Уроки музыки

 

Мои рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: рассказы-эскизы, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические… о детстве и юности, об эмиграции и прочем…

 

На чтение потребуется 3 часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Подобно тому, как кто-то коллекционирует бабочек, карточки или ещё что-то, достойное коллекционирования, я собрала в своей памяти образы людей, мне повстречавшихся, и событий, со мной происшедших. То есть собрала ненамеренно, без цели создать коллекцию, потому как я вообще-то не очень склонна к коллекционированию, кроме марок и пластинок, собирательством которых в юности увлекалась. Да и это увлечение было скорее папиным влиянием. Папа же увлекался этим искренне, до самозабвения. Вспоминаю, как с сияющим от плохо сдерживаемой радости лицом приносил он мне в пергаментном мешочке новую серию марок Бурунди, как священнодействовал, беря марку за кончик пинцетом (ведь один маленький загиб – и она уже теряет свою ценность), как ходили мы с ним вместе в магазин «Мелодия» за супрафоновскими пластинками, как бережно сдувал он пылинки с их чёрно-графитной поверхности.

А мама ему:

– Ну, когда же ты наконец повзрослеешь?! Интересы, как у ребёнка, чтоб я так жила...

Желая подчеркнуть правдивость и значимость ею сказанного, мама обычно добавляла к произнёсенной фразе – «честное слово» или «чтоб я так была здорова». Это означало, что всё, что она только что сказала, является чистой, неподлежащей сомнению и заслуживающей внимания правдой. Ну а если она уж прибавляла «чтоб я так жила» (как в данном случае), то это моментально возводило эту правду на уровень неоспоримой и важной для всех истины. Ведь просто так, без особо важной причины, такое у нас не говорилось. Клясться было запрещено, упоминание «жизни» тоже не поощрялось, а «смерти» и подавно: об этом можно было только в редких случаях и, конечно же, шёпотом. Так же, шёпотом, произносились некоторые медицинские диагнозы. А к этому прибавлялось «тьфу-тьфу, не про нас сказано». Так что мамина словесная добавка «чтоб я так жила» просто так на ветер не бросалась, а имела особое значение.

Но, несмотря на это, папа упорно отказывался взрослеть, и мне это было на руку. Потому что, если бы он повзрослел, кто бы тогда разделял мои интересы и поддерживал мои начинания? Кто бы мог понять и порадоваться тому, чему радовалась я? И только, когда я, двадцатитрёхлетняя девица, сообщила, что выхожу замуж, а папа отреагировал: «Ну зачем это, Раечка? Разве тебе с нами плохо?» – я впервые почувствовала, что действительно пора бы ему повзрослеть.

Впрочем, не об этом разговор: вернёмся к коллекционированию...

 

О том, что у меня в памяти сложилась целая коллекция, я узнала несколько лет назад, случайно, когда почему-то вдруг, без всякой на то причины, засела за свой компьютер и начала писать. Тогда и обнаружилось, что в архивах моей памяти хранится то, о чём я все эти годы не подозревала, и что собралась там немалая коллекция вот тех самых образов и событий, которые по-своему тоже образы. Странно, что всё это обнаружилось только сейчас, и странно, что вспоминается и записывается это на языке, на котором я давно не писала, и скорее всего, уже косноязычна. Хотя, наверное, и не странно: всё имеет какой-то смысл, ну и это, конечно, тоже...

Сегодня мне вспоминаются мои родные и близкие, друзья, соседи, учителя, соученики, коллеги – люди, сыгравшие важные, формативные роли в моей жизни. Вспоминаются также и люди более отдалённые: знакомые, приятели, товарищи по ситуации, временные собеседники... и совсем уж эпизодические – жившие рядом, прошедшие мимо или сквозь... многие из них тоже оставили в моей памяти свой уникальный отпечаток. Вспоминаются те, с которыми приятно было проводить время и веселиться (таких было большинство), и те, с которыми можно было изливать душу и выплакиваться (таких было поменьше) или вести разговоры: серьёзные (по пальцам посчитать) или пустые (никаких пальцев не хватит), а также и те, с которыми приходилось выяснять отношения (таких я избегала). Ну, и конечно, вспоминаются те, кто, будучи со мной на одной волне, понимали с полуслова, а то и вообще без слов. Таких были редкие единицы, меньше всех других, но воспоминания о них самые сильные и неприкосновенные: о них я пока писать не решаюсь...

 

 

*   *   *

 

И вот, сижу я на куче своих воспоминаний, как верещагинский ворон на куче черепов. Разница в том, что моя куча живая: она дышит, движется, вибрирует, издаёт звуки и всячески заявляет о своём существовании и жизнеспособности. Сижу я в полной прострации, не зная, что мне делать со всем моим накопленным богатством, кроме того, как регулярно перетряхивать, перекладывать нафталином (который не помогает: моль времени изъедает всё новые дырки) и думать о том, когда наконец придёт время от всего этого избавляться. Знаю, что избавляться неминуемо придётся, но стараюсь этот момент оттянуть как можно подольше и цепляюсь изо всех сил за свои ветхие, клочковатые воспоминания.

Цепляться за накопленное – часть моей натуры, а кроме того, я – продукт воспитательной доктрины «авось, когда-нибудь кому-то пригодится». Муж, который с лёгкостью избавляется от всего «ненужного», даже если оно ещё пригодное, понять меня не в состоянии, а я ему завидую и бьюсь не на жизнь, а на смерть за каждую тряпочку, каждый листочек, отстаивая моё богатство от его вездесущих, всё выкидывающих рук. Ведь по-настоящему мне бы хотелось быть такой как он, хотя он совсем уж на другом конце спектра, и тоже, подобно мне, не в меру. И не только мой муж, но и многие подруги мои время от времени что-то выбрасывают, утверждая, что это энергетически полезно. Моя белая зависть распространяется и на них.

Где-то во мне живёт осознание того, что все они правы, что чистки полезны, что ничто земное, преходящее, не достойно того, чтобы за него держаться мёртвой хваткой. Но, увы, при всём моём осознании, я – другая. Мой шкаф ломится от одежды неподходящих уже размеров и от обуви с невозможными уже каблуками, а я только докупаю к этому новое, которое с трудом втискиваю между старым. Мои густо исписанные блокноты переполняет, распирает напиханная в них масса никому ненужной информации: мои сны, мысли, самоанализы, когда-то казавшиеся мне такими революционно-важными… Кого это всё интересует, кроме меня? А даже мне, зачем мне всё это неактуальное старье? И потом, когда меня не станет, хочу ли я, чтобы кто-то рылся в моём тщательно скрываемом интимно-сокровенном, а прочтя бы, не понял, высмеял, осудил? Впрочем, думаю, что тогда уже этот момент мне будет совершенно безразличен.

 

Возвращаясь к теме...

Мой жизненный опыт показал, что польза от накопленного про запас близка к нулю. Копишь, копишь, а использовать, когда надо, не получается.

Так когда-то в далёкой школьной юности у меня не получалось со шпаргалками…

Ученицей я всегда была примерной. Нет, не круглой, вызывающей тошноту своей невозможной безупречностью отличницей, а просто в меру способной, ответственной и всегда старательно готовящейся к экзаменам. А поэтому нужды в нечестном у меня не возникало ни по какому предмету, за исключением химии – науке, для меня самой малопонятной и ненавистной.

Возможно, к этому приложила руку наша преподавательница Эстер Борисовна (или Эстера, как мы её прозвали) – нелепо молодящаяся, отцветающая сороколетка с ярко напомаженным ртом вампирного цвета, томными глазами и мерно колышущимся, солидного размера бюстом, обладательница сухого, как палка, мужа-язвенника с четвертью желудка и единственного, красневшего, как стыдливая девица, сына-подростка – женщина, явно недовольная своей личной жизнью.

Эстера не любила девочек и предпочитала мальчиков. Это отчётливо проявлялось в её обращении и в том, как она, сгруппировав и разделив нас по признаку пола (якобы в целях дисциплины), садилась посредине, закинув ногу на ногу, прикрывшись журналом от девочек и откровенно обнажая свою капроновую ляжку мальчикам. И больше всех девочек она, по-моему, не любила меня... Не знаю, за что, но она просто презирала, уничтожала своим сарказмом меня, жалко лепечущую что-то у доски, а потом, окончательно уничтожив, цедила сквозь зубы: «Ну вот тебе твоя тройка... Уйди с моих глаз...»

Как же после такого могла я любить химию? Эстерины уроки были для меня борьбой за выживание без особой потери человеческого достоинства: на понимание материала ни сил, ни времени не хватало. Формулы были пустым звуком, и их только оставалось зазубривать наизусть. Зубрить мне было сложно, так как моя природа требовала смысла и понимания, а не бездумного запоминания. А поэтому из всей химии я с интересом относилась только к опытам, особенно когда что-то горело.

 

Жечь разное и наблюдать за огнем я любила с раннего детства. Помню, просиживала часами в туалете, где «кормила» нашу колонку всеми под руку попадающимися бумагами, а если повезёт, чем-то пластиковым (тогда ещё очень дефицитным), от которого пламя сине-зелёное с брызгами и жутко-угарный запах. Мама боялась, что в один прекрасный день я, не дай бог, подожгу ненароком квартиру, но этого не произошло. Зато в процессе моих пиротехнических экспериментов мне пришло в голову много интересных идей о смысле жизни и о Вселенной, а также удалось полистать «одолженную» у мамы книжку под названием «Мать и дитя», в которой я впервые ознакомилась с чёрно-белым изображением обнаженной женщины, вплоть до гениталий, до которых даже в классе анатомии мы так и не дошли – всё благополучно окончилось мочевым пузырём. А тут мне открылся такой секрет мироздания! Как же было эту книжку не припрятать для дальнейшего перелистывания, что я и сделала – запихала под ванну, откуда она впоследствии пропала неизвестно куда.

В общем, химию я не любила и не понимала, а посему предэкзаменационную ночь провела за исписыванием своих ладоней и ляжек сине-чернильными химическими формулами. Подготовленная до зубов и с красными от недосыпания глазами явилась я на экзамен, выбрала билет, села за парту, незаметным движением попыталась подтянуть вверх краешек юбки и... Возле парты остановился преподаватель физики – Герш-отчества-не-припомню – приглашённый для моральной поддержки – до этого он ходил между рядами и следил, чтобы не списывали, пока Эстера экзаменует очередную жертву, а тут вдруг замер возле меня и всё... как столб... напрочь... на всю жизнь. Под пристальным взглядом физика-столба и речи не могло идти о пользовании моими записями. Так он и простоял, как истукан, до конца моей подготовки, а мне так и не удалось воспользоваться плодами своих ночных трудов. В итоге получила я свою тройку и потом долго, с горечью, отмывала колени. Перефразируя небезызвестного поэта... «ах, прикрой свои синие ноги».

 

Второй же случай окончательно убедил меня в полной иллюзорности списывания. Дело уже было в музучилище, и экзамен предстоял по русской и молдавской литературам. Литература – не химия, с ней я всегда дружила, но, тем не менее, к экзамену подготовиться должным образом не успела. А тут ещё Инка со своим подстрекательством к противозаконному.

Инка была моей тогдашней подружкой, мы вместе путешествовали в Москву на зимние каникулы, где я, тоскливо наблюдая, как за ней тянется череда москвичей-поклонников, таскалась за компанию по разным сомнительным местам, как будто мне это надо было. Инка была пышна, ярка и экзотична: обтянутая смугло-матовой кожей, с огромными, чёрно-обведёнными глазами, ярко-чувственными губами, с не менее чувственными грудью и поведением, и с непокорной копной иссиня-чёрных кудряшек. Она любила петь джаз в стиле Эллы Фитцджеральд, которую также напоминала и видом: откуда в молдавском районном центре появился этот потомок «арапа великого», непонятно. Глядя на Инку, можно было отчётливо услышать рокот там-тамов и, конечно же, москвичи мужского пола, завидя её, да ещё и на фоне белого снега «подмётки рвали на ходу».

А я была бледна с виду, накрепко закомплексована в своих понятиях, скованна в поведении с мужчинами, объята страхом к эскалаторам, лифтам, метрополитену и отмечена чёткой печатью провинциальности (хоть и из Кишинёва, а это – всё-таки столица республики), экзотики во мне было ни на грош! Да и петь я не умела, хотя и очень любила.

 

Пение – моя мечта, которой не суждено было осуществиться, потому что голосом Господь меня не наградил. То есть, какой-то голосок, достаточный для того, чтобы что-то напеть в ансамбле, хоре, за мытьём посуды или принимая душ, конечно, имелся. А мой преподаватель обязательного вокала даже настаивал, что у меня неплохое лирическое сопрано: под его мудрым руководством, помнится, я спела «Ах, зачем я не лужайка?» Перголези и это придало мне кураж такой наглости, что сразу после «лужайки» я замахнулась на «Не пой красавица при мне» с собственным аккомпанементом – это-то с «до» третьей октавы на четверном пианиссимо! Услышав моё исполнение, Рахманинов, уверена, перевернулся бы в гробу... и не один раз. Нет, не о таком голосе я мечтала… Больше всего мне хотелось стать оперной певицей, и мечталось о низко-бархатном меццо или контральто, но увы, как уже сказано, голосишком я не вышла.

Кроме того, был ещё один камень преткновения: слова. Запоминать-то я их запоминала, но как только начинала петь, они из мозгов куда-то улетучивались: что-то явно не ладилось с координацией мелодии и текста.

У меня вообще с координацией хреново, что мешало бы мне стать балериной, гимнасткой или ещё кем-то, требующим согласованности движений – это, помимо других причин. На моё счастье, ничем физическим мне стать не хотелось: склонностью к телесной активности я не отличалась никогда. Разве что научиться – так просто, для себя – ходить на соблазняющих атласной розовостью пуантах, выставленных в окне местной комиссионки, мимо которой я проходила ежедневно. Впрочем, пуанты мне так и не купили.

А поэтому джаз, как пение импровизационное – пам-пам... парабадибиду-бидибиду-бидууууу,.. – подходил мне гораздо больше, чем опера.

 

Однако не преуспела я и ни в том, и ни в другом, упрятав мечту о профессиональном пении в шкатулку, где хранятся и другие несбывшиеся мечты, которых на удивление там мало, по пальцам посчитать. Например, книгу написать и издаться, или побывать в Японии…

Все остальные, потенциально несбыточные мечты, надо сказать, уже сбылись, и это убедило меня в том, что, если чего-то долго хотеть, не вцепившись в мечту мёртвой хваткой, а так, лениво себе фантазируя во всех деталях, то это «чего-то» обязательно рано или поздно сбудется, хотя тогда, возможно, этого «чего-то» уже совсем не захочется или не сможется, а если ещё захочется и сможется, то, скорее всего, оно уже окажется ни к чему. Мечты ведь намного приятней реальности, они принадлежат исключительно нам, в то время как реальность мы вынуждены делить с другими. Мои мечты о жизни в большом городе на воде и о невозможном при советской власти прикосновении к моей возлюбленной Италии, и о сынишке с длинными, как у Битлов, волосами, и о собаке-овчарке, и о многом другом – все они сбылись! И хотя город оказался слишком большим, Италия – непредвиденно коммерческой, сын – уже давно не носит длинных волос, а овчарка от меня сбежала, всё равно сам факт того, что то, о чём мечталось, всё-таки сбылось, пусть не совсем так, пусть только на время, оказался очень приятным…

Часто слышу: «А почему бы тебе не помечтать о том, чтобы выиграть миллион в лотерею?» Пофантазируй, мол, лучше о выигрышных номерах: это бы так пригодилось. И действительно, не помешало бы, особенно в наши кризисные времена. Но как им объяснить, что намеренно превратить что-то в мечту невозможно, что мечта должна возникнуть сама по себе, а эта, о выигрыше, почему-то у меня сама по себе пока что не возникала. Да и вообще в последнее время мало что возникает: никаких новых мечтаний у меня давно уже не выкристаллизовывалось. Разве что... да нет, лучше промолчу, а то ненароком сглажу…

Однако, что-то я уж совсем отклонилась от темы. А ведь хотела лишь подчеркнуть, что петь джаз, как Инка, я не умела, и впечатления на мужчин произвести мне было нечем. Вот и таскалась я следом за нею и её поклонниками, и спасибо за то: могли бы и дома оставить, как предлагали некоторые из них.

Хотя, не об этом речь...

 

Так вот Инка, которая тоже была чем-то слишком занята и не успела подготовиться к экзамену по литературе, подбила меня на авантюру. Целую ночь мы строчили мельчайшим почерком на папиросной бумаге шпаргалки, которые складывались гармошкой в тоненькие полосочки. Вот эти гармошки-полосочки и разложила она у себя по периметру декольте, специально надев для этой цели открытое платье. Благодаря ее обширному бюсту, все там аккуратненько по алфавиту и поместилось: на правой груди писатели молдавские, на левой – ближе к сердцу – русские. Поутру, усталые и довольные, мы пошли сдавать литературу.

Пришли. Подошли к экзаменационной, и тут произошла осечка: нас разъединили. Оказалось, что пианисты и теоретики вместе сдавать литературу не могут. Инка была пианисткой – она вошла первой. Я же, будучи теоретиком, осталась в коридоре.

Через какое-то время Инка вышла и в углу, чертыхаясь, поспешно выпотрошила содержимое своего декольте в мой портфель, где всё смешалось в хаотичную кучу. Наводить порядок не было времени. Я вошла в комнату, вытащила билет и после осторожной инвентаризации с ужасом обнаружила, что не могу найти в портфеле нужных мне писателей (как потом оказалось, именно они, Некрасов и Крянгэ, застряли в Инкином бюстгальтере между грудями: надо же, какая несправедливость!). Пришлось импровизировать. Импровизация оказалось удачной и заслужила пятерку. А на шпаргалках я поставила крест.

Впрочем, к чему это я всё веду? Ах да... к тому, что всё же надо периодически вещи выкидывать. Говорят, очищает энергетику…