Годины

На чтение потребуется 1 час 45 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Максима Яровеева из Пустополёвской вызвали в окружной станком. Утром, оседлав каурого мерина Мазепу, Максим поскакал в округ.

В станкоме встретили его хорошо, с дороги предложили чаю и долю каравая с куском копчёного мяса. Максим ел с аппетитом, и между тем, как откусить следующую порцию, рассказывал:

– Собрались мы нынешней весной с казаками, посудачили, порядили, да и решили на нашей речке Вепревке поставить плотину. Думаю, за лето управимся, и потом от реки в разные стороны отводы поведём. К местам отводов будем назём свозить, чтобы в следующий год поля удобрить, воду к ним подать, думаю, урожай будет значительно больше. Ещё наши иногородние просят дозволения рубить мельницу около плотины. Отчего же нет, говорю, теперь мы все заодно, как одна семья. Теперь у нас в станице расщепления быть не должно – все мы единый трудовой народ, – и видно было, что Максим, не смотря на возраст, не утратил веры в свою юношескую мечту, не растерял молодого задора и романтики.

– А как же чужеродный элемент? – вдруг спросил товарищ Кащий.

 

Кащий был из рабочих Шепетовки, прославленной Шепетовки, поэтому к его вопросам всегда относились с особой внимательностью. Еще большую внимательность придавало звание старшего комиссара окружного комиссариата внутренних дел. Как звали Кащия по имени-отчеству, знали не все даже в станкоме. А уж в станицах и на хуторах для этого человека давно придумали другую фамилию.

– С чужеродным элементом, товарищ Кащий, работаем, – весело ответил Максим, – они уж нам завидовать начинают, того и гляди в колхоз сами потянутся.

– Вы уверены, товарищ Яровеев?

– Уверен, уверен, – быстро проговорил Максим, – они же каждый по себе. А мы тут сообща. Я в Челябинск ездил зимой, был в губкоме, так мне там сам Сафразьян сказал, что через три года будут у нас свои тракторы, не хуже немецких или американских. Куда после этого нашему элементу с нами тягаться?

 

– Может, агитация какая против Советской власти или заговор? – не унимался Кащий.

Максим только захохотал.

– Товарищ Кащий, казаки не тот народ, чтобы государству поганить. Коли уж клятву дали, так через неё не переступят.

– Плохо вы ещё знаете этих казаков, – проронил Кащий.

– Отчего же? Я сам из потомственного казачьего рода. Прадед мой до полковника на Хивинском редуте дослужился, дед в лейб-гвардейском полку Александра третьего охранял, тятя в атаманах ходил, да и сам я в германскую два Георгия имею и чин офицерский на войне выслужил. Так что я, товарищ Кащий, казаков хорошо знаю, а с советской властью не по принуждению или обстоятельствам, а по самому своему глубокому убеждению. Я ведь в девятнадцатом… Ну ладно, расхвастался. Вот вы меня вызвали, а я ведь хотел у станкома помощи просить. В наших местах хорошо ранний овощ рос, старики говорят, возами торговали. А в эти три года уполномоченный из округа всё на зерно напирает. Вот, товарищи, за советом к вам и за разрешением: давайте стариков-казаков послушаем, да за овощ ранний возьмёмся. После зимы каждому организму овощ в радость. Так мы дадим и возами в Магнитку возить будем. От цинги, от парши первое средство.

 

Станкомовцы загалдели. Кто-то кивал головой, кто-то спрашивал, как потом с землёй быть, когда овощ отойдёт. И только товарищ Кащий писал в свой блокнот бисерным почерком какую-то записку, изредка бросая резкие взгляды на разгорячённого разговором Максима.

Яровеев ещё не знал, что через несколько дней в его станицу придёт письмо от сына, в котором маленький Григорий путано расскажет о дядьках, выгнавших дедушку и бабушку из дома. А потом придёт конверт с сургучными печатями. Это будет письмо от Дмитрия, в котором брат расскажет, как он ради революции и советской власти порвал со своей кулацко-мироедской роднёй и навсегда отказался от родства с чуждыми ему элементами. И теперь он, ответственный работник поселкового комитета бедноты, просит рекомендаций красного командира Максима Григорьевича Яровеева для вступления в кандидаты в члены ВКП(б).

Максим в тот же день сговорился со своим помощником, запасся продуктами и поспешил на Карталинскую станцию.

 

В Долгую Максим пришёл поздно ночью. Когда стал подниматься на взгорок, за которым лежало родное село, сердце бешено заколотилось. Последний раз он поднимался сюда перебежками, с маузером наперевес. Как только Максим достиг вершины, он услышал, как где-то внизу, у реки, за берёзовым леском, забрехала собака. И хотя дома и улицы лежали в полной тьме, Яровеев уже угадывал теплящуюся жизнь. Он бодро зашагал по дороге, поправив на плече вещевой мешок, и как бы уже примериваясь к моменту, когда он подойдёт к родным воротам, повернёт кованое кольцо, за которым сначала скрипнет, а потом по отбойнику звякнет щеколда.

До реки Максима провожали только собаки. А на мостках через Зюзелку на него напоролся человек в кожаной куртке. Мужчина был пьян. Он раскинул руки в стороны, держась за перила, и шёл медленно, стараясь удержать тело в вертикальном положении.

Максим остановился, решив переждать. Но мужчина, заприметив на светлом фоне неба фигуру, выругался, а потом закричал:

– Что, контра недобитая, шастать вздумали? Не уйдёте! Всех в Берёзов. Всех в расход.

– А ты кто таков? – спросил Максим.

– Я? Я Василий Спицын. Товарищ Спицын я. Я народный комиссар комитета бедноты.

– А я Яровеев.

Спицын выпустил из рук перила и тут же рухнул на настил моста.

Максим прошел ближе, наклонился над Васькой. Бедняцкий комиссар спал, смешно почмокивая губами.

Максим поднялся на высокий берег и оказался рядом с родным домом. Ворот на ограде не было. Окна были закрыты ставнями, перехваченными крест-накрест старыми горбылями. Максим вошёл во двор, поднялся на крыльцо и не смог войти в распахнутую настежь дверь. Тяжело опустился на скрипнувшую ступеньку. Закурил.

 

Когда пропел первый петух, и где-то за соседним тыном баба забрякала подойником, Максим бросил на плечо вещмешок и вышел на улицу. Недалеко от родительского дома стоял дом Парфентьевых. На нём так и не было части опалубки, которую летом девятнадцатого года дед Яков ободрал, чтобы соорудить последний оплот обороны. Максим осмотрелся и направился к бабке, выгнавшей свою корову за ограду.

– Бабушка, доброго здоровья вам!

– И вам здравствовать. Кто, милок, будешь, да где идёшь?

– Яровеев я. Максим. Вот, к тяте приехал.

Бабушка остановилась, пристально посмотрела на Максима прищуренными глазками.

– Охальник, – произнесла она, – ни стыда, ни совести. Говорят, это ты в ту войну наших-то тут поубивал. А надысь брат твой, Митька, христопродавец окаянный, отца-мать бесам заложил. И не гляди на меня так, я свой век отжила, я ни нагану твово не боюсь, ни смерти. Господь всё видит, меня Господь к себе приберёт, а вас, антихристов, в гиену огненну ввергнет. И глаз тута не кажи. Тьфу, – и бабка с силой хлестнула хворостиной корову, приладившуюся у тына щипать сочную траву.

Максим брёл вдоль улицы до тех пор, пока какой-то незнакомец не указал ему, где искать дом Дмитрия Григорьевича Яровеева.

 

Встретились братья плохо.

Дмитрий спросонья выглянул в окно, по-бабьи ойкнул и спрятался за занавеской. Потом уже вывалился на крыльцо, упал на шею брату с причетами, как сучье семя родителей прибрало, да и ему каталажкой грозилось. Второй ошеломляющей новостью для Максима стало то, что уж третий день как ушел от родного дяди племяш Гринька. Не выдержал Максим Яровеев, хлабызнул с плеча брата по уху.

И вот он стоял на родном взгорье, по которому тянулась дорога в Челябинск, смотрел на Долгую, и одинокая скупая слеза прокатилась по его щеке. Где-то далеко в стороне, за озером Касарги, пророкотал гром, спугнул стаю ворон, облюбовавших для гнездований полуразбитые купола церкви.

Сжались пальцы в троеперстие, какому еще бабушка учила, но не поднёс Максим руки ко лбу, не перекрестился. Только мотнул головой, развернулся и, не оглядываясь, широко зашагал под угор. Видимо, искать ему своего дома в другой стороне, в родной-то места не стало.