Наум Брод

 

 

 

– Умик! – произносит мать, и это всегда начало претензий. Даже если речь пойдет о вещах нейтральных: вынести мусор или сходить в магазин за молоком для сестры.

Как будто ее раздражало мое присутствие, как необходимость давать поручения мне, а не кому-то другому, которому ей было бы это сделать приятней.

При этом я вижу ее лицо: круглое, глаза кажущиеся, что навеселе, хотя не помню, чтобы мать пила. Правда, бывали моменты, когда она вдруг проникалась ко мне то ли любовью, то ли сочувствием, и, наверно, это бывало следствием недавнего застолья.

Мы живем в такой квартире, из которой мне все время хотелось выскочить на улицу. Даже если это было темным вечером, улица мне казалась всегда более доброжелательной, чем квартира. Входишь в квартиру (а перед этим еще надо преодолеть жуть неосвещенной лестницы), вроде бы, оказываешься в родном пространстве, готовым тебя защитить, и в первое мгновение, пока переступаешь порог и не услышишь стук захлопнувшей за тобой двери, это так. Но в следующее – становиться неуютней, чем только что было на мрачной улице.

Стены квартиры не распахиваются перед тобой, как это делает гостеприимный хозяин, а остаются неподвижными. А вся обстановка – мебель, посуда на серванте, ковер на стене, – смотрит на тебя так, как могла бы смотреть в чужой квартире.

И мать… Как будто в момент моего появления в квартире в ее сознании вспыхивает сигнал, напоминающий о необходимости включать меня в зону своего внимания. Хотя если бы я не появился, сигнала бы не было. Особенно после того, как она вышла замуж и у меня появилась сестра.

Мать может произнести «Умик!», еще не полностью сознавая, зачем она обратилась ко мне. В таких случаях возникает небольшая пауза, в течение которой я жду, а мать напряженно всматривается в меня. Это нехорошая пауза, не сулящая чего-то приятного для слуха. Лучшее, чем она может завершиться, это: «Ладно, иди. Я сама это сделаю». Или: «Я забыла, о чем хотела тебя попросить». Тогда напряжение отпускает, появляется чувство свободы и принадлежности только своим интересам.

(В этот момент я перехвачен матерью на пути из кухни в наши комнаты. Или на пути из комнаты к двери на лестницу. В общем, на перекрестке между «пойти погулять» и «ты еще не сделал того-то»).

Улица небольшая, домов двадцать с обеих сторон, зажатая между двух магистральных, одна из которых идет почти через весь город – эта как раз большая, шумная, многолюдная до позднего вечера. Летом на ней и ночью можно встретить людей. А наша такая незаметная, что, идя по магистральной, можно и проскочить ее. Как случайная царапина: она есть, но не стоит обращать на нее внимания. Тем более что даже не саднит давно.

Я часто оказываюсь на ней один. Редкий прохожий юркнет в свой подъезд или прогромыхает машина.

Один раз на нее зачем-то занесло грузовик. Как он появился, я не заметил (вернее, не запомнил его появления), но запомнил его задний борт. Я был занят чем-то своим и обернулся на чей-то крик. Или еще на какой-то тревожный звук. И увидел, как посредине булыжной мостовой несется грузовик, его подпрыгивающий задний борт, а между колес параллельно с ним несется кошка. Грузовик летел точно посредине мостовой, подтверждая мое представление об улице, как пустынной, а кошка бежала и бежала между колес, видимо, совсем обезумевшая от того, вот что она влипла, и никак не могла ни отстать, ни перегнать дрыгающийся грузовик. И, в конце концов, метнулась направо. Как раз в просвет между боковой парой колес. …

Я отвернулся.

В квартире напротив жил мальчик Марик. Мы с ним дружили. Марик был старше меня года на два. Он жил с матерью, которая время от времени общалась с моей. Не подруги, но что-то общее у них возникало. Обе были еврейки – могло объединять это. У матери Марика всегда страдальческое выражение лица, без малейших намеков на то, что когда-нибудь на нем появится довольная улыбка.

Дело в том, что Марик слегка не в себе. Дурачок. На это мне намекала мать, но так, мягко, следя за моей реакцией: с одной стороны, не хотела говорить об этом в воспитательных целях, с другой – трудно было самой удержать в себе неприязнь, которую вызывал у нее больной ребенок. А Марик мог такую вызывать: всегда неопрятный, с барашками слюны в углах рта. С противным скрипучим голосом. Движения суетливые, много, большая часть которых по дороге теряет смысл. Что говорит – тоже не сразу понятно.

Вот такой у меня был друг.

С кем-то я еще водился, но запомнился именно Марик. Во двор я не очень любил выходить – двор всегда таил какую-то угрозу мне. Темный, неухоженный, как вся послевоенная страна. И ребята там собирались такие же: то ли оставленные без внимания родителей, то ли вовсе бездомные. Хотя на самом деле таких не было. Сам дом был населен таким народом – не до просветления на лицах.

Я предпочитал почти пустынную улицу. Выложенная булыжником мостовая, узкие тротуары в бесконечных выбоинах. Наш дом стоял посредине, оба конца были отсюда хорошо видны – те, которые ограничивались двумя напряженными магистралями, – что создавало ощущения шанса всегда отсюда вырваться на свободу. Если что. (Так однажды и произошло, когда меня навсегда увезли совсем в иную жизнь, но это уже о другом).

Марик на улице почти всегда. Какие-то у него были проблемы со школой: то учился, то не учился. О том, что он опять не ходит в школу, я узнавал от него самого. Об этом он рассказывал с явным удовольствием, как о преимуществе перед теми, кто не смог увернуться от наказания школой.

Мать Марика со страдальческим выражением лица.

Маленькая, часто болеющая – тогда моя мать ходит в квартиру напротив навещать ее и что-то принести «в дом». Иногда она оттуда приходит, заведенная уже не новой для меня темой: «жуткие антисемиты». В квартире, где живут Марик с матерью, еще несколько семей: латыши, русские. Видимо, неполноценное соседство раздражает их, провоцируя генетическую ненависть к иудеям.

«Правда, ко мне они все относятся хорошо», – добавляет мать не без удивления на лице. Кажется, что из-за этого она готова стать на их сторону.

Почти всегда, когда я выхожу на улицу, мне попадается Марик. То выныривает из темного проезда во двор, то еще откуда-то. Как будто основное место его обитания здесь, а не в квартире напротив нашей.

И сразу подходит ко мне. Не здороваясь издали, как это обычно делается, а молча становится рядом. Как если бы его позвали, и он готов присоединится к тому, для чего позвали.

 

Возле нашего дома остановился мотоцикл с коляской.

Хозяин ушел в дом к кому-то. Очень хотелось посидеть в коляске, на кожаном кресле. Само кресло видно не было, так как оно было прикрыто кожаной накидкой, но к нему тянуло воображение, я уже знал про него.

Рядом со мной стал Марик.

Мы походили вокруг мотоцикла, демонстрируя друг перед другом свое знание обо всех его достоинствах, я даже высказал смелое намерение покататься на нем, пока нет хозяина, но жаль, что тот не оставил ключ зажигания.

Я тронул руль, он угрожающе отклонился в мою сторону, и я испугался.

Хозяина все не было, а чувство чего-то нереализованного не отпускало от мотоцикла.

Я сказал (видимо, вспомнив про кошку): если попадешь под мотоцикл, то он не задавит. На что Марик никак не отреагировал.

Я сказал: если подставить ногу, то совсем ничего не будет.

Марик продолжал отмалчиваться, с любопытством следя за развитием чужой мысли.

Я поставил ступню под третье колесо, колясочное.

– Толкни, – сказал я Марику. Марик охотно переместился к заду коляски и начал ее раскачивать.

– Совсем не больно, – сказал я.

Марик напрягся, покраснел, почти налег на коляску, пытаясь сдвинуть ее с места.

И вдруг коляска приподнялась, качнулась влево от руля, и с глухим лязгом скрытых от глаз непрочных соединений конструкции, опустилась на землю.

Коляска перекатилась через ступню.

Я заорал от боли, запрыгал на месте. Допрыгал до тротуара, сел, схватился за ступню, продолжая орать.

Марик стал рядом, руки за спиной, молча наблюдая, как я корчусь от боли.

В это время домой   возвращалась его мать. Увидев сына, вполне безучастно стоявшего надо мной, она наклонилась к нему.

– Что ты сделал? – Потом ко мне: – Что он тебе сделал?

– Он сам попросил, – произнес Марик.

Мать ко мне:

– Что ты его попросил?

– Я хотел проверить, – сказал я.

– Что ты хотел проверить? – За ответом она повернулась к сыну. Но тот только пожал плечами. – Идем домой, – сказала Марикина мать, – мы с тобой еше поговорим. Вечно с ним что-то случается. – Ко мне. – Ты можешь идти?

– Могу.

 Боль уже была не такой сильной и мне даже было немного жаль, что когда я вернусь домой, у матери будет не такой выразительный повод пожалеть меня.

– Ничего страшного не случилось, – сказала мать, когда я ей показал ногу.

Только что она, наклонившись надо мной, осматривала ногу, и теперь выпрямилась и смотрела на меня сверху, улыбаясь.

Теперь мне кажется, что это была улыбка взрослого человека, понимающего все бесхитростные уловки ребенка, а не любящей матери, готовой принять на себя его боль.

 **************

Когда мы с Мариком стали взрослыми, я его иногда встречал на улице. Раз в пять-шесть лет. Были промежутки и побольше. Обычно на его «Привет!» я старался быстро проскочить дальше, сделав вид, что голова занята какими-то важными мыслями, но он всегда останавливался сам и мне ничего не оставалось, как тоже притормаживать, останавливаться, а он еще придерживал меня вопросом «Ну как дела?», на который так и так надо что-то ответить, и брал по-приятельски за рукав. Если я сдавался, то он уже полностью разворачивался ко мне лицом, и начинал рассказывать, как совсем недавно он отлично устроился на какую-то работу, на которой ему все равно не понравилось, потому что он нашел что-то лучше. Как будто мы последний раз виделись пару дней назад. Я, преодолевая чувство брезгливости, – он остался таким же неопрятным, но теперь это было сложнее не замечать, – старался держать себя в руках, чтобы не оттолкнуть его. И еще меня удерживало то, что было в его странном взгляде: то ли ожидание сочувствия к нему, то ли сочувствие… ко мне! Мне иногда казалось, что Марик видит меня насквозь и мое высокомерие по отношению к нему совсем не соответствует тому, что я надумал о самом себе.