А у нас во дворе

 

Рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: мои рассказы-зарисовки, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические, а то и наполовину придуманные… о детстве и юности, об эмиграции и прочем… своего рода продолжение (второй том) сборника рассказов «Уроки музыки», опубликованного в журнале «Новая Литература» 12 марта, 2014.

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

С личной жизнью у меня, прямо скажем, не очень, хотя двадцать – это уже возраст: куда ещё тянуть?

«Не волнуйся, ты ещё всё успеешь», – говорит мне мама, но я сомневаюсь: впечатление, что ничего в моей жизни никогда не изменится. От этой мысли становится себя жалко. Глаза застилают моментальные слёзы. По телу растекается грусть. У меня это всегда хорошо получалось. Стоит только про себя жалобно подумать – ах, какая я бедная, несчастная, никто меня не любит, не жалеет, – и тут же, как по заказу, слёзки кап, кап… Это свойство работает чётко и выручает меня во многих случаях. Недаром в детстве считали, что из меня вырастет актриса. Но сейчас мне не до актёрского мастерства, мне действительно грустно. Куда ни посмотришь, все с кем-то, особенно весной, и конечно, тоже хочется чего-то ТАКОГО… но ничего ТАКОГО не происходит. Наверное, так и останусь я старой девой на всю жизнь, не познав удовольствий. Впрочем, мне не совсем ясно, что за удовольствия не удастся познать, и стоит ли действительно из-за этого так огорчаться. Но ведь вопрос не в этом. В моей жизни нет большой романтической любви, которая по всем показателям должна уже быть, и это вопрос принципа!

То есть, какие-то мальчики вокруг крутятся, но это все не ТО. Этих, крутящихся вокруг мальчиков, я чётко разделяю и каталогизирую. Изначально на тех, с которыми меня пытаются знакомить, и на тех, с кем я знакомлюсь естественным образом, сама. А затем идет расщепление на умных мальчиков-интеллектуалов для бесед, преданных мальчиков-пажей для дружбы и простых мальчиков для физических отношений типа поцелуев в подъезде и на вечеринках.

Те, с кем знакомят, уже сразу оказываются в невыгодном положении. Сам факт знакомства через третье лицо снижает их акции до минимума: даже ещё не познакомившись, я уже знаю, что ничего ТАКОГО у нас не выйдет. Мама с бабушкой этого никак понять не могут и поэтому продолжают знакомить с детьми и внуками своих подруг детства.

 

Вот, например, недавно звонит маме её одноклассница по гимназии и предлагает своего отпрыска. Да как его расписывает: он и красавец, и умница, и, что самое привлекательное, приданое у него в виде настоящих гусино-пуховых подушек, и величает она его «ойцер», что на идиш означает «принц», – в общем, реклама такая, что мимо этой уникальной «находки» вроде бы пройти невозможно, а пройти мимо мне очень уж хочется.

Мама, из неудобства отказывать, умоляет:

– Ну вот, только этот один раз и всё… я уже сказала, что можно… всё, обещаю: больше уже не буду.

Проходится согласиться:

– Ладно, пускай звонит.

 

Звонок принца-ойцера не заставляет себя долго ждать, и вот уже назначено свидание возле филармонии.

– Я средне-высокого роста с каштановыми волосами и газетой в руке… говорят, что интересный, – описывает он себя. – А вы?

– Не волнуйтесь, я вас обязательно узнаю, – говорю я, деликатно уворачиваясь от описаний.

Я иду на свидание, не ожидая ничего хорошего, и, конечно же, не ошибаюсь. Выглядываю из-за угла здания напротив и вижу ЕГО, принца-ойцера перед входом в филармонию. Средне-высокий рост оказывается мало-средним. Волосы? Да, каштановые, но уже с видимой залысиной, жиденькие, слипшиеся. Интересным я его никак назвать не могу. Наличие газеты в руках и пуховых подушек в приданом не помогает изменить моё первое впечатление. Тихонечко разворачиваюсь и… домой.

Принц-ойцер звонит несколькими часами позже.

– Извините, – говорю, – я вас ждала-ждала, но не дождалась: у меня вдруг резко разболелась голова… наверное, не узнала

– Так я ж там всё время, как договорились… давайте, может быть, тогда завтра встретимся?

– Да нет, завтра я как раз буду очень занята, и вообще… может, не стоит встречаться… я знаете ли, вся в учебе… сессия и прочее…

– Понятно, – говорит печально принц-ойцер и опускает трубку.

– Как тебе не стыдно подводить и обманывать? – укоряет меня мама.

Стыдно, но альтернатива-то какая?

– Мам, ну ты вообще представлаешь меня рядом с наследником пуховых подушек?!

Мама вздыхает. Она хоть и против того, чтобы подводить и обманывать, но пуховые подушки воображения в ней тоже не пробуждают. Больше о принце-ойцере мы не говорим.

 

Впрочем, наследник подушек – исключение в категории «по знакомству», в которую в основном попадают «умные мальчики» для интеллектуальных бесед, – это те, с кем мне интересно разговаривать, и сужу я их не по внешности: разумеется, ни о чём физическом с ними речи быть не может. Они – для беседы на интересные темы: любое плотское поползновение и… они летят с пьедестала, на который я их водрузила, а пьедесталы те высокие. Хотя иногда летят они и по другим причинам.

Взять Габриэля (Габи) – имя-то какое дали кишинёвскому мальчику той далёкой советской эпохи – со своей книжкой и пальчиком… из такой хорошей семьи, после московского университета, двадцать четыре года и уже защищена кандидатская по чему-то заумному и, как мне кажется, абсолютно ненужно-прикладному: то ли топологической геометрии, то ли геометрической топологии… с его книжными стеллажами до потолка, кабинетным роялем и какаду в клетке, и вдруг… «Вот здесь немножко замазюкано», – карябает он своим интеллигентным пальчиком по странице одолженной и возвращённой мною книги – этакая неподобающая, неинтеллигентная мелочность! Он летит с пьедестала быстро, шумно, пытаясь ухватиться в полёте за разные попавшие под руку предметы. Ни книги, ни рояль, ни гипсовый бюстик Сократа, ни какаду в клетке не помогают: Габриэль с грохотом шмякается о пол и разбивается на мелкие кусочки. Я поворачиваюсь и, осторожно переступая через осколки, ухожу. Бабушки в недоумении: что между ними произошло, они ведь так друг другу подходили?

– Почему ты не отвечаешь на его звонки? Ведь это неприлично, – допытывается мама.

Да, неприлично, но разве прилично было карябать пальчиком в книжке? Нет, тут моя совесть чиста.

 

Чего не могу сказать насчёт потомственного медика Иосифа, прозванного за глаза Иегосифом (уж больно библейская у него наружность).

Началось с того, что познакомились мы вроде бы сами. Как-то в зимне-вьюжный вечер иду я по нашему Броду (т. е. по проспекту Ленина) в моей приталенно-расклешённой французской шубке из искусственного чёрного каракуля и в капюшоне из искусственной норки (такого ни у кого в Кишинёве тогда не было), а навстречу двое ребят, конечно же, на меня пялятся, и когда я обернулась – из чистого любопытства, – смотрю, остановились и продолжают вслед пялиться. Ну, естественно, я этот момент про себя отметила. А на следующий день затаскивает меня бабушка к какой-то своей подруге с высших женских курсов. Сидим, пьём чай… чернёно-мельхиоровые подстаканники, варенье из белой черешни: всё как полагается. Но тут она говорит: «У меня внук в мединституте, вот хорошо бы их познакомить», – и я уже собираюсь отнекиваться, как входит её внук и, оказывается, что это один из тех вчерашних ребят, что пялились. В общем, явно судьба и попахивает романтикой.

Наружности, надо признаться, внук оказался довольно приятной, вот только уж пальчики слишком нежные, тоненькие… впрочем, это мелочи. Но имелась одна весьма отталкивающая деталь: в семье у него все по мужской линии врачи-инфекционисты. И он тоже проходит резидентуру в инфекционной больнице, о чем мне подробно при любой возможности рассказывает. Я вежливо слушаю, однако что моя мнительная натура ощущает внутри, знаю только я.

Иегосиф же настроен серьёзно, несмотря на то, что поводов я ему никаких не даю. Собирается знакомить меня со своими друзьями (тоже ИНФЕКЦИОНИСТАМИ!) на приближающееся Первое мая. Но этому не суждено случиться, потому, как выскочил у меня на щеке прыщ, да еще какой! Ну как с такой рожей идти с кем-то знакомиться? Я ему всё честно по телефону объясняю, а он вместо того, чтобы как будущий доктор понять и посочувствовать, взял да обиделся и перестал звонить. И вроде бы, спала гора с плеч: не надо будет после каждого рукопожатия драить полчаса мылом руки, но остался какой-то осадок… Как это он посмел мне не поверить!

 

Да, с мальчиками-интеллектуалами почему-то то и дело возникали какие-то этические проблемы, связанные с честностью, доверием, тактичностью и прочим. В этом смысле иметь дело с мальчиками попроще было намного проще. С ними подобных проблем не возникало…

Участь преданных мальчиков-пажей – тех, кто для дружбы, но не более того – носить мой портфель, рассказывать что-то смешное, выслушивать мои истории и смотреть на меня преданными глазами, а также, конечно, скрывать свою влюблённость до той поры, пока не скрывать её уже невозможно, и тогда происходит неудобный разговор на тему «давай останемся друзьями…», после чего мы обычно расходимся без особых моральных переживаний.

Классический пример – Алик «Рыжий»… Копна морковных вихров и вечная улыбка на веснушчатом лице… я играю его чувствами, а он играет на гитаре, да ещё как! Вот и мне несколько аккордов показал, научил дрынчать… а сам он не дрынчит: он профессионал и виртуоз. Алик «Рыжий» – добровольный носитель моего портфеля от музучилища до дома, всегда готовый поддержать и рассмешить… но и он в итоге не выдержал и попросился на свободу… то есть, сообщил, что подвернулось кое-что в филармонии, и если он согласится, то будет слишком занят репетициями и гастролями, а поэтому портфель мой больше носить не сможет… ну, разумеется, если я не против. Я его, конечно, великодушно отпустила. И ушёл он работать в ансамбль к Марии Кодряну, на которой впоследствии и женился. А мне от него осталась добрая память, шестиструнная электрогитара и зелёные колготки – подарок из его венгерского турне.

 

А вот и Вовочка. Голубые глаза, розовые щёки, застенчивые ресницы, на округлой голове светлая щетинка, от смущения заикается и никогда не говорит «нет», даже когда я делаю абсолютно явные глупости, в общем, типичный молочный поросёнок, благодаря чему и окрещён мной «шпанферкелем», что по-немецки именно это и означает. Он живёт по соседству, и шансов у него ноль. Впрочем, интересная деталь. Шпанферкель-то он шпанферкель, но удалось ему добиться большего, чем иным, чисто в силу своей обезоруживающей манеры делать вещи непосредственно и без разговоров. Так вот и попал он как-то без приглашения ко мне домой. Просто проследовал молча за мной до двери моей квартиры, потом так же молча проследовал в приоткрытую дверь и прямиком, плюх, осел на гостиный диван, а мне остановить его как-то было неудобно.

И вот он уже в гостях, а гостей надо чем-то угощать и развлекать (так меня учили). В общем, предлагаю воды с вареньем и вынимаю толстый альбом с фотографиями. Мы сидим на диване и смотрим фотки. Боковым зрением вижу Вовочкину руку, медленно и неуверенно – шаг вперёд, два назад – ползущую к моей. Как ни в чём не бывало продолжаю листать альбом… интересно, что дальше будет. Хозяин руки попеременно краснеет и бледнеет. Рука-змея тычками, но неуклонно подползает уже совсем близко… напряжение растёт…. и тут… звонок в дверь. Рука-змея, моментально свернувшись, со страхом отпрыгивает в сторону. Бегу открывать.

– Ой, а я опять где-то посеяла ключи, – входит мама, – ты их случайно не видела?

Нет, ключи не видела, но маму видеть рада: её приход на редкость кстати.

Заикаясь и заливаясь смущением, Шпанферкель резко поднимается с дивана и, зацепив стакан с недопитой водой, с невразумительным мычанием пролетает мимо нас в открытую дверь. Мама бежит в кухню за тряпкой: от воды на мебели могут остаться пятна…

– И что ты себе вечно каких-то невоспитанных друзей выбираешь, – ворчит она, вытирая журнальный столик. – Его что, дома не учили здороваться?!

Я улыбаюсь… На душе просто и легко.

 

Подобных пикантностей было довольно немало, но толку-то… романтики ведь в этом никакой.

И с «простыми» мальчиками, с которыми не хочется ни разговаривать, ни дружить, – тоже никакой. С этими, недостойными моего восхищения или дружбы, можно допускать «падение нравов». Сегодня они здесь, завтра их не будет, и не имеет значения, что они обо мне подумают: с ними можно целоваться в подъездах, не затрагивая душевных струн, но не более того… И где она, эта романтика?!

Впрочем, романтика импонирует не всем. К примеру, Наташка Урсу, живущая этажом выше, моя ровесница, но уже работница табачного комбината и мать-одиночка с трёхлетним стажем, к романтике после рождения своих двойняшек абсолютно потеряла интерес. Иногда мы с ней пересекаемся ненадолго на детской площадке и, катаясь на качелях, болтаем о личной жизни.

– Ой, Райка, выбей себе из головы… Вся эта любовь-морковь… В книжках звучит здорово, а на самом деле – чепуха и враньё! Жизнь – совсем не про это, – говорит она, одновременно раскачиваясь на качелях и лузгая тыквенные семечки. – Ну вот погуляла я от души и имела ту романтику, ну и что вышло… видишь, какой результат?

Результат – два визгливых карапуза с замызганными в песке и соплях личиками, елозят в песочнице, колошматя друг друга лопатками. Белые семечные скорлупки разносятся воздушным потоком во все стороны.

Наверное, она по-своему права, но я ещё не там, где она, и мне не перестаёт мечтаться о чём-то романтическом, неожиданном, вихреподобном, захватывающем… вроде того, что случилось с моей приятельницой Лизкой. Ах, и чего там только не было: соперничество, дары, поэмы, жертва, кровь… Впрочем по порядку.

 

Лизка – дочка одной из маминых товарок-соучениц из её музыкального прошлого, в молодости обладательницы неплохого лирического сопрано, а ныне поющей в хоре оперного театра. У Лизки смазливое личико, повадки женственной кошечки, и мальчикам она очень нравится, а они ей. Она немного подрынькала на пианино и чему-то учится из-под палки, но по-настоящему мечтает только о красивой жизни. Говорить мне с ней есть мало о чём, но мы как-то умудряемся неплохо проводить время.

А Генка – мой давний ухажёр из категории верноподданных мальчиков-пажей, крепыш с карими, полными собачьей преданности глазами, и ниже меня на полголовы. Он не имеет никаких шансов и, зная это, всё же продолжает за мной ходить и терпеть все мои выходки. Мама считает, что он в меня искренне влюблён. Возможно, но я в него – нет… хотя ценю как друга и поэтому с ним предельно честна, никогда не обманывая надеждами. Говорю ясно, что мы «ходим» только до того момента, когда на моем горизонте появится кто-то другой, настоящий… и тогда нам придётся расстаться.

– Я знаю, что я для тебя как платье, – повторяет Генка, грустно взирая на меня преданно-собачьим взглядом, – платье, которое можно одеть иногда под настроение или по необходимости, а потом опять надолго завесить в шкаф…

И он прав. С одной стороны, ситуация выставляет меня в невыгодном свете, но с другой стороны – оставаться моим пажом – его выбор, и совесть моя, хоть и слегка мучая, одновременно остаётся чистой. В общем, пока, за неимением лучшего, гуляем мы вместе, одной компанией.

 

Так вот, Генкин лучший друг – забавный малый, чьё имя уже давно всеми забыто за ненадобностью, и осталась только кличка – Шпрота, потому что этот худенький, темноглазый парнишка больше всего на свете любит консервированные шпроты в масле. И ещё любит он Лизку, а она без ума от него, и за что – непонятно. Он не выделяется ни внешностью, ни умом, и ни минуты не может устоять на месте спокойно (моя бабушка считает, что у него «пляска святого Вита», в её время было такое заболевание), всё время пританцовывает и произносит какие-то глупые фразы, типа «Райка, ты ж композитор!», а Лизка после каждой смеётся от восторга долго, заразительно и, похоже, искренне. И смех у неё звонко-рассыпчатый, как обеденный колокольчик.

И всё вроде бы идёт хорошо, как тут на сцене появляется очередной поклонник, романтический герой и мой однофамилец Фима Гринберг, потенциальный соперник Шпроты. Откуда мы знали друг друга, не припомню, но чётко помню его самого: небольшого росточка, обезьянистого вида, невероятного хвастуна, работающего младшим инженером в каком-то КБ, но окружающим себя ореолом секретной принадлежности к другому миру, рисковому, полулегальному и блатному… одиозная, в общем, фигура.

– Райка, – говорит он мне, – я тебе буду служить как раб.

Это за то, что я его как-то нечаянно познакомила с Лизкой, в которую он тут же влюбился.

– Я буду служить тебе пять лет.

Почему именно пять, непонятно.

– Проси меня, чего хочешь, хоть луну с неба: я для тебя всё сделаю.

Луну я, конечно, не прошу, только долго благодарю, жмусь и отказываюсь, а он настаивает.

– Ну хочешь, я тебе дам ключ от хаты? Или привезу что-то с Одесского толчка? Пользуй меня: я твой раб!

 

Несколько раз брал он меня в ресторан гостиницы «Интурист» и под армянский коньяк и цыплёнка табака предлагал какие-то перстни, ножи-лисички, поездки в Москву на хоккей (тогда мою любимую игру) и прочие глупости, которым я, конечно, никакого значения не придавала. Но однажды мне понадобились купальник и сапоги, и я решила воспользоваться Фиминым предложением.

– Твоё желание для меня закон, – расшаркнулся Фима. – Считай, что уже сделано… дай мне только пару дней.

Примерно через полгода притаскивает он мне югославские сапоги на платформе за сто двадцать рублей (все мои тогдашние сбережения), потом сапоги эти свободно «давали» в универмаге, а о купальнике речь вообще уже не идёт. Билеты на московский хоккей, разумеется, тоже никогда не материализуются. В общем, Фима – типичный «швицэр» на идиш, пустобрёх по-русски. И рыцарские чувства его к Лизке пронизаны романтическим швицэрством. Ради неё он тоже готов на ВСЁ. И не на каких-то пять лет, а НАВСЕГДА, ПО ГРОБ ЖИЗНИ!

 

И надо же, коварная Лизка его не любит. Лизка влюблена в бесхитростного, безореольного Шпроту, и Фимина романтика ей совершенно не нужна. О чём она ему так прямо, заливаясь смехом колокольчика, и заявила. Однако Фима не сдаётся и продолжает заваливать её комплиментами, клятвами и подарками, в основном, кремплиновыми отрезами диких расцветок. Лизка смеётся, но подарки не отвергает.

– Райка, – заявляет Фима, – она принимает мои дары, а это значит, что она меня хочет. Всё остальное – типичная женская игра – меня не смущает.

Что ж, ему виднее. Он старше и у него опыт, а что я понимаю в женских играх…

Наконец наступает день перехода количества в качество.

– Всё. Пора переходить к решительным действиям, – театрально опустившись на одно колено, таинственно объявляет Фима. – Сегодня иду на вы! Благослови меня, пожалуйста.

По его намекам я понимаю, что он собирается делать Лизке предложение руки и сердца и, конечно, благословляю его на подвиг. Интересно, как среагирует Лизка… кого она выберет?

 

Два дня – тишина и никаких новостей.

На третье утро на моём пороге появляется небрито-щетинистый Фима и протягивает свои, перебинтованные нестерильного вида марлей, запястья.

– Вот! – печально произносит он. – Смотри, что мне твоя подруга сделала.

Он часто моргает своими куцыми ресничками, и его лицо морщится, как мордочка резиновой обезьянки. По небритой щеке вниз сползает печальная слеза.

Мне становится его жалко, хотя и непонятно, что же всё-таки произошло.

– Я резал себе вены. Из-за неё. Моя чистая любовь натолкнулась на стену бессердечного коварства и неблагодарности. Я отвержен. Жестоко и навсегда. Жизнь кончена. Всё.

Детально описав сцену в лунном свете, в которой он делал Лизке предложение, а она бесчувственно, со смешком, выкинула предложенное кольцо в кусты – а кольцо, между прочим, его единственная память от бабушки – старинное, чистой воды бриллиантовое и очень дорогое. Убитый её жестом, Фима не видел другого пути, как… вот тут и пригодился его нож-лисичка… хотя лезвие оказалось затупившимся, но крови было…. о-го-го, огромная лужа. Очнулся в больнице, перебинтованный. Жизнь спасена, но зачем она ему, такая жизнь… без Лизки?

На этом Фима, источая слёзы, отправляется домой дорезать себе вены, на этот раз уже до конца. Я тщетно пытаюсь его остановить. А может, надо сообщить в милицию?! Вспоминаю, что ничего о Фиме не знаю… ни адреса, ни вообще ничего конкретного. Мой день проходит в крайнем волнении.

 

Вечером залетает Лизка.

– Ой, хочешь что-то смешное услышать?

Лизка в прекрасном расположении духа и, как всегда, заливается колокольчиком. Неужели, она действительно такая жестокосердная?

– Представляешь?! Этот Фимка такой смешной… предложил мне выйти за него замуж. Встал на колени, вытащил какое-то задрипанное колечко и толкнул целую речь. В стихах. Тоже мне, Гамлет нашёлся. А на каком, спрашивается, основании? Я же ему чётко и многократно говорила, что люблю другого, а с ним просто так хожу… в кино там, в ресторан. Колечко это я, конечно, не взяла, а зачем оно мне?! Ничего в нём интересного… две копейки не стоит: такие на прошлой неделе в универмаге давали, так, представляешь, даже очереди за ними приличной не было. Тогда он поднялся с колен и гордо так сказал: «Если ты не берёшь его, оно мне тоже не нужно!», – и бросил колечко в кусты. А я сказала: «Как хочешь», – и пошла домой. А потом он ещё долго в тех кустах копался, видно, пожалел, что колечко выкинул. Я из своего окна наблюдала.

– А ты знаешь, что он вены себе резал?

– Вены?! – хохочет Лизка. – Какие вены?! Это он в кустах исцарапался и попросил мою маму помазать зеленкой и перевязать царапины бинтом. Вены… ну ты даешь: он же от вида крови падает в обморок. Я ему один раз занозу вытаскивала из пальца иголкой и нечаянно… Да не волнуйся, ничего он себе не резал и резать не собирается, в этом я тебя уверяю.

И действительно, остался Фима живым и невредимым. А я с той поры зареклась кого-то с кем-то знакомить. Даже из вежливости. Да, если подумать, то на поверку оказалась, что история эта совсем не такая уж и романтичная, достойная зависти, как показалось, а так себе, по выражению Наташки Урсу, любовь-морковь…