А у нас во дворе

 

Рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: мои рассказы-зарисовки, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические, а то и наполовину придуманные… о детстве и юности, об эмиграции и прочем… своего рода продолжение (второй том) сборника рассказов «Уроки музыки», опубликованного в журнале «Новая Литература» 12 марта, 2014.

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Вскоре после того, как сгинуло иго треклятой десятилетки и я перешла в музучилище, где и расцвела во всех отношениях, на меня начали обращать внимание представители противоположного пола. Я стала нравиться мальчикам и мужчинам, а некоторые из них стали нравиться мне. Взбурлила кровь, взыграла фантазия, взметнулись гормоны. Но мама моя могла не волноваться: я блюла себя почище средневековой дуэньи. Хотя она об этом не знала и понапрасну волновалась, а если бы и знала, то волновалась бы всё равно: не волноваться о чём-то вообще не в мамином характере, особенно о ТАКОМ… Я же себя блюла независимо от маминых волнений. Нет, не из моральных соображений, а в силу присущего мне шкурного страха последствий: как я уже говорила, особой была я весьма мнительной. Да и потом, хотелось БОЛЬШОЙ, обещанной в сказках, ЛЮБВИ, а она что-то задерживалась. Вот я и блюла себя в ожидании. Оглядываясь назад, могу отметить, что слишком долго. Тем не менее, время от времени случались пикантности. Как маленькие всплески красок, то здесь, то там, они сделали канву моих воспоминаний колоритно-интересной: я их лелею. Мое знакомство с Димой П. было одним из таких всплесков…

Вначале мы встретились в ЦК Комсомола, куда одним прекрасным летом меня неожиданно вызвали на встречу ни больше ни меньше, как с главным секретарём, Петром Лучинским, с чьим племянником, учившимся на театральном факультете моего курса, я была дружна.

Приглашение мне принёс папа.

– Раечка, почему тебя вызывают ТУДА? Разве ты что-то НЕ ТО сделала? – озабоченно спросил он, протягивая мне надорванный конверт.

Папа всегда доставал почту из ящика и тут же её вскрывал. И уж сколько раз я пыталась ему объяснить, что чужую почту открывать нехорошо, и что я его письма не читаю… После чего он с неподдельно-младенческой искренностью в голубых глазах за толстыми очковыми стеклами недоумевал:

– Так, Раечка, мы ведь не чужие, у нас не может быть секретов. Вот, пожалуйста, можешь читать, – и протягивал мне свои конверты.

Но я не хотела читать его письма. Я просто не хотела, чтобы кто-то читал мои. Увы, понятие личного, неприкосновенного не было известно не только моему папе, но и многим другим, и это совсем неудивительно, учитывая, что глубоко почитаемое в англоязычных странах понятие privacy тогда даже не имело своего эквивалента в русском языке.

В любом случае, стояло время летних каникул, все куда-то разъехались, и нам тоже пора в Одессу на море, а тут вдруг это приглашение без каких-либо объяснений, написанное тоном, который проигнорировать нельзя.

 

Взволнованная, – Боже, за что?! – притащилась я в ЦК, где меня направили в большую светлую комнату, куда один за другим притащились и другие приглашённые, человек этак десять-пятнадцать.

Мы расселись вокруг длинного стола и, молча переглядываясь, чего-то ждали, пока не открылась дверь и в комнату вошёл какой-то молодой человек в белой рубашке и тёмном костюме, с комсомольским значком на лацкане. Он представился одним из заместителей главсека (по-моему, звали его Виктором… или Николаем), объявил, что к нам в Молдавию, в рамках программы культурного обмена между США и Союзом, в гости приезжает делегация молодых американских политиков, которых мы (то бишь, приглашенные), являющиеся «отборными силами среди молодых представителей молдавской культуры и искусства, обязаны достойно встретить и развлечь», и для начала предложил нам меж собой перезнакомиться. Двигаясь по часовой вокруг стола, приглашённые называли свои имена и род занятия. Больше всего оказалось молодых художников, была пара молодых писателей, две молодые журналистки, кто-то из театрально-актёрского мира, стайка девиц с телестанции (некоторых я знала по Клубу творческой молодёжи) и только я, в полном одиночестве, представляла молодых музыкантов.

Затем составляли культурно-познавательную программу. Запланированы были: художественная выставка, сопровождаемая речью представителя Союза художников, прослушивание кантаты одного из молодых композиторов с моим комментарием и ещё что-то – часа, как минимум, на три-четыре, и, если позволит время, выступление эстрадной группы из мединститута, так сказать, для лёгкого развлечения.

Потом мы проходили интенсивный инструктаж по типу известной детской игры «черно с белым не носить, да и нет не говорить, не смеяться, не улыбаться» и так далее…

После этого один из сотрудников ЦК был послан в библиотеку им. Крупской с заданием добыть различную информацию об американской культуре: список известных писателей, композиторов, художников, всемирно известных книг, написанных американцами, и прочей тривии, которую нам предстояло проштудировать и запомнить.

И наконец, нам зачитали список наших заморских гостей. Фамилия Форд вызвала нескрываемый ажиотаж у всех, особенно теледевиц, которые вслух гадали, сын ли это автомобильного Форда или Форда-президента. Они были уверены, что, независимо от того, чьим сыном он окажется, скорее всего, он ещё холостяк. Забегая вперёд, Форд оказался не чьим-то сыном, а чьей-то дочерью, причём чернокожей, не имеющей никакого отношения ни к автомобильному магнату, ни к тогдатошнему президенту. Надо ж, такой подвох!

В заключение Виктор-Николай напомнил нам, что мы как «представители лучших из лучших должны сделать все, чтобы не ударить лицом в грязь перед иностранцами: пусть они знают наших!», и предложил задавать без стеснения любые вопросы. Но все, кроме бойких теледевиц, как-то сразу застеснялись. У тех же был только один вопрос: «как нам одеться?» Они, бедные, никогда не бывали на «светском рауте на уровне Лучинского» (впрочем, как и все остальные приглашённые) и такой животрепещуще важный для всех нормальных женщин вопрос не мог их не волновать, тем более что у них были серьёзные виды на холостяка-Форда. На что последовал всеразъясняющий ответ: «Одевайтесь скромно, но красиво».

Так вот, молодой художник с горяще-цыганским взглядом, Дима П., был на той встрече, и там же была его невыразительная с виду жена-керамистка, дочь одного из корифеев молдавской живописи. Впечатления у меня от них не осталось никакого, кроме мимолётного наблюдения о том, что он внешне значительно интересней и моложе своей супруги.

 

Наступил вечер светского раута, к которому мы все так тщательно готовились. Мероприятие должно было проходить в помещении Клуба творческой молодёжи, в уютном, западном по декору и духу (как нам тогда казалось) подвальчике со столиками, маленькой сценой и суконно-зёленым бильярдным столом, расположенном на нашем маленьком «островке (относительной) свободы» при гостинице «Долина роз» (или, в народе, в «Долинке»), где мы, молодые и творческие, регулярно собирались, выступали, выставлялись, общались и сходили с ума, кто во что горазд. Там витал растворимо-кофейный дух и насыщенно-сигаретный дым, и мне там было очень хорошо…

И вот, мы – в полной боевой готовности. Девочки – с маленькими букетиками для вручения – у входа, одетые в лучшее, но, конечно же, скромное (я – в чёрное, элегантно-женственно-закрытое американское платье из тётиных посылок, отобранное после долгих и мучительных гардеробных переборов), ждут дорогих гостей с явным нетерпением и с отчётливым урчанием в пустых желудках. Рассчитывая на икру и прочие дефицитные яства (как нам воображалось, подающиеся на светских раутах), мы целый день ничего не вкушали. Но время шло, а гости не являлись. Затекали накаблученные ножки, приветственные цветочки увядали в девичьих руках, а кишки играли марш неприличной громкости. Один за другим мы устало оседали на стулья.

И вдруг чей-то клич: «Идут!!!». Так, наверное, с мачты кричал «Земля!!!» древний колумбовский матрос, завидев долгожданную сушу.

На чистом адреналине второго дыхания мы подпрыгиваем, вытягиваемся в струнку и пытаемся срочно привести в чувство наши букетики. Под приветственный разнобой американского гимна в исполнении рок-группы из мединститута, широко, шумно и слегка покачиваясь (обещанный нам банкет уже состоялся без нас, и они уже сыты и навеселе), входят наши гости, поражая нас своей неожиданной безвкусицей (клетчатые брюки – полосатый пиджак – галстук в яркий горошек), белозубостью улыбок и непривычной простотой в обращении.

Среди гостей – два негра. Та самая Форд, политический обозреватель, и ещё один, абсолютно чёрный и высоченный, помощник верховного судьи из Алабамы. Надо ж, на таких постах, и это при их дискриминации! А все их белые согруппники с ними как с равными, и это шокирует наше интернационально воспитанное комсомольское нутро: как?! НЕГРЫ?!

Рассаживаемся. Начинается программа.

 

Некрасивая жена-керамистка, «от имени и по поручению» зачитывает что-то безумно нудное о достижениях и дальнейших планах художественно-союзной молодежи. Каждая её фраза переводится на английский одним из трёх присутствующих переводчиков, и от этого и без того длинно-тягучее выступление растягивается до невозможности. Гости маются, впадая в прострацию, изучают потолок, раскачиваются на стульях, открыто играют в крестики-нолики, пытаются общаться с одной из наших – журналисткой, единственной из всех нас «знающей» английский.

Наконец, мучительная речь керамистки завершается и, в целях разряжения обстановки, объявляется небольшой музыкальный перерыв.

«Русское Поле», изображённое рок-н-рольщиками из мединститута, оставляет гостей весьма равнодушными, однако «My California» – в том же исполнении, но уже с большей живостью и на понятном им языке, – вызывает неподдельный энтузиазм: гости вместе с хозяевами пускаются в пляс. На этом вся наша культурно-познавательная программа (включая кантату и мой к ней комментарий) «зарубается на корню»: танцуют все и до конца вечера. Гости рады, что кончилась непонятная им словесная тягомотина. Виктор-Николай и его комсомольская братия из ЦК рады тому, что теперь уже никто не задаст крамольных вопросов «на засыпку». А мы рады просто потоптаться под музыку.

Через час-другой все братаются, танцуют «Переницу» и, подавив брезгливость, даже целуются через платочек с той самой Форд и её чернокожим согруппником, а журналистку со знанием английского два гостя почти что совсем уже уговорили пройти к ним в «номера» смотреть цветной телевизор.

В первом часу ночи все, довольные, расходятся по домам.

Виктор-Николай провожает меня домой. Он высок, недурён собой, женат и до последнего момента ведёт себя вполне по-джентльменски. Жалуется на тяжёлые квартирные условия (а не может ли мой строительный папа помочь?) и рассказывает о паре недавно купленных по случаю фирменных туфель на платформе. Никакой комсомольской идейности в его разговорах нет. Нет и эротики. Однако в подъезде пытается поцеловать. Я напоминаю ему о его семейном положении и моральном кодексе строителя коммунизма. Этого вполне достаточно: извинившись, он растворяется в ночи. А от Димы П. по-прежнему, никакого длительного впечатления.

 

И вот, вскоре после этого незабываемого светского раута, иду я в своём летнем оранжево-белом клёшевом платьице по Пирогова к бабушке. Откуда ни возьмись выскакивает передо мной… нет, не серый волк, а молодой невысокий брюнет с пылающим взором, в котором есть что-то знакомое. Вспоминаю. Дима П., художник, с которым мы участвовали в недавнем культурно-комсомольском мероприятии.

Дима резво начинает уговаривать ему попозировать… в его студии, разумеется.

Ну вот еще, думаю, захотел, и, конечно, отказываюсь.

Но он не сдаётся: делает сомнительного качества комплименты (мол, похожа ты в этом платьице на каплю вишневого варенья на белом пломбире – у нас такое в кафе «Ынгецате» на бульваре продавали, очень вкусное), пробует шутить, говорить о высоком искусстве и всячески перекрывает мне дорогу. Изначальная дерзкая пошлость уступает место острой дерзости ума (остроту ума я ценила всегда), и... в итоге, я соглашаюсь.

Прихожу к бабушке и, смеясь, рассказываю.

– Ида Бениаминовна! Я всегда знала, что ваша внучка – неисправимая кокетка, но теперь вижу, что она ещё и невероятная сердцеедка! – комментирует живущая с ней в одной квартире Сара Ильинична.

М-да, сердцеедка... это с моей несуществующей личной жизнью.

 

В общем, на следующий день идем мы с Лоркой в Димину студию: я – позировать, она – следить за порядком. Естественно, что я бы в логово к этому серому волку одна никогда не пошла.

Лорка, моя ближайшая подруга и мой верный страж, на случай, если моё самоблюдение (или самоблюдство?) даст трещину. Поклонников моих она внутренне недолюбливает, потому как в её глазах недостойны они моего внимания, которое я бы могла уделять только ей. Лорка – ревнивая собственница. Несмотря на то, что я люблю её больше всех, больше, чем подругу, а скорее, как сестру, которой никогда не имела (и как покажет будущее, люблю на всю жизнь), она всё равно не хочет делить меня с другими, хотя и держит это про себя, а на поверхности меня поддерживает во всех моих романтических начинаниях и авантюрах. Видать, не хочет меня огорчать. Ну вот и сейчас, плетётся она за мной к Диме П., заранее ненавидя этого недостойного негодника, покушающегося на её драгоценную Райку.

Студия-времянка в здании какой-то школы, ремонтируемой во время летних каникул: везде какие-то балки, где-то стучит, что-то трещит, пахнет извёсткой, гвозди прут отовсюду.

Окрылённый моим приходом, Дима усаживает меня в позу, нашептывая на ухо:

– Ну, зачем ты её с собой привела? – намекая на Лорку, и я утверждаюсь в своей уверенности, что привела её с собой не напрасно. И ничего, что это «помешает творческому процессу» художника: придётся работать в тяжёлых условиях с помехами.

Я сижу на стуле, нога на ногу… Каштановые патлы до пояса, французское сейлоновое мини, вся из себя…

 

Сверкая цыганскими очами, Дима П. кладёт редкие мазки на полотно, а после каждого мазка отходит на расстояние, минуты две щурится на своё творение, а потом гордо произносит:

– Ай да я, ай да сукин сын!

Прям совсем как Александр Сергеевич (и даже, не в пример, Маяковскому, на одну и ту же букву – Пе – очень удобно, рядом, а если в алфавитном порядке то, Дима даже впереди классика).

– Посмотрите только на этот мазок! – продолжает упиваться он, – мой, – идет имя его бывшего наставника, – от зависти умер бы от такого мазка!

Скромностью Дима П. не страдает и отсутствием самовлюбленности тоже.

Ни я, ни Лорка мазки его не видим: нам, непосвящённым в таинство живописного процесса, смотреть на неоконченное воспрещается. Нам остаётся только верить ему на слово, что мазок действительно замечательный.

Так проходят три сессии и, если по-честному, мне уже всё это надоело, а Лорке и подавно. Хочется наконец-то увидеть готовый шедевр.

– В следующий раз, – обещает Дима и дерзко, украдкой от Лорки, идущей впереди нас к выходу, пытается зацепить на ходу своими губами мою щёку.

– Да ну тебя, – отмахиваюсь от него я. После трёх сессий и нескольких телефонных разговоров мы уже на короткой ноге и я могу себе позволить фамильярное «ты» в обращении к мэтру.

 

В следующий визит, сдерживая своё обещание, Дима разворачивает мольберт в нашу сторону:

– Ну как? Не правда ли гениально?! – звучит его скорее заявление, чем вопрос.

«Боже мой, что это?! – про себя ужасаюсь я. – Неужели это я? Эта лохматая корова с толстыми бело-розовыми ляжками?!» Я что-то мямлю. Лорка мне тоже подмямливает.

– Дима, а можно сделать меня чуть похудей?

– Да ты что, спятила?! Ничего нельзя трогать! Такой я тебя вижу!

– Дим, а что, я разве такая толстая? – продолжаю канючить я.

– У тебя прекрасные, женственные формы, гордись! Ты лучше посмотри, какой я тебе дал потрясающий серо-жемчужный фон! Он же твои роскошные телеса так и обрамляет…

Я вижу серую размазню, жемчужным фон мне не кажется, а «роскошные телеса» для меня, как ножом по сердцу… но, может быть, я чего-то не понимаю.

– Я нареку тебя, – обращается Дима к полотну, – «Весна. Лёгкое дыхание».

«Ничего себе лёгкое, килограммов этак на 60», – думаю я, и вслух: – Ладно, Дима, спасибо… только постарайся это никому не показывать, хорошо?

– Ну, ты, мать, даёшь… что значит «не показывать»?! Да эта картина будет висеть в музее! Это же классика! Нельзя скрывать гениальное от народа! – взвивается наш художественный гений.

И действительно, вскоре, к моему великому стыду, картина повисла в Кишинёвском художественном музее, который я стала обходить стороной. Возможно, и по сей день там висит…

 

А через год после этого, познакомившись со своим будущим мужем и решив, что между нами не должно быть никаких постыдных секретов, потащила я его в тот музей и без комментариев подвела к моей картине.

– Ну как тебе это? – с опаской спросила я, готовясь услышать худшее.

– Да, слишком размазано как-то, – согласился с моим давнишним мнением будущий муж.

Меня же он не узнал. Как впрочем, не узнавали и другие. Это меня несколько успокоило, потом вообще перестало волновать, а затем полностью исчезло из моей памяти на долгие годы. Зато сейчас приятно вспомнить: не всем удаётся позировать знаменитым художникам. А у меня есть подозрение, что Дима П. таки стал знаменитым.