А у нас во дворе

 

Рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: мои рассказы-зарисовки, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические, а то и наполовину придуманные… о детстве и юности, об эмиграции и прочем… своего рода продолжение (второй том) сборника рассказов «Уроки музыки», опубликованного в журнале «Новая Литература» 12 марта, 2014.

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Всё в нашем мире каким-то образом взаимосвязано. Но, даже осознавая этот факт, я продолжаю поражаться, как у нас в сознании иной раз связываются, казалось бы, совершенно несовместимые понятия. К примеру, ну что может быть между хором и хлоркой, кроме некоторых общих букв («х», «р» и два «о»)? Какая между ними связь? В моём сознании эти понятия связались так…

 

 

*   *   *

 

Как-то ранней осенью семьдесят какого-то (точно не помню) у нас гастролировал хор Мичиганского университета. Слухи об этом событии пчелиным роем жужжали в воздухе ещё с начала учебного года, и в музыкально-студенческих кругах царил необычайный ажиотаж. К нам едет (так и хочется сказать «ревизор») хор ИЗ АМЕРИКИ! А это тебе не фигли-мигли… Это тебе – эпохальное событие!

Теперь бы, наверное, так не отреагировали… Всё уже не то и не так, как было тогда. Ведь всем хорошо известно, что (перефразируя древнего Экклезиаста) «ничто невечно под солнцем»… Но как же, однако, всё быстро меняется! Ведь что такое сорок лет для истории? Миг, момент, чепуха, история моргнула…

Если судить по российским прессе и социальным сетям, у них там нынче модно все заокеанское хаять и винить во всём. И страну всеобщего благоденствия Америка им развалила, и противоестественный образ жизни она их заставила вести, и пищей своей она их травит, и великий их язык насильственно американизирует, и т. д. и т. п. – в общем, во всех их бедах она повинна, а всё американское несёт в себе заряд массового уничтожения.

Тогда же, в мою ТАМ бытность, всё было наоборот… В те застойные годы Америку и всё американское превозносили и любили безоговорочно и, несмотря на официальную пропаганду (а может, скорее, ей в противовес), всё импортное в целом, и американское в частности, вызывало почти что религиозный ажиотаж, который осуждался властями как «преклонение перед Западом». Тоже своего рода экстремальность…

Советская пресса писала об ужасах западной жизни; хроника показывала страшные кадры; вожди и ткачихи от имени народа разоблачали и клеймили позором. Но чем больше писалось и показывалось, чем сильнее сгущались краски и вырисовывались ужасы заокеанской действительности, тем с большим поклонением люди, особенно молодёжь, относились ко всему американскому, будь то банка растворимого кофе, бутылочка колы или пачка жевательной резинки. Если что-то Made in USA, то это значит, что оно лучше, вкуснее, заманчивей, ярче, красивей, пахучей, интересней.

 

Так вот, новость о предстоящих гастролях университетского хора из Америки разнеслась по нашему городу, как степной пожар в летнюю засуху, и всех имеющих хоть какое-то отношение к музыкальному миру (включая нашу консерваторию со всеми её студентами, педагогами и администрацией) охватил небывалый ажиотаж.

Что и естественно: каждый, кто приезжал ОТТУДА, подобно инопланетянину, был нам невероятно загадочен и интересен. Всё в нём, в этом посланце из другого мира, – и вид, и поведение, и каждое его слово – скрупулёзно отмечалось, превозносилось, обсуждалось, изучалось и вспоминалось долго после его отбытия. И это эффект только одного человека.

А тут их ожидалось человек, аж, как минимум, 60-70! И все оттуда! Все – американцы! Так что такой ажиотаж вполне объясним.

 

И вот, наконец, день концерта установлен, и толпы, страждущие по хоровому искусству, осаждают билетные кассы городской филармонии. Примерно в течение часа все билеты расходятся, и многим страждущим не достаются. Но есть ещё надежда на спекулянтов: тех, кто, набрав побольше билетов, будет их потом перепродавать подороже.

Это, конечно, нечестно и официально нельзя, но, тем не менее, если очень хочется, то… такое обычно происходит со всем дефицитным. Так что, глубоко расстроенные, оставшиеся за бортом, неудачники всё ещё надеются… Мне везёт: в числе удачников я – счастливая обладательница заветного билета.

День выступления. Субботний вечер. Возбуждённая толпа заполняет филармонию. Зал переполнен, билетов продано больше, чем он может вместить, и сидячих мест на всех не хватает. В числе многих других я простаиваю весь концерт на ногах. Впрочем, это неудобство нас не смущает: концерт стоит того…

Ах, и какой же это замечательный концерт! Хор поёт изумительно, и так не похоже на то, как поют большинство советских хоровых коллективов. Да, у тех тоже имеются голоса, а у многих – также слаженность и отточенность, но… за исключением прибалтов и грузин, традиции хорового пения которых очень высоки, наши поют с серьёзным, сумрачным напряжением, как будто бы их заставляют делать тяжёлую, безрадостную работу, запрещая получать от пения хоть какое-то удовольствие. А тут – полная раскрепощённость, радостность и наслаждение музыкой. В общем, ничего подобного нам никогда не доводилось слышать! После незабываемого выступления все расходятся в состоянии восторженной эйфории, нескончаемо обсуждая-обсасывая каждую деталь. Впечатлений много и надолго…

 

 

*   *   *

 

Явившись на занятия в понедельник утром, я сразу отмечаю, что в консерватории творится что-то странное. Полы начищены до сверкающего блеска, лестничные перила выдраены, как на лучших океанских лайнерах, воздух пропитан резкими запахами генеральной уборки. Такого великолепия у нас отродясь не было! С нашим, уже несколько обветшавшим, консерваторским зданием произошло чудесное перевоплощение, причём, всего-то за немногим более суток… Такое можно ожидать только от наших соседок по лестничной клетке – «сумасшедших чистёх» Лурье, сказочной Золушки, или от немецких женщин, с мылом вручную моющих булыжные мостовые своих городков. Что происходит? Неужели по какой-то таинственной причине объявлен экстренный месячник чистоты?

Таинственный смысл внезапного блеска раскрывается после того, как всех собирают в спортивном зале и ректор объявляет через мегафон:

– Сегодня нас посетит хор Мичиганского университета. Всё должно быть на самом высоком уровне, и мы обязаны продемонстрировать себя только с лучших сторон. Нам всем выпала почётная ответственность представлять культуру нашей республики перед Западом. Не ударим же в грязь лицом!

Становится ясно, что наведение непривычной чистоты в самом прямом смысле слова связано именно с этим призывом, и что консерваторские власти здорово постарались.

В общем, новость ввергает наше заведение в состояние аврала и лихорадочных приготовлений.

– Времени на подготовку в обрез, американцы должны быть здесь через несколько часов и почивать на лаврах некогда, – закругляет свою короткую речь ректор. – За работу, товарищи!

С наполеоновской решительностью он без промедления выделяет ресурсы и назначает комиссию по выработке стратегического плана действий. Ректорский кабинет превращается в генштаб, за закрытыми дверями которого деканы факультетов обсуждают и решают (конечно же, руководствуясь указаниями свыше), что и как должно будет произойти. Готовятся к приёму дорогих гостей у нас, как к военной операции. В деталях разрабатываются музыкальная и поведенческая программы; отбираются надёжные кадры приветствующих, выступающих и говорящих; составляются списки допустимых «вопросов из публики» и так далее.

Почти все занятия отменены, чему мы только рады. Классные комнаты пустуют, а консерваторский двор заполнен греющимися на осеннем солнышке и галдящими, как воробьи, студентами. По коридорам носится дух радостного предвкушения.

 

Как и планировалось, поближе к полудню, нас всех собирают в Большом зале, где обычно проводятся важные мероприятия.

Наш физрук и парторг Маргарита Васильевна – высокая, статная блондинка гренадёрского типа и видом настоящая амазонка – становится перед рядами и, не нуждаясь в мегафоне, зычно провозглашает:

– Так вот, значит, здесь будем сидеть и тихо ждать. Рассаживайтесь, товарищи студенты. Как только американцы появятся, начнётся программа. Вот… значит так, – читает она по шпаргалке. – Часть первая – торжественная. Приветственное слово произнесёт наш уважаемый ректор. Затем часть вторая – музыкальная. Первыми выступит наш собственный, консерваторский хор, вторыми – американские гости. За этим последует прямое общение с гостями, которым можно будет задавать вопросы, но не всякие, – она наставительно возносит указательный палец правой руки, – а только проверенные. Если кто-то желает что-то спросить, пусть запишет свой вопрос на бумажке и заранее предоставит этот вопрос на рассмотрение декану своего факультета, – Маргарита Васильевна сворачивает шпаргалку. – Всё понятно?

Голоса сзади:

– Что делать, если возникнет срочный вопрос?

– Руку можно поднять?

– Никаких рук и вообще телодвижений! Запишите и предоставьте своему декану.

– А если времени не останется, чтобы предоставить? Или декан не успеет рассмотреть?

– В таком случае обойдёмся без вопросов. Морозить отсебятину не будем! – начинает раздражаться Маргарита Васильевна. – Учтите, отсебятина дирекцией консерватории не поощряется!

Мы с моей подружкой Алкой еле сдерживаемся, чтобы не разоржаться.

В общем, в соответствии с инструктажем рассаживаемся и ждём. Сидим по возможности тихо, но лёгкий шумок всё же возникает то там, то здесь, а вышагивающая меж рядов физрук его пресекает то словом, то взглядом. Ждём-ждём, а гости всё не идут. Витающий над головами шумок постепенно усиливается, становится более постоянным, перерастая в раздражение и ёрзанье. Слова и взгляды, исходящие от физрука, больше не действуют. Все голодны и устали сидеть на одном месте. Тела требуют движений. Некоторым надо в туалет.

 

В зал вбегает ректорская секретарша и взволнованно объявляет, что наши гости по какой-то причине немного задерживаются, однако, они уже по дороге и непременно придут, а поэтому мы не можем никуда расходиться и должны продолжать сидеть на своих местах и ждать.

– Те, кому срочно надо куда-то, могут быстренько сбегать. В виде исключения. Так сказать, туда и назад! – милостиво разрешает физрук. – Только старайтесь ничего не трогать и не набрасывать: там убирали…

Ползала с резвостью степных лошадей тут же вскакивает и наперегонки несётся куда надо. Все понимают, что под «куда-то» подразумевается туалет. Нам с Алкой тоже надо и, решая воспользоваться этим исключением, мы тоже несёмся наперегонки с половиной зала…

Туалет сверкает невиданной чистотой и демонстрирует невероятную гигиену, даже, можно сказать, хирургическую стерильность. Кафельный пол, что называется, вылизан. Оказывается, что он кремовый, гладкотонный, а не серо-узорчатый, как казалось раньше. Девственные, нетронутые куски мыла покоятся на умывальниках. Белоснежные, крахмально-кусачие вафельные полотенца висят рядом на стенных гвоздиках. В наконец-то отмытых зеркалах можно ясно увидеть своё лицо. Но более всего поражают санузлы. Унитазы – как на параде: ни тебе ржавчины, ни неаппетитных подтёков разных оттенков – только что не улыбаются. Бачки – тоже фантастически красивы и исправны: все, как один, сливают прозрачную воду. Надо ж! Всё блестит и отражается друг в друге. Красота неописуемая! Сюда б только стол и медперсонал в белых халатах, и вполне можно кого-то прооперировать… Становится ясно, что заморским гостям у нас отдаётся некоторое предпочтение: подобная красота тут никогда раньше не практиковалась! В зобу спирает то ли от вида этакой роскоши, то ли от резкого запаха хлорки…

Нежно обнимая сверкающий унитаз икрами своих ног, я не перестаю улыбаться от удовольствия, доставленного праздничной санитарией нашего туалета. А говорят, что МЫ не умеем… Вот, пожалуйста, стоит только захотеть! Я охаю и ахаю, не веря своим глазам, а Алка где-то за перегородкой, тоже не веря, визжит от восторга.

Уходить из такого комфорта не хочется, но надо. Мы быстренько моем руки, стараясь ни до чего не дотрагиваться, и, жалея чистые полотенца, вытираем их об юбки. А чего, это ведь только вода… Затем рысцой мы трусим обратно в зал и плюхаемся на свои законные места… и, надо сказать, вовремя. Как раз, минуты назад, наконец-то подъехали долгожданные гости и вот-вот будут здесь, в зале. Облегченно вздыхаем: успели…

 

Гости входят под звуки американского гимна, нестройно изображаемого студенческим оркестриком: времени на подготовку у музыкантов было явно недостаточно. Гостей встречают радушно и с цветами. Заваленные букетами, они широко улыбаются и машут. Мы улыбаемся и машем в ответ. Некоторые пытаются аплодировать. Наконец, все успокаиваются, оркестрик замолкает и начинаются обещанные празднества.

Гости, как выясняется, в спешке: у них вечером последний, ранее незапланированный концерт для членов местного ЦК. Поэтому подготовленные речи укорачиваются до минимума двух-трёх стандартных приветственных фраз и торжественная часть программы плавно превращается в музыкальную. Чем все и очень довольны.

На сцене выстраивается облачённый в национальную молдавскую одежду наш родной, консерваторский хор, в котором поют студенты хоро-дирижёрского факультета, то есть люди, специализирующиеся в хоровом искусстве. Они исполняют сочинение какого-то местного классика и очень, видать, стараются. Поют достаточно складно и нефальшиво. Поют громко, зычно, с усердием, от которого потеют лбы и надуваются жилы на шее. Гости хлопают и дружески улыбаются. Консерваторское начальство, оставшееся довольным, тоже хлопает и улыбается. Оказывая нашим хористам моральную поддержку, хлопаем и мы.

На сцену выходят участники хора Мичиганского университета, в котором, как нам через переводчика сообщает руководитель хора, студентов, для которых музыка – специальность, всего трое, а остальные певцы – сборная студенческая окрошка: кто – математики, кто – лингвисты, кто – химики, кто – философы, и поют они в хоре просто из любви к хоровому искусству. Самодеятельность, в общем…

Они стоят вперемешку: белые, смуглые, коричневые и почти совсем чёрные. Одеты все просто и кто во что горазд: джинсы, ковбойки, разной длины волосы. Белозубо улыбаются, перекидываются словами и, вроде бы совершенно не ощущая ответственности момента, абсолютно не волнуются. Но вот их руководитель подаёт знак рукой, и вдруг… зал наполняет музыка: лёгкая, прозрачная, радостная акапелла. Поют естественно, свободно, без напряжения, как будто беседуют… голоса кристально чистые, филигранно-красивые, и… так и льются без какого-либо нажима или форсирования, просто и играючи, создавая настроение праздника. Звуки бисером рассыпаются по залу и, рикошетя от поверхностей, кружатся вокруг наших голов, залетая нам в уши и щекоча барабанные перепонки…

 

И кстати, о щекотании… что-то там щекочет мне икры ног, так что становится невмоготу, и рука сама тянется вниз почесать. Не отрывая глаз от сцены и ушей от музыки, чешу свои икры, в процессе нащупывая что-то странное, негладкое. На внутренней стороне обеих ног. Однако мне не до этого: здесь же такая музыка! Ладно, потом разберусь, а пока… пока я наслаждаюсь, упиваюсь необыкновенным звучанием хора, до которого нашему – как до Луны. Когда ещё смогу такое услышать и лицезреть?

Публика в зале мысленно воет от восторга и, не жалея ладоней, вызывает мичиганцев на бис за бисом. Они же без долгого упрашивания поют одно, другое, третье, щедро делясь с публикой своим обширным репертуаром. Различные жанры, стили, композиторы, языки… старинные, современные, американские, русские и даже кое-что молдавское, специально по случаю приезда… для нас. Казалось, американцы позабыли, что времени у них в обрез, а вечером – ещё одно выступление. Получая удовольствие, они продолжают петь, а ненасытный зал всё продолжает хлопать и хлопать.

Впрочем, всё когда-нибудь кончается. Подходит к концу и это незабываемое выступление. Публика стоит и восторженно рукоплещет, но, несмотря на непрекращающиеся овации, хор, попрощавшись (на этот раз по-настоящему), сходит со сцены и двигается к выходу. Овации затихают, и мы собираем свои причиндалы, тоже готовясь покинуть зал.

И вот только тогда, нагнувшись за своим портфелем, я с ужасом вижу свои ноги, а точнее, надетые на них колготки, разъеденные мелкими дырочками в районе икр. Боже мой, что ЭТО такое?! Вспоминается мой поход в туалет и витающий в нем резкий запах хлорки. Меня осеняет, что за колготные дырочки я могу благодарить именно хлорку, которой так щедро были отдраены сверкающие унитазы, к которым меня угораздило прикоснуться своими покрытыми нейлоном икрами. Да, что и говорить, консерваторские власти несколько перестарались…

 

Обидно до слёз. Мои такие вожделенные, дефицитные ГДР-овские колготки, за которые заплачено аж семь рублей (!), и, главное, совершенно новенькие, впервые одетые… Их ведь теперь только можно выбросить (ВЫБРОСИТЬ!!!) в мусор, потому что эти дырочки ни зашить и ни заштопать не удастся…

Алка понимает мои переживания и сочувствует. Как и полагается настоящим друзьям, она не бросает меня в беде, и мы вместе, осторожненько, стараясь не обратить общественное внимание на мои изъеденные икры, пробираемся к выходу. После такого волшебного концерта, и надо же случиться этим проклятым дырочкам! Настроение мое безвозвратно испорчено…

Проходя от здания до ворот чугунной изгороди, отделяющей консерваторскую территорию от улицы, мы останавливаемся возле шумной толпы студентов, учителей и наших гостей-американцев, демонстрирующих неизвестную нам прежде игру в фрисби. Мы смотрим, как они с завидной легкостью бросают и ловят небольшой, напоминающий тарелку, ярко-зелёный диск, который весело летает над головами то туда, то сюда.

Вдруг из толпы отделяется наш физрук Маргарита Васильевна. Гости, всячески подбадривая, вручают ей диск-тарелку, наша «амазонка» разворачивается, относит руку назад в стиле незабвенных метательниц диска атлетических сестёр Пресс и… эх, «раззудись плечо, размахнись рука»… Тарелка взвивается в недосягаемую высь и улетает куда-то в необозримую даль, за пределы консерваторского двора и нашего поля зрения… И всё, с концами. Назад к своему владельцу она уже не возвращается.

Эффект бесшумно разорвавшейся бомбы… стоп-кадр, немая сцена: все замолкает и останавливается, ожидая неминуемой развязки. Маргарита Васильевна смущенно рдеет, озираясь на стоящего сзади ректора. «Что делать?!» В её глазах прочитывается страх перед наказанием за смороженную отсебятину и недозволенные телодвижения. На ректорском лбу вырисовываются напряжённые линии: ему страшно от предвкушения того, что сейчас произойдёт. Американцы же в недоумении переглядываются.

– Wow! Impressive! Those Russian women are really strong! – с определённым восхищением обращается владелец зелёной тарелки к остальным.

– Yeah, she’s groovy, man, – весело подхватывает его собрат по хоровому пению, дружески хлопнув нашу физкультурницу по плечу.

Маргарита Васильевна, все ещё рдея, но уже чувствуя себя более расслабленно, отвечает дружеским хлопком меж лопаток, от которого бедный собрат-хорист, с трудом сохранив равновесие, резво отлетает в строну. Впрочем, это не мешает хорошему настроению. Понимая, что это всего лишь шутка, все смеются, юморят, делают вид, что боксируют, обнимаются и всячески дурачатся. Пожар потушен. Кризис не допущен. Международный конфликт предотвращён. Линии на ректорском лбу опять сменяются беззаботной гладью. Братание двух великих народов за игрой в фрисби благополучно продолжается.

 

А меня в это время занимает совсем другая проблема: как мне в таком виде с изъеденными колготками добраться до дома?! На улице светло и темнеть ещё долго не будет. Юбочка на мне коротенькая, икры открыты на всеобщее обозрение, а дырочки явно видны. Снять колготки не хочется: уже всё-таки осень, и к вечеру прохладно, можно простудиться. Кроме того, к закрытой осенней обуви босые ноги по стилю не подходят.

На выручку приходит Алка. Подобно героям, закрывавшим своим телом амбразуры, она идёт сзади, почти вплотную за моей спиной, прикрывая собой мои ноги. Вид спереди я элегантно камуфляжничаю своим портфелем. Так мы и дефилируем всю дорогу от консерватории до моего дома. За это я и остаюсь Алке благодарной и вечной должницей…

А от того дня остались у меня смешанные воспоминания, и понятия хора и хлорки с тех пор как-то связались: упоминание одного пробуждает воспоминания и о другом. Перефразируя известные слова: «я говорю хор – подразумеваю хлорку, я говорю хлорка – подразумеваю хор»…