на тебя – и вообще ничего не писать...
всем лучшим вещам в этом мире положен предел, –
возможно, затем, чтобы нам не жалеть, когда срок
приходит – подумать всерьёз о серьёзном вреде –
привязывать нити к хвостам бесконтрольных сорок,
снующих в полях безобразного скворчества; – в них
отменному автору впору скакать на коне,
минуя тома и тома ненаписанных книг, –
туда, где у кромки виднеется слово
                          к о н е ц

негромогласное

окно открыто
если воздухом снаружи
наполнить лёгкие то кучевым стадам
скользящим вдоль и отражающимся в лужах
придётся сдаться и отправиться туда
где море ждёт полётов херринговых чаек
и без твоих сандалий выглядит больным
вдали от мест где ветер провода качает
и оглушительной природы тишины