Три рассказа

 

 

 

Ветер одиноким волком метался по ночной Москве. Обогнув металлические прутья Александровского сада, он пронесся вдоль высоких зубчатых стен. Его косматый хвост заметал все, что попадалось на пути: старые газеты, матросские бескозырки, революционные красные банты. На широкой площади ветер набрал силу и обрушился на реку, а потом дальше, наполняя грозным гулом переулки Замоскворечья. Его полуночный вой проникал в щели домов, отчего спящие люди кричали во сне. Тогда, зараженный их страхом, ветер голосил по-женски дико и протяжно. И всхлипывал судорожно, путаясь в белых трепетных занавесках, как в саване.

Женщина сидела на стуле, совсем рядом с Коломийцевым. Одета она была в темно-серое платье, демисезонное пальто и шляпка валялись на полу. Ботинки, мучившие ее гвоздями, женщина сняла сразу и теперь выглядела почти умиротворенной.

– Гроза идет, – сказала Дора.

«У нас, на Нерчинской каторге, тоже бывали сильные грозы. В Борзе, когда пересаживались на телеги, попала под проливной дождь. Добралась до Мальцевской промокшая до нитки, перепуганная. Спасибо нашим, дали переодеться в сухое, напоили чаем из шиповника. Маня Спиридонова, кажется. Или Рива Фиалка. Приехала сопливой девчонкой, жизни не знала».

Лампа на письменном столе осветила человека, листающего папку с делом.

– Девчонка, однако, готовила покушение на киевского генерал-губернатора Клейгельса. Ранняя такая пташка... Не потому ли Вас и назвали Фейга?Фейга (идиш) – птичка

– Вы кто? – спросила Дора, пытаясь разглядеть говорившего.

– Храпов Василий, следователь. Так что произошло тогда в Киеве?

Дора улыбнулась уголком рта.

– Губернатора, за год до нас, вела группа Бориса Савинкова. Через них мы получили французский динамит. И если эсэрам не удалось покушение, чего ждать от детей, играющих в революцию? В гостинице Кисельмана на Подоле мы готовили бомбу. Внезапно разбился детонатор – стеклянная колбочка с гремучей ртутью. В результате взрыва я получила сильные ожоги и нервный шок.

– Это вызвало заболевание глаз?

– Не сразу. Уже на каторге начались припадки, сопровождавшиеся потерей зрения. Это происходило все чаще, пока я полностью не ослепла. Жизнь потеряла всякий смысл. Я собиралась наложить на себя руки.

Стены сотрясались от ударов грома. Хлынул дождь, и слышно было, как тяжелые капли стреляли по жестяной крыше.

Дора застонала, обхватив голову руками.

– Дайте ей стакан воды! – крикнул Коломийцев со своего дивана. – Она вот-вот в обморок упадет!

– Она Вас не слышит, – сказал следователь, не отрываясь от чтения дела. – Арестованная, Вам плохо?

– Нет, спасибо. Все прошло.

– Ну и славно. Кстати, как Ваше зрение? Помогла харьковская клиника?

«В последние дни меня преследует одно видение. Будто иду я по длинному, ярко освещенному коридору. Много ламп, много дверей, и все закрыты. На каждой двери – таблички, но что написано, не успеваю прочесть. Иду быстро, почти бегом. В конце коридора вижу приоткрытую дверь. Распахиваю ее – и вот: стена какого-то сырого подвала, а рядом огромная бочка, из которой медленно вытекает зловонная жидкость. Я задыхаюсь, я вся пропитываюсь этой дрянью. И нет мне спасения».

– Скажите прямо, меня казнят? – спросила Дора.

– Полагаю, что да. Стрелять в вождя мирового пролетариата, это не фунт изюму скушать!

Женщина затихла, собираясь с мыслями.

– Но ведь знаете, что не я стреляла?

Следователь встал из-за стола и подошел к Доре.

– Я-то знаю. Только сделать ничего нельзя: маховик красного террора запущен. И потом, не все ли равно, когда? Неужели, лучше в каком-нибудь Соловецком лагере умирать на снегу от истощения? Или от дурной болезни, изнасилованной пьяными матросами? Да Вам, голубушка, просто подфартило: уйдете молодой, в ореоле фантастической славы! Сколько страсти, сколько ненависти народной!

Пронзительно вскрикнув, она метнулась к выходу. Следователь пожал плечами:

– Зря Вы это, барышня.

Подбежав к двери, Дора замерла на месте, так и не сумев покинуть свою клетку. Из мрака коридора кто-то шел к ним, тяжело стуча сапогами.

– Шаги командора, – обратился следователь к Коломийцеву.

– Прошу Вас, – тихо сказал Владимир Андреевич, – позвольте ей уйти. Еще есть время.

– Нет, это я прошу Вас, милостивый государь, не пытайтесь повлиять на ход событий. Тем более что это не в нашей власти, – отвечал следователь.

Дора продолжала напряженно всматриваться в темноту, положившись на волю провидения. Судьба предстала перед ней в облике плотного светловолосого человека с открытым крестьянским лицом, одетого в новую кожанку. И когда Дора увидела вошедшего и узнала его, она отступила в глубь зала, а потом, как подстреленная птица, бессильно опустилась на пол.

Следователь же, казалось, был чрезвычайно доволен приходу гостя.

– Милости просим, Яков Христофорович. «Я звал тебя и рад, что вижу», – так, кажется, говаривал классик.

Человек в кожанке затравлено огляделся. Он, некогда державший в кулаке всю Москву, двигался неуверенно, словно лунатик, обдуваемый леденящим дыханием пропасти. Все годы он старался быть верным псом революции, беспощадным к ее врагам. Классовое чутье никогда не подводило его. Почему же сейчас Яков чувствовал себя вором, который вырвал кусок хлеба у голодного ребенка? Почему внутри его души было пусто и холодно? Ведь не смерти же боялся он, в самом деле.

Давно, в какой то другой жизни, он дрался с хуторскими парнями. Они ждали в сумерках, у гумна. Их было пятеро, пьяных от собственной безнаказанности.

– Не пущу! – кричала мать.

Но он вышел к ним, потому что иначе не быть ему Яковом, сыном молчуна Христофора Петерса. Парни опешили, увидев, что он пришел один. Помахались вяло, и впредь старались не путаться у него под ногами.

Петерс понимал, что беспокойство его и тревожная неуверенность каким-то непостижимым образом связаны с маленькой худощавой женщиной, упавшей в обморок при его появлении. Он перешагнул через неподвижное тело и вопросительно посмотрел на следователя.

– Присаживайтесь, Яков Христофорович. Все собирался поинтересоваться, как Вы?

– Простите, с кем имею честь?

– Следователь Храпов. Ну, как оно, ночью-то? Кошмары не мучают? Всякие там мальчики кровавые, офицеры с юнкерами, приват-доценты, преподаватели гимназий, курсистки и прочий интеллигентский сброд. Классовый враг, одним словом.

– Репрессии были вынужденной мерой. Приходилось вычищать авгиевы конюшни старого мира. А где и когда враг отдавал позиции добровольно? – равнодушно отвечал Петерс.

– Таким образом, расстрелы заложников, среди которых нередко находились женщины и дети, рассматривались как неприятная, но необходимая мера борьбы?

– Да.

– Помните кого-нибудь из репрессированных?

– Нет.

– Правильно, разве их всех упомнишь, убиенных? – кивнул Храпов. – Но хотя бы некоторых из них?

Петерс бросил на следователя тяжелый взгляд.

– Не пойму, что Вам нужно?

– Да освежить Вашу память, что ж еще! Был такой день, не совсем обычный. 30 августа 1918 года, митинг на заводе Михельсона... Собственно говоря, с этого все и началось, с покушения на Ленина...

Гроза бушевала за стенами. Мощные порывы ветра сотрясали ветхое строение. Казалось, еще немного, и оно взлетит в пронизываемое молниями небо.

– Стихия, не приведи Господи, – вздохнул следователь. – Но продолжим. Известно ли Вам, зачем на митинге крутился матрос Протопопов? Тот самый, что Феликса Эдмундовича по физиономии бивал. Его подозрительно быстро расстреляли сразу после покушения, даром, что знатный чекист был. А жаль! Он, Протопопов, многое мог бы рассказать. Например, кто обещал ему свободу в обмен на удачный выстрел. Чтоб не насмерть, а только ранить в плечо. Или про оборотней Семенова и Коноплеву: кто их инструктировал накануне покушения. Только поспешили уничтожить горячего матроса Протопопова. И концы в воду!

Тем временем, не далеко от места событий, бдительные граждане арестовали дамочку одну, экзальтированную такую. Самый тщательный досмотр не дал никаких результатов. Но уж больно подозрительная дамочка! К тому же, из эсеров. Ночью на Лубянке ее допрашивал заместитель председателя ВЧК Петерс.

– Если Вы имеете в виду эсерку Каплан, то она дала признательные показания.

– Ну да, только Вам, дорогой тов. Петерс, нужны были улики. А их, улик-то, и не имелось. При Каплан не нашли оружия, а на том браунинге, что чудесным образом возник через пару дней, не проверили отпечатки пальцев и не провели баллистической экспертизы. Да Вы и сами понимали, не могла полузрячая женщина стрелять в Ленина поздним вечером. Ее бы никто и не послал на дело, разве только исполнить роль жертвы для спасения настоящих заговорщиков. По существу, следствие строилось на песке, а Вы еще не могли выдать палачам невинного человека. В Вас всегда было сильно развито чувство долга. Только долга, ничего больше?

– Она была мне омерзительна! – крикнул Петерс.

– В самом деле? Разве Вам не хотелось продлить следствие как можно дольше, чтобы еще раз увидеть ее лучистые серые глаза, разве не восхищались мужеством, с которым она переносила лишения Нерчинской каторги?

«Отослав Виктора Кингиссепа под благовидным предлогом, я отошел к окну, наблюдая за ее отражением на стекле. Она неловко сидела на стуле, растерянная и несчастная.

Стоило немалого труда не поддаться чувству сострадания, внезапно охватившему меня. Я боялся, что выдам себя, что она сумеет воспользоваться моей слабостью. Это было недостойно чекиста.

– Вы вляпались в нехорошую историю, – сказал я.

Она кивнула.

– Я никогда не скрывала своего неприязненного отношения к большевикам. Их вожди, с замашками уездных наполеонов, приведут страну к катастрофе. В некотором смысле, мы все вляпались.

Я вернулся к столу и сделал вид, будто читаю ее дело.

– Из какого оружия стреляла в Ленина?

– Да бросьте Вы, – ответила она устало. – Я оружия не держала с 1906 года.

– В протоколе написано, что Вы признали свою вину?

Лицо ее покрылось пятнами.

– Послушайте, – сказала Дора, – ваш следователь, он большой идеалист. Он так ухватился за мои слова, сказанные в минуту слабости, словно решалась вся его дальнейшая жизнь. Я просила исправить протокол, убеждала, что находилась в шоке. Все напрасно.

Она взглянула пристально, пытаясь проникнуть в мои мысли.

– Я так понимаю, что кроме моего признания, у вас ничего нет. Сейчас судьба моя зависит от этой бумажки. Зачем хранить лживые протоколы? Порвите их и выбросьте в корзину.

Мне вдруг захотелось покрыть поцелуями ее чудные глаза, уйти из проклятого кабинета, бродить с ней по полям и дышать, дышать свободой. Я знал, что не прощу себя, если не вырву ее из западни. Но я также знал, что никогда не сделаю этого.

Казалось, она поняла, какая внутренняя борьба происходит во мне. Да, она, несомненно, все поняла.

– Скажите прямо, меня казнят? – спросила Дора.»

Следователь посмотрел на притихшего Петерса.

– Они давили на Вас, сильно давили. Взывали к партийной дисциплине, к совести чекиста, грозили санкциями. А когда поняли, что угрозами от Вас ничего не добиться, послали Луначарского...

– Старая лиса, – прошептал Петерс с ненавистью.

– Который вкрадчиво объяснил, что не пристало инородцу вставлять палки в колеса русской революции. Они искали предлог для раскручивания колоссального красного террора, который перетряхнет партийную верхушку и поставит страну на дыбы. А Вы смешивали карты в их колоде. И тогда, мой дорогой, чтобы распутать клубок противоречий, Вы решили застрелиться... или убить Каплан. Красиво, романтично... Только кончилось все обыденно и грязно: приехал комендант Кремля Мальков и забрал ее. И что было дальше?

– Избавьте меня от этого, прошу Вас, – сказал Петерс.

– Я расскажу, – раздался слабый женский голос.

Дора сидела на полу, прислонившись к стене. Глаза ее были широко открыты, но казалось, она находится совсем в другом месте и видит картины, доступные только ей. Пораженный Петерс схватил следователя за руку:

– Это же...

– Молчите! – ответил тот сердито. – Все потом.

– Я расскажу, – повторила Дора. – Мальков привез меня в Кремль к вечеру. Мы шли бесконечным коридором, а потом спустились в подвальное помещение. У них там находилась внутренняя тюрьма для особо опасных. Два солдата караулили меня. Наверно полагали, что я попытаюсь выбраться через узкое, как бойница, окно под самым потолком. Дали скудный ужин и оставили в покое. Ночью я все думала, почему меня забрали с Лубянки. И беспокоилась, что не ведут на допрос. Если не допрашивают, значит, привезли кончать. Из этой камеры вела одна дорога – на небо. Я совсем пала духом, расплакалась. Не помнила, как заснула в слезах. Вдруг раздался скрежет замка, и ко мне втолкнули женщину, лет тридцати, не старше. Сказала, что зовут ее Фаня, Фаня Ройтблат, из анархистов. После покушения на Ленина начались массовые аресты, и ее схватили прямо на улице. Семья Ройтблат эмигрировала в Америку, она осталась совершенно одна. Много говорить не хотелось: вероятно, каждая из нас опасалась провокации. Фаня считала, что вряд ли доживет до следующей ночи. Уснули, тесно прижавшись друг к дружке, потому что в камере было холодно. На следующий день, ближе к полудню, приказали собираться. Конвоиры вывели нас во двор, где стоял автомобиль с включенным мотором. Мальков сплюнул при нашем появлении, с трудом сдерживая свою садистскую натуру. Фаня крепко обняла меня. Она вся дрожала. Комендант докурил папироску и велел нам садиться в автомобиль. И как только Фаня повернулась к нему спиной, Мальков выхватил револьвер и выстрелил ей в затылок... У меня потемнело в глазах: вероятно, начался припадок, я потеряла сознание. Сколько прошло времени, не знаю. Очнулась оттого, что меня бросили на землю в каком-то саду, словно мешок. Со мной решили разделаться после, а пока занялись Ройтблат. Они нашли пустую бочку, в которую с трудом запихнули тело Фани. Мальков приволок канистру бензина... Они были так заняты процессом сожжения, так торопились уничтожить следы, что на несколько минут потеряли меня из виду. Я откатилась в сторону, а потом ползла, как гусеница, по жухлой траве, перемазанная грязью, и я сама была прахом земли, и молила Б-га о последней милости, а потом бежала пустыми переулками, воя от ужаса, потому что слов уже не было.

Опустившись на колени, Петерс осторожно коснулся ее плеча.

– Это ты, – прошептал он сквозь слезы. – Боже мой, как я рад, что мы встретились!

Он гладил ее, не в силах принять свое счастье, и пытался что-то торопливо объяснить.

– Они сломали меня, сволочи! Им требовалась жертва, и они не остановились бы ни перед чем. Я тянул время, говорил, давайте дождемся приезда Дзержинского. Но они торопились, страшно торопились! Революция, все во имя революции! Но им было плевать на революцию. Они хотели только удержать власть и убивать.

Дора кивала ему, улыбаясь:

– А как жил ты? Что случилось с тобой потом?

– Расстреляли в 1938 году как члена контрреволюционной организации, – ответил следователь Храпов.

– Бедный ты мой, – шептала Дора, гладя крупную голову Петерса. – Было очень больно?

Храпов не удержался:

– Не больнее, чем убитым заложникам.

Дора взглянула на следователя лучистыми глазами.

– Зачем Вы мучаете его? Он свое отстрадал, довольно.

– Прости меня, – рыдал Петерс, по-детски пряча лицо у ее колен. – Прости ради Бога!

– Я прощаю тебя, – говорила Дора. – Теперь мы сможем уйти?

Они встали, поддерживая друг друга.

– Мои ноги исколоты гвоздями, – пожаловалась женщина.

– Бедная моя, – сказал Петерс, поднимая ее на руки. – Больше никто не обидит тебя, никто не посмеет сказать грубое слово, никто не коснутся тебя пальцем. Мы пойдем в поля, подальше от этих кровавых площадей, будем дышать полной грудью, купаться в чистых ночных заводях. Я научу тебя петь латышские песни.

– Ну, тогда тебе придется познакомиться и с нашими, – счастливо улыбнулась Дора.

– О, Готыню, – вздохнул Петерс, целуя ее бледное лицо.