HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Наум Брод

Наум Брод

Обсудить

Сборник рассказов

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 26.02.2009
Оглавление

10. Наум Брод
11. Наум Брод
12. Наум Брод

Наум Брод


 

 

 

А это всё в небольшом городке.

Я приехал сюда по заданию редакции для какой-то обязательной ерунды. Это уточняю, чтобы было понятно, с каким желанием я выполнял задание…

Солнечно.

Конец лета, но такой, когда еще не ощущается приближение осени. Или это уже ранняя осень, но без осенних мотивов: тоска и прочее.

Время действия: в основном воскресенье, одиннадцать утра, когда выходишь на улицу – ты еще свеж после сна и утреннего кофе и улица, еще не знавшая раздражения от усталости, подстать твоей свежести; четыре дня – когда все разбегаются по домам или гостям, что тоже делает атмосферу улицы благодушной; и вечер – вечером я и сам буду в гостях. (Хотя те же впечатления у меня могли быть и в будни, часов в пять, тем более ранней осенью).

Название городка мягкое, тихое, но называть его я не стану: непроизнесенное слово неизмеримо богаче, чем произнесенное, и, пока есть возможность не произносить, лучше не произносить. (Каждый может вспомнить, как разочаровывает слово «люблю», произнесенное вслух). К тому же я убежден, что название ни у кого не вызовет такой реакции, какую вызывает у меня. Городок ничем особенным не примечателен, так что большинству название вообще ничего не скажет. А те, кто знает город, начнут отыскивать неточности – и найдут! Потому что точное может оказаться достоянием многих, а мне важно личное. Но тут – кто что предпочитает, как всегда, надо выбирать. Если бы я писал популярную брошюру о городе, я бы постарался быть точным. Мне бы и не позволили быть неточным. А когда описываю этот городок таким, каким помню, мне кажется, что я вернулся, от чего делается так хорошо, что хочется обязательно с кем-нибудь этим поделиться. Человек предпочитает искать соратников, а не оппонентов. Оппоненты находятся сами.

Мне очень хотелось бы, чтобы читатель представил себе какой-нибудь городок, знакомый ему, окунулся в него и не выходил, пока читает этот фрагмент – тогда есть шанс, что ему передастся мое настроение, возникающее именно в такой день, такое время. Мне кажется, оно многим знакомо и многим будет приятно его напомнить себе.

 

Площадь перед гостиницей.

Площадь небольшая, но кажется просторной, потому что чистенькая. Еще этому впечатлению способствует сама гостиница: стоит под углом к шоссе, как бы отжимая тылом какую-то растительность, ее верхушки просматриваются за крышей гостиницы – дескать, стоит еще немножко «отжать» и станет совсем просторно.

 Гостиница новая, напротив нее на другом краю площади здание дворца культуры, тоже новое. Здание облицовано серой штукатуркой (тогда очень современной), посредине, от крыши до основания, – широкая полоса из стекла; через него хорошо видны не только внутренности здания – лестница и прочее, но и его дальняя стена с такой же полосой из стекла, за которой снова видна улица. Днем во дворце всегда пусто, от этого здание кажется легким, всегда готовым освободить место на площади – возможно, еще и это добавляет ощущения простора на площади.

С другой стороны, с тыла площадь обрамлена оградой из красного кирпича в виде сот, обычные для Прибалтики (это будет единственный намек на адрес намек на адрес). Ограда аккуратненькая, просматривается каждая ячейка – такая связывается с уже закончившимся строительством, все уже отгрохотало, отшумело, отмыто. Однако за той оградой неожиданно открывалась стройка – драматический театр. Правда, она как бы существовала сама по себе, не нарушая негромкой жизни площади с гостиницей, дворцом культуры и красной оградой между ними.

(Представляю, как бы выглядела такая ограда где-нибудь в глубинке России. Во-первых, к ней вплотную подходило бы какое-нибудь сумрачное здание какого-нибудь депо, отчего ограда изначально казалась бы здесь неуместной и незаметной. Во-вторых, вдоль нее изнутри навалили бы хламу – трубы, провода, доски, а снаружи она проросла бы травой. Конечно, у трети ячеек были бы перебиты перемычки, а красный цвет перестал бы быть красным еще до ухода строителей).

 

Гостиница стоит на междугородней трассе, которая здесь делает изгиб в форме буквы S – весь комплекс как раз на ее пузе. Из-за такого причудливого извива трассы, от гостиницы не видно, куда трасса убегает – ни вправо, ни влево. Напротив гостиницы тоже ничего нет, кроме растительности, издалека подступающей к противоположной стороне трасы – деревья, кустарник, достаточно густо намешанные. Хотя посадка неширокая, насквозь не просматривается, вечером от нее даже веет прохладой, как от настоящего леса, и тянет углубиться, но так, чтоб недалеко.

Приезжему она тоже открывается неожиданно, приятно удивляя: площадь заасфальтирована, пешеходные дорожки выложены плитами. Пока приближаешься к ней – вокзальная толчея, автобус, уличная сутолока, машины, шум в голове, заботы об устройстве – совсем не предполагаешь, что тебе вдруг откроется такое чистое спокойное место. От всего этого кажется немного неуместным, что именно здесь, на таком крутом повороте, так степенно расположили какой-то комплекс, площадь. (Ее размеры все же чуть-чуть несоизмеримы с масштабами самого городка или с потребностью гостиницы). На отшибе. Край городка. Но это не совсем так: я знаю, что шоссе за крутым поворотом слева еще не становится пригородным – вдоль него еще долго будут тянуться небольшие дома, правда, преимущественно частные. Но в этом городе и в центре было немало частных домов.

А сзади гостиницы ... дорога вначале обнимает ее, а затем резко отваливает от нее, устремляясь по своему главному направлению, междугороднему, одновременно задираясь вверх – не очень круто, но бодренько; растительность справа вдруг оставляет ее и уносится вниз, но сиротой дорога не остается, как это случается за городом, – ее принимают на себя огороды, сады, дома, причем это все еще не окраина, но уже определенно не деловая часть города: здесь никогда не бывает шумно – даже в праздники чуть-чуть с утра позвенит веселье, но только затем, чтобы выплеснуться в центре, вокруг универмага и чуть дальше по узкой улице.

Это место сзади гостиницы напоминает собой ту женщину с орденом и аккордеоном в полуподвальной квартире, у которой я был «в гостях».

 

 Был еще «путь до завода» – это в обратную сторону. Теперь я хорошо вижу начало – от центра в районе универмага, и конец – последний отрезок асфальта уже перед самой проходной. А вместо самого пути на мгновение возникает чернота – так со временем «смонтировался» в моей памяти «путь до завода». Видимо, на самом пути не было ничего такого, что задело бы меня за живое. Или всегда спал.

 

Площадь из окна гостиницы.

Иногда она совсем пустая, иногда вдоль ограды стоят машины, упираются в нее мордами. Какая где – сейчас я не различаю, вижу их зады, бликующие под солнцем, особенно выделяется один с выпуклостью под запасное колесо: белый, не поймешь даже – металлический, не металлический, без окошка (действительно был такой! Наверно, какая-нибудь самоделка). Слева от машин охотно стелется под колеса освещенный солнцем асфальт… Их владельцы где-то неподалеку в приятных хлопотах (в универмаге?); день только начался и обещает быть плотным и радостным.

Но взгляд на площади подолгу не задерживается, его все время тянет убежать «в город». Так как поворот за дворцом культуры такой крутой да еще площадь пустовата, и сравнительная тишина здесь, и почти всегда пустует здание дворца культуры, и этот лес-не лес рядом, что возникает иллюзия, что «город где-то там». Стоит немного задержаться в номере или на площади, повертеться, особенно в воскресенье часов в одиннадцать, когда солнечно, как в тебе начинает накапливаться предвкушение путешествия в город.

На самом деле центр в десяти минутах пешком. Вот ты еще идешь по краю почти пустой площади, делаешь несколько шагов до поворота и – сразу перед тобой открывается вдали праздничная сутолока. В твоей душе мгновенно поселяется радость, ты не успеваешь заметить, как ноги сами легко понесли тебя туда, в самую гущу, издали черную с цветными вкраплениями.

В центре городка двухэтажный универмаг, магазины, толпятся люди. Полотно трасы в этом месте как бы разбухает.

 

Вдруг: я уже стою возле универмага, почти спиной к наблюдателю, но лицо видно – правда, не всё – без глаз, без носа и вообще оно бледное, плоское, совсем не похоже на то, к которому я привык, но в то же время я не могу сказать, что оно не мое; полукруг лица обрамляют черные волосы, тоже вроде бы не похожи на мои: бьют в глаза своей яркостью.

Так окажется, что в универмаг мне идти незачем, я просто так постою здесь минут двадцать, понаблюдаю за теми, кто в него входит и выходит. На этом углу людно, но я различаю два-три лица. Я бы не сказал, что они мне приятны – например, большой рот с тонкими губами, заостренный подбородок вперед, две глубокие складки от носа книзу, – ... или что они приветливые. Но светит солнце, откуда-то дохнуло холодком, как будто недалеко сходит последний снег, я свободен и мне хочется всех, проходящих мимо меня, сделать своими.

 

За универмагом междугородняя трасса переходит в узкую кривую улицу, чуть подымается вверх и в очередной раз закручивается вправо, дорисовывая совсем уж замысловатую траекторию – куда, тоже не знаю, потому что дальше этого места не ходил. Примерно на середине третьего квартальчика я остановлюсь, чтобы войти в один из домов («в гости»); еще метров сто вперед улица продолжается, но дальше очертания домов начинают размазываться, растворяться.

 Дома в этой части почти все старой постройки, редко когда в три этажа, все плотно жмутся друг к другу, некрасивые, обшарпанные, но оттого, что вот так вместе толпятся, кажутся неунывающими, особенно в солнечный день, осенью и после дождливой недели.

 

И вот я уже на узкой части улицы, на левой стороне.

Вблизи тем более убеждаешься, что дома старые, однако без намека на то, что их время ушло, – они действующие, активные, живые, и я, оказавшийся среди них, испытываю нечто, похожее на почтение гостя, который не исключает, что, если что, его могут и выставить.

Я чуть подался вперед – сейчас сделаю шаг, два и окажусь перед нужной аркой, останется только свернуть в нее. Я уже догадываюсь, какой не очень приятный путь мне предстоит: короткий отрезок под низкой аркой (не удивился бы, если бы оказалось, что ей триста лет), по краю маленького, но нагловатого двора (с обязательным сараем или еще какой-нибудь постройкой посредине) и через тухлый холодный подъезд – в таком всегда первый шаг делаешь с робостью, но улица в том виде, в каком я ее сейчас оставляю, несколько скрашивает эти предполагаемые ощущения: я ее еще не успею забыть, а уже миную весь путь до двери, за которой все должно быть нормально, потому что там меня ждут.

 

Картина «Я в кабинете»:

я во всем темном, лицо в контражуре, только профиль с заостренными чертами – длинный нос, подбородок, смахиваю на персонаж театра теней; фигура кажется почти плоской, в одном случае отклонена чуть вглубь, как отклоняется бегун на крутом повороте – как будто сейчас рвану с места и унесусь вон, в другом случае – наоборот, больше наклонена наружу, к наблюдателю (ко мне, значит), даже нависла над собеседницей (она остается светлым пятном – подсвечена окном справа). Здесь я длинненький, агрессивный, способный все смести с дороги. Здесь во мне, таком плоском, стремительном – одна деловитость. А если вспомнить, что на самом деле деловитость натянута, тогда понятно, почему я с такой преувеличенной увлеченностью обрабатываю собеседницу.

Это чей-то кабинет, предоставленный нам для беседы. Здесь, общем-то, темно, несмотря на то, что день и два окна – в глубине и справа.

То мы оба сидим по одну сторону стола, то по разные – это признак беседы.

Вокруг нас стены и казенная мебель, ее одежда и тело – плотное, грубовато собранное, без дамских нежностей – не выделяется из этого темно-деревянного фона.

Кроме нас здесь никого нет, тишина; из-за стены тоже никаких звуков, но каким-то образом мы узнаем, что рабочий день подошел к концу, и сейчас нам надо решить: либо мы проявляем усердие и продолжаем беседу, но тогда очень скоро между нами кроме делового ожесточения ничего не останется; либо разбегаемся и встречаемся вечером, но уже в другой обстановке. Я, как приезжий в чужом городе, с удовольствием принял бы второе предложение, но предложить это сам не мог, потому что никак не мог понять, что руководит ею.

К этому времени вести беседу особой потребности у меня уже не было. Я, конечно, мог бы искусственно вызывать в себе интерес к беседе, но не хотелось портить себе этим вечер – я и так почти с самого начала беседы выжимал из себя интерес Может, не было соответствующего настроя. А может, потому, что это был один из тех случаев, когда я «все делаю правильно», – так, как того от меня ждут. А когда я «все делаю правильно» да еще если меня похвалят, то меня охватывает угодливая радость. Оградить себя от нее трудно, она успевает заполнить тебя быстрее, чем ты призовешь на помощь высокую нравственность (высокая нравственность вообще имеет свойство запаздывать), к тому же не так-то просто отказаться от того, чтобы тебя похвалили – вот она и проникает в тебя через это слабое место. Вначале можешь даже сконфузиться от удовольствия, зато потом долго испытываешь к себе гадливость, которая может возникнуть в тебе даже спустя десятилетия – например, сейчас.

 Но даже если бы меня очень интересовала беседа, я бы не увлекся ею настолько, чтобы забыть, что передо мной молодая женщина. В течение беседы я нет-нет да и пожалею, что она такая, а не получше... хотя не уродина, даже милая, улыбчивая... простоватая, правда – лицо, фигура... короткая стрижка, но погладить ни разу не захотелось, внимание на этом не задерживалось, а сразу опускалось ниже; но и там его ничего не останавливало: невысокая, плотная, руки сильные – мне такие не нравятся, ноги крепкие, но стройные... А все равно моментами ловлю себя на том, что отыскиваю в ней женщину.

Я немного тушуюсь под ее прямым взглядом, хотя в нем еще и любопытство, и обыкновенная доброжелательность к приезжему – значит, в какой-то момент я подумал, что ее помыслы чище, чем мои. Чище, но что-то в ее взгляде еще было, пока непонятное.

В конце концов, она предложила: «А что, если мы пойдем к нам?» Это даже могло быть сказано не одной фразой, а вылущилось из последней части беседы, через эканье-беканье, но смысл сводился к этому. Я подхватил, но тоже: «А чего…», поэтому мы еще немного попружинили: то она не поймет, хочу ли я, то я не понимаю, что она, собственно, хочет.

Если она поверила, что я всерьез принимаю нашу беседу и нужно ее продолжить, то почему не завтра, с утра? Но даже если она и поверила, все равно в те две-три прекрасные минуты, когда рабочий день подошел к концу, мы, скорее всего оба освободились вдруг от того, что верим в важность беседы; словами, конечно, никто о важности не говорил, она могла накрутить ее, приписывая важность самому гостю – недоступному, недосягаемому, высокому (немного в переносном смысле, немного буквально – ей все время приходится смотреть снизу вверх: она небольшого роста и чаще меня сидит) – но в те две-три минуты мы невольно расслабились, как будто прозвенел звонок, и настроиться на прежний тон уже было невозможно – все уже должно было быть другим.

На губах у нее играет едва заметная ироничная улыбка. Иногда она исчезает – наверно, тогда она мысленно соглашается с тем, что предложение должно исходить от нее; или же ее увлекло это место в беседе. Потом улыбка возвращается, и решение о нашей встрече снова повисает в воздухе.

Я думаю, было вот что. Она определенно не из кокеток и не очень избалована мужским интересом, этакий друг-товарищ по туристическим походам с крепкими ногами и короткой прической (по-моему, у нее даже орден был за строительство завода!), но в ней был набор наивно-романтических аксиом, не очень много, с давних лет, от десятка книг, потрясших девичью душу, которые она хранит их с неубывающей убежденностью в их справедливости. Среди них наверняка должно было найтись место и представлению об «умном молодом человеке с горящими глазами правдолюбца». Судя по всему, я и показался ей таким. Если бы мы познакомились на улице, она бы приняла меня за обыкновенного смазливого хлыща, говорливого, но не заслуживающего ее покровительства – а такие женщины обычно выжидают, кого бы взять под свое покровительство, одна из тех аксиом, – и мне было бы трудно переубедить ее, даже если бы я с ней разоткровенничался – например, сказал бы, что я не «умный, а умею быть умным», а «горящие глаза» от жгучего честолюбия, понятное дело, не удовлетворенного. А так ей вначале сказали, кто с ней хочет встретиться... Не знаю, какое там было употреблено определение – обычно говорят «корреспондент из газеты» (даже если он «из радио» или еще откуда-то, уточнение приходит позже, но редко когда приживается) – и кого она себе навообразила, пока ждала встречи, но ясно, что это должен был быть человек серьезный – из тех, кто «все делает правильно», а не хлыщ, болтающийся по улице. Пожалуй, «человек из газеты» – это тоже одно из представлений из ее романтического набора. Между прочим, достаточно распространенное представление. Расторопный «человек из газеты» принимает это как аванс, за который можно вообще ничего не отдавать.

Договорились так: она вначале пойдет домой, а я в гостиницу и из гостиницы... позвоню или еще как-то уточню: как там – удобно, не удобно? Что-то нам мешало запросто договориться о встрече. Возможно, у нее не было телефона – больше верится, что в ее квартире в этом доме с аркой нет телефона: с телефоном квартира становится совсем другой («О, и телефо-он?!» Но вот этого как раз и не было.). А может быть, каждый ждал, что инициативу возьмет другой.

У меня еще было сомнение: она пригласила, чтобы не расставаться на полуслове. Или из вежливости, думая, что это нужно мне. Или ее все-таки увлекла наша беседа – безусловно, она отнеслась к ней серьезней, чем я, – значит, придется весь вечер поддерживать это (я мог бы признаться, каково мне, когда я «все делаю правильно», но неизвестно, как она на это среагирует – в таких признаниях важно очень точно угадать время и место). И все-таки в ее взгляде было еще что-то. Это не мужское самомнение.

Я сейчас вижу, как эта молодая женщина делит все мировое пространство на две части: ее романтический уголок и «все остальное». Я действительно вижу: вот она стоит полубоком ко мне в комнате, в которой ничего нет, как будто в нее только въехали; в комнате мрачновато, но сзади меня, если обернуться, можно увидеть в приоткрытую дверь солнечную полосу на полу соседней комнаты. Но пока я не могу обернуться, потому что на меня смотрят. Ее взгляд может быть и приглашением к тому, чтобы разделить с ней скромное духовное богатство – вот оно, в уголочке, на смутно угадываемой в полумраке полке с фигурными стояками, – а может быть и сомнением, стоит ли меня пускать в такие укромные места (а желание кого-нибудь пустить огромно).

А «все остальное» – это:

завод, заводской двор, помещение, предоставленное нам для беседы,

улицы, магазины, разные люди, в том числе и я до момента, пока она не примет решение пустить меня в свой уголок;

двор в их доме – темный, поскольку вечером, и от этого совсем небольшой;

ее квартира: вид со стороны двора на окно, само окно и вид из окна на двор (из-за этого вида кажется, что квартира полуподвальная – асфальт вровень с низом окна), вся квартира кроме самого уголка – значит, весь хлам, скарб... стулья... стол... одежда... посуда;

приходы мужа – медленно, осторожно входит, прощупывая, заново проверяя, невысокий, не улыбнется, все уже понимает, – и его уходы – просто испаряется: вот он только что вошел и вот его уже нет, опять мы остались вдвоем, не решаемся подойти снова к полке;

где-то за городом мать с ежегодной картошкой – в поддержку, поля;

планы поступить на заочный (или уже учеба) – следовательно, новый маршрут от дома до института, новые разные люди там и на маршруте;

аккордеон, который не дает мне покоя, все время вылезает: то ли муж играл, то ли она сама когда-то; а может, не она и не муж, а, поговорив о муже, она для большей объективности произнесла: «Вот, хочет учиться...» или «...играл». (В ее тоне проскакивают то желание оправдаться, то вызов.)

Причем обе части для нее одинаково важны, так что о ней нельзя было сказать, что она только романтик или только деловой человек. От других она требовала такого же одинакового уважения к обеим частям, а это, вероятно, могло раздражать как романтиков, так и деловых людей. Не думаю, что у нее была близкая подруга.

У нее муж. Я с ним не встречался, но, видимо, о нем было много говорено и каждая новая информация о нем запускала работу моего воображения. Воображаемый муж то приходит, когда я в гостях у своей новой знакомой, то не приходит.

Если муж приходит (в моем воображении):

он невысокий, волосы светлее моих, кучерявятся; неприветливый. За столом был бы все время настороже, ко мне отнесся бы с неприязнью и скрывал бы это не очень умело. Его неприязнь я буду воспринимать как что-то несправедливое, даже с обидой на него, хотя это ведь я виноват перед ним, как бы ни старался очистить свою совесть. А его настороженность проявлялась бы в том, что он сам говорил бы мало, а в основном слушал бы, не глядя ни на меня, ни на нее; когда его рука протягивалась бы через стол, чтобы налить, разговор над столом легко прерывался бы; он краснел бы, понимая, что из-за него, но упорствовал бы, не сдавался – руку держал бы ровно столько, сколько понадобилось бы для того, чтобы налить шикарно. Собственно, разговор наш с ней и не стоил бы того, чтобы его очень ограждать от чьего-либо вторжения, – это в основном продолжение той нравственно-романтической ерунды, от которой я с удовольствием избавился бы еще в кабинете. Присутствие ее мужа определенно вынуждало бы меня вести себя только как «корреспондент из газеты», хотя этого во мне уже почти не осталось бы после того, как мы приняли решение: она – пригласить меня, а я – нырнуть в холод арки.

(Вероятно, я так настойчиво напираю на холод в противовес своему номеру в гостинице – со встроенным шкафом и где вообще много дерева, от чего он кажется теплым).

 С пришедшим неожиданно мужем комната – а, пожалуй, и вся квартира – становится светлее (значит, без него свет был бы интимней?) и при этом заполняется многочисленными предметами – по стенам, по углам, в середине – много всего и все без системы.

Но если муж приходит, то он и уходит: обходит стол со своей стороны, в глубине, ссутулившийся, мрачный, голова вперед – оставляет нас. Это должно вызвать сочувствие, но во мне его нет и, похоже, в ней тоже. И я уже не испытываю неловкости – к тому моменту я уже совсем освоился, могу не держаться за звание «корреспондент из газеты», даже могу позволить себе сказать о муже нечто такое, что должно развенчать его, приземлить (поскольку были попытки лучше подать его – тот же аккордеон), но все же предварительно убедившись, что она не станет кидаться отстаивать его достоинства. Она, кстати, слегка захмелела, от выпитого лицо пошло глуповатой улыбкой, под глазами красные пятна – это особенно заметно, когда она сидит за разгромленным столом одна, запрокинув голову, смотрит на меня и улыбается – я как будто снимаю ее сверху, нахожусь где-то возле потолка (возможно, так напоминает о себе полуподвал). В таком состоянии она становится ближе своему мужу, готова ему принадлежать, мое присутствие уже не сдерживало бы ее, но и для меня она, вроде бы, доступней – чем дольше мы сидим после ухода мужа, тем очевиднее ее интерес ко мне. Если я возьму ее за предплечья, ее руки упрутся мне в грудь, но не зло, а взгляд – мне в глаза. «Садитесь», – скажет она, и сама подведет меня к стулу. Как женщина она тяжела, но с неудовлетворенным любопытством. Насколько справляется ее муж со своими обязанностями, я так и не разберусь. Вполне возможно, что справляется, но по недомыслию и замкнутости так и не помог ей преодолеть ограниченность. Я начинаю думать, что я бы помог, тем более что теперь мне ничего не грозит, от меня уже не потребуют доказательств, можно даже поиграть в «как жаль, что нам помешали обстоятельства», поддерживая на соответствующем градусе ее интерес. (Хотя все равно ничего бы не было, во всяком случае, тогда в полуподвале, а где-либо в другом месте – например, в моем маленьком номере тем более она бы совсем не смотрелась и для того я бы не нашел, как расшевелить свое воображение)

Если муж не приходит, мы его не дождались:

в этом случае он видится высоким и все в нем потемнее – и костюм (он в пиджаке, под ним темная рубашка), и лицо – загорелое или задубелое, и волосы – темные, редкие, спадают на лоб, не следит за ними, но иногда причесывает гладко, на пробор, предварительно намочив, руки с черными трещинами, которым долго не отмыться. Такой муж должен заполнять собой всю комнату – это не то, что тот обидчивый молчун: он сдвигает собой по стенам, по углам все предметы, так что внимание уже ни на чем, кроме него, не останавливается. Хотя он не такой уж мясистый, скорее – поджарый. Он тоже мог бы уметь играть на аккордеоне, но уже забывая, забрасывая это дело. Не то, что первый: первый должен относиться к аккордеону до сих пор серьезно. С ним аккордеон и смотрится поживее

 

«Я, стоящий перед аркой», выгляжу совсем не так, как «я кабинете».

Возле арки я ниже, коренастый, светленький (с чего вдруг?), взгляд исподлобья и уже совсем не «горящий». Вид легко уязвимого человека. Я стою, собираясь ступить в каменный холод арки, с ощущением, что иду совершать что-то, что не вызовет одобрения у приличных людей.

Хотя, черт возьми!.. это же мое дело.

Я так и не пойму, зачем она меня потащила к себе. Мало ей быть матерью своего ребенка и мужа, ей захотелось побыть матерью и мне. Любя, но властно усаживать за стол, так же укладывать в чистую постель, поворачивать к себе и деловито устраиваться подо мной, а потом приносить замоченное полотенце и самой же приводить меня в порядок.

Был момент, когда я подумал, что она хочет, чтобы я о ней написал – все-таки так молода (ей было лет двадцать восемь), а уже орден. Уж очень в ее жизни складывалось все строчка к строчке, включая орден за трудовые победы, аккордеон на стуле и выступающую из темного угла полку с ее романтическим прошлым. Но постепенно атфмосфера встречи менялась, станолвилась все более свойской: могла вспомниться мама где-то за городом с картофельным полем («надо бы съездить, помочь»); замелькал муж, в разговорах или в ее воображении; стали гореть скулы от выпитого и от… чего-то еще. Я стану просто Наумом с немного непривычным для ее уха именем и совсем непривычным для этой полуподвальной квартиры, а «просто Наум» оказался неплохим парнем (все мои кривлянья и помыслы останутся не разоблаченными ею, а если бы я вдруг и посвятил ее в них, то стал бы еще ближе: надо ж, какой открытый, сам себя развенчивает) и внешне ничего. Может, и у нее мелькнуло потом: «Как жаль, что нам помешали обстоятельства» (разумеется, больше всего помешала она сама со своей короткой прической, орденом и полкой с заветными принципами). Я развалюсь на стуле, почувствовав себя совсем свободным от звания «корреспондент из газеты» и от страха перед мужем – теперь мне его нечего бояться: во-первых, я теперь уверен, что никогда перед ним не провинюсь, а, во-вторых, раз он может уйти, наглотавшись водки и надуманных обид, значит, не агрессивен. Ну, или потолкается, пошумит, пока его держат, но до этого можно не довести.

 

Все, здесь больше ничего нет. Это все, что я вынес от встречи с этой женщиной. Конечно, были слова, мы не сидели молча весь вечер, были какие-то столкновения идей, была какая-то еда, что-то пили, но хорошо, что все это ушло. Правда, если я попробую заново воспроизвести эту встречу, то наверняка появится что-то новое – в каких-то случаях моя знакомая будет стоять, в каких-то сидеть; то она будет смотреть на меня, совершенно доверившись, заломив голову назад и открывая совсем круглое лицо (бери, пользуйся, становись своим, веди себя как хочешь); то будет замыкаться, становиться немногословной – тогда на ее лице снова утвердится та улыбка, что была во время беседы. Но сути это, как мне кажется, не изменит.

... Теперь я могу вернуться в свой номер в гостинице.

 

Он небольшой, слева окно, свет от него, почти не теряя силы, достигает противоположной стены, его еще хватает, чтобы заполнить тамбур до двери – в такие часы светлый тамбур становится родной частью комнаты, и от этого мирного единения на душе делается легко и надежно.

В номере светло и тихо, изредка долетают – то ли сверху, то ли откуда-то сбоку неразборчивые ленивые реплики, характерные для воскресенья, примерно в полдень; после пяти реплики позвонче, поживее, в них набираются надежда и азарт.

Окно выходит на площадь – там тоже почти никакого движения, да и все, что двигается, пронизано воскресной необязательностью двигаться.

Если войти с кем-нибудь в этот пустой светлый номер, но аккуратненько, не зашвыривая его ничем, ничего не трогая, не меняя, дать человеку осмотреться и если еще не отвлекать его – выйти на какое-то время, чтобы он от нечего делать подошел к окну, глянул на неторопливую, хорошо отоспавшуюся площадь, дошел бы до освещенного тамбура, который навеет ему что-то свое, но, я думаю, схожее с тем, что вспоминается мне, и если он еще успеет свыкнуться с тишиной и начнет различать в ней характерные звуки, которые так располагают к воскресному благодушию, – «А?!» – мог бы я тогда сказать, входя в номер следом, так как по его умиротворенной физиономии было бы видно, что ему здесь становится хорошо, жаль только, что не он хозяин. А чтобы сохранить это состояние, совершенно неуместно рассказывать о каком-то банальном свидании с женщиной, тем более я представляю, как буду рассказывать: сопровождая неискренним оживлением, даже хохотом, как будто я-то сам знаю, что ничего интересного меня не ждет (или уже ничего интересного не было) и знаю, что это банально; и даю этому вот такую оценку – смеюсь. Так смешно, так смешно мне!

Собственно, тянет меня именно в такой номер, пустой светлый, – это самое то, таким я его вижу всегда, хотя и оговариваюсь постоянно, что меня там ждут. Номер хорош только тогда, когда в нем светло, чисто и я знаю, что в нем мне не грозит одиночество, потому что в какой-то момент обязательно придет моя гостья. Мне хочется ее называть Дорога, если иметь в виду отрезок шоссе вокруг площади и до поворота за гостиницу – моя гостья была высокой и довольно стройной. И что-то еще оправдывает сходство: то ли ровный тон, то ли излучаемое тепло.

Я не то что жду, а спокоен оттого, что знаю, что ко мне придут.

С утра... в полдень и часов до двух номер остается вот таким, в нем и меня нет.

 

Номер сразу после двух часов, когда она пришла.

 Моя гостья сидит прямо, посредине комнаты, положив левое предплечье на, по всей вероятности, край стола. У нее белое, почти застывшее лицо с черными точками немигающих глаз, обращенных на зрителя, но, скорее всего, не видящих его – ей и не нужно никого видеть, она исступленно погружена в себя.

Погружаясь в себя, она, ни секунды не задумываясь, прихватила с собой меня. Разумеется, как только она со свойственной ей исступленностью признала меня своим. Такое впечатление, что всю свою сознательную жизнь она, затаившись среди чужих, терпеливо выжидала своего. (Что вполне вероятно). Но своим она признала меня довольно быстро, я даже не успел развернуться перед ней в одном из своих наигранных образов. Все остальные, соответственно, тут же выявились как чужие:

мать, простая женщина, в платке, с грубым недобрым лицом, любимая – но чужая;

та молодая женщина с орденом из полуподвальной квартиры, не подруга, но очень хороший человек, товарищ, даже можно довериться ей, – совсем чужая (особенно, если выясниться, что соперница);

кабинет (место моей беседы с орденоносной женщиной) с полированной темной мебелью, куда тянет заскочить пару раз на день, потому что там всегда можно встретить «кого-нибудь из наших», – чужой;

работа по специальности, интересная, «все девочки у нас хорошие», специальность хорошая, можно дальше учиться – чужая до отвращения, иногда до того не хочется видеть все это!..

 Не исключаю, что с ее исступленностью способна на крайние шаги. С таким же внешне бесстрастным, окаменелым от сосредоточенности лицом, с каким застыла в моем номере.

Прекрасным было ожидание и совершенно не нужной была встреча – вот что я думаю. Поэтому осталось ощущение, что я норовлю улизнуть от нее. Вначале разбередил любопытство, а потом не знаю, как это остановить, в каком месте. Она настолько неожиданно легко согласилась ответить, что уже только этим я мог бы удовлетворить свое честолюбие. Но она еще и пришла. Можно было бы остановиться и на этом, но непонятно, как это можно было бы сделать. Она входит, и я леплю ей прямо у порога: «Стоп, милая! Мне достаточно того, что ты пришла. Поворачивай назад». Любопытно, что, когда такое приходит в голову, номер и в самом деле сохраняет для меня все свои притягательные достоинства: тишина, свет, простор и проч.

Но я еще и полез к ней! Правда, ничего, в конце концов, не произойдет – в какой-то момент я вдруг испугался, что сейчас у меня ничего не получится. Когда она чуть-чуть отстранила меня после поцелуя, самую малость, я тут же отлип от нее, покровительственно погладив по спинке – ну-ну, мол, не бойся, тебе ничего не грозит без твоего желания. А сам чуть не отпрыгнул в сторону от радости, что все так обошлось, – если бы она не отстранилась, мне бы пришлось развивать свои приставания до момента, пока она не уступила бы («Пусти, я сама разденусь»). После такого деваться уже было бы некуда.

Хотя возможно, что меня отогнал от нее не только страх оплошать. А то получается, что я совсем уж... Меня могло отпугнуть и ее безоговорочное доверие ко мне. Не в том смысле, что я не брошу ее – она шла на это сама с исступленной решимостью, из-за чего я заподозрил, что она девственница, – а в смысле, что она «готова пойти за мной хоть на край света». Сам я не собирался на край света, тем более – с ней. У меня были другие планы. Но все равно приятно узнавать, что кто-то готов пойти за тобой. Скорее всего, я разворошил в ней не столько любопытство, сколько эту готовность.

Теперь о другой стороне. Моя гостья сидит в номере так, как будто неосторожным прикосновением боится что-нибудь стронуть с места. Ей не хватила ума и опыта подождать с зачислением меня в свои, но хватило ума (и чутья, наверно), чтобы не проявлять со мной инициативу. Я приглашаю – значит, она приходит; я подхожу – она готова ответить; я лениво кладу руки ей на плечи – она порывисто встает (не очень ловко), совершенно не умея оценить мое, в общем-то, безразличие к ней как к женщине: пока ей с ее опытом достаточно одного разделения на мужчин и женщин. Если она отстраняется от меня, то она делает это так, что я едва ощущаю прикосновение ее пальцев. Преодолеть это ничего не стоит, но я и этого не сделаю.

…Так что пусть этот номер так и останется – пустым, солнечным, наполненным ожиданием женщины. Тогда появляется звонкий аппетит выйти из него и прогуляться за гостиницу, держа в запасе приятную возможность в любой момент вернуться в такой номер.

 

Любопытно, что эти два события соединяются в моем воображении в одно, хотя такого не было, чтобы меня кто-то ждал в моем номере, а я в это время топал бы к кому-то в гости. Тем более, что там и там меня ждали женщины. Возможно, эти два события соединили какие-то нравственные соображения, по отношению к одной и к другой женщине. Или я мог знать, что женщины знакомы друг с другом; – это могло останавливать.

 Еще что интересно: в арку я вхожу не сразу, а на какое-то время задерживаюсь, то и дело мысленно оглядываясь назад – меня явно тянет на площадь перед гостиницей, поскорее войти в мой маленький светлый номер, где когда-то тоже меня терпеливо ждали. Но когда площадь уже обозначится, и проявятся все подробности, и я вот-вот должен буду войти в гостиницу в свой номер, меня вдруг начинает тянуть в центр и дальше, к тому старому дому с холодной аркой.

Получается, что мне трудно войти – как в свой номер, так и в тот дом с аркой. Я знаю, что и в доме с аркой, и в моем номере меня ждут какие-то отношения; я попадаю в нечто плотное, вязкое, сложное. Зато между ними мне легко и свободно – я сам с собой.

Поскольку это была командировка, по всей вероятности, я смог бы установить, как зовут и ту и другую, как правило, я довольно подробно все записывал. Но я даже не решаюсь заглянуть в записную книжку: боюсь, что, как в случае с названием города, реальные имена, реальные факты тут же на моих глазах станут официально сухими, чужими, обходящимися без меня. Кому-то наверняка по вкусу и безучастное перечисление фактов, это даже вызывает в них какие-то эмоции, но я знаю, что это люди совсем другой породы, чем я, и потрафлять им мне не хочется, раз мне самому скучно.

 

 * * *

Спустя какое-то время, примерно около года, уже дома, в Риге, я шел с женой по улице. Было жарко, людно – шли от вокзала. Руки у обоих были заняты, нас то и дело разъединял кто-нибудь из встречного потока. Тогда один из нас либо прихватывал с собой отставшего боковым зрением, либо останавливался и ждал.

Вдруг передо мной кто-то встал под ручку еще с кем-то. Я увидел счастливое сияющее лицо и не сразу разобрал, что это моя гостья из номера. Дорога. Сколько на ее лице было открытой радости! Она даже подпрыгнула, как маленькая. Тем не менее за короткие мгновения встречи ее радости почти никак не удастся выразиться – только широко раскрытые глаза (не то что те черные немигающие точки) и полураскрытый улыбающийся рот (тогда его вообще не было видно на белом лице). Я удивленно ойкнул, стал поспешно настраиваться на такую же радость, но не успел: она уже перехватила мой взгляд и увидела, что меня впереди ждут – женщина с занятыми руками.

Она извинилась, еще не погаснув, спросила, как у меня дела, и пошла к вокзалу. Когда я машинально посмотрел ей в спину, мне показалось, что она еще продолжала сиять.

И уже совсем запоздало, когда я взял себя в руки, когда все прикинул, что ответить на возможные расспросы, пришла мысль: а вдруг она приезжала, чтобы встретиться со мной? Телефон я ей точно давал, я не мог не дать – даже если бы меня и смущало чем-то такое продолжение, все равно между нами еще оставалось и что-то официальное, чтобы, не думая об этом, спокойно дать ей телефон. Она, конечно, могла приехать не специально только ради меня, но встреча со мной в этой поездке могла быть главным ее ожиданием.

Каково ей тогда было...

 

 

 


Оглавление

10. Наум Брод
11. Наум Брод
12. Наум Брод
518 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 29.03.2024, 18:28 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!