А у нас во дворе

 

Рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: мои рассказы-зарисовки, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические, а то и наполовину придуманные… о детстве и юности, об эмиграции и прочем… своего рода продолжение (второй том) сборника рассказов «Уроки музыки», опубликованного в журнале «Новая Литература» 12 марта, 2014.

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Несколько месяцев назад я вдруг ощутила, что вступила в третью часть моей жизни (по схеме А-В-А2), и что какой-то круг-этап (не один из тех кругов-ступеней, длящихся по несколько лет, а круг побольше, поважней – круг всеобобщающий) близок к своему замыканию, чётко определив мою жизненную структуру как сложную трёхчастную форму. Хотя и возможно, как утверждает Розка (моя когдатошняя ученица, потом близкая подруга и, конечно, вечная сокошатница), форма моей жизни, скорее всего, сонатная, а значит, намного сложнее и интереснее. Может быть, Розка права: возможно, что действительно, моя жизнь «написана» в сонатной, или даже в сонатно-симфонической форме с признаками рондо и вариационными элементами.

Да простят меня бывшие коллеги по музыковедению, если я чего-то там намешала-напутала с терминологией: давно это всё было и как будто бы не со мной. Всё, что я когда-то знала и умела, уничтожила амнезия, поразившая меня лет тридцать с лишком назад без видимых причин и объяснений. В двадцать пять о склерозе, даже раннем, речи идти не могло: головой я ни обо что не стукалась, мозги свои не сотрясала, критических эмоциональных травм не получала, но, тем не менее, из памяти в одночасье исчезло всё прошлое – имена, лица, улицы… Все, такое до этого мне близкое, родное, как будто начисто и навсегда стёрлось какой-то волшебной резинкой, превратив мозги в tabula rasa. Потеря памяти меня удивила своей внезапностью и беспричинностью, но не озаботила, а наоборот, даже пришлась кстати. Мы тогда были в начальной стадии американизации, и надо было подхватывать новое на лету, а с новым материалом моя память справлялась отлично, впитывая всё подряд как губка. Старое мне уже и фактически, и эмоционально было ни к чему, так что его утрате я не огорчилась.

И вот, совсем недавно, пошёл обратный процесс (один из признаков замыкающегося круга?). Я стала вспоминать. Медленно, постепенно, клочковато начали выплывать из небытия старые, далёкие образы, ощущения. С фактами ещё по-прежнему «не очень», но теперь это уже можно свалить на возраст. Всё чаще вспоминаются разрозненные эпизоды моего музыкального прошлого, мои вытащенные из пыльного угла «картинки с выставки»…

 

Вот чёрно-белая выцветшая картинка-фотография: вырезка из газеты тридцатипятилетней давности – четверо застывших в неестественных позах (композиционная находка местного газетного фотографа), нарочито счастливых обладателей красных дипломов. Среди них и я (тогда нетипично коротковолосая, в блёкло-сером на снимке, а в жизни, – голубом в белый горошек платье из тётиных посылок), единственная по классу музыковедения.

Блестяще защищён диплом по эволюции жанра Concerto grosso, от музыки барокко до музыки ХХ века. Интересная тема, хорошая работа, материала и выводов на целую диссертацию. Незабвенная Беллочка, мой дипломный руководитель, заставила меня над ним здорово попотеть. Я сохранила и взяла с собой в эмиграцию копию этого труда. Пожелтевшие страницы, с печатью страшного качества (под копирку), без полей, с опечатками (хотя и стоила мне частная машинистка совсем недёшево), с коряво-чернильными итальянскими терминами, вставленными от руки и от руки же выписанными нотными примерами: именно этим я занималась ночами, вместо своего медового месяца. В общем, по современно-западным стандартам, выглядит весьма убого. Но содержание его, как мне кажется, по-прежнему интересно и достойно внимания. Несколько раз у меня было поползновение перевести на английский, но…

Кого это сейчас, кроме меня, интересует? Кому это надо? Ведь я в моей теперешней жизни очень далека от музыки.

Моя музыкальная эпоха – уже давно пройденный этап, и я об этом не сожалею, хотя музыковедение я по-настоящему любила, несмотря на то, что угодила в него не по своей воле. Любила я его (особенно аналитическую часть) гораздо больше, чем игру на рояле (он же: фортепиано, пианино, ф-но), на котором надо было постоянно упражняться, отрабатывать пассажи, работать над растяжкой пальцев, учить наизусть этюды, строчить нудные гаммы, в то время как все другие дети (то есть, нормальные, учившиеся в нормальных школах) радостно галдят во дворе. И главное, зачем?! Это с моими-то межпальцевыми перепонками… Разве не ясно было, что настоящей пианистки из меня не выйдет?! Но взрослые считали, что выйдет: как это не выйдет, должно выйти… ведь я же такая музыкальная.

 

Вспоминается, как привела меня бабушка на консультацию к композитору Гершфельду, маститому классику – отцу молдавской музыки.

Помню, как после проверки на слух, ритм и память, маститый классик-отец прижал меня к себе и изрёк с чувством: «Мадам Кацман! (Будучи знакомым с бабушкой ещё с румынско-буржуазных времён, он мог себе позволить такое несоветское обращение.) Мадам Кацман, у этой девочки каждый эйвор (в переводе с идиш, фибр, клеточка, частица) музыкален, а вы ещё спрашиваете, или ей стоит заниматься музыкой!». Отчётливо вижу тот полутёмный зал с дубово-блестящим паркетом (не чета нашим ободранным, тускло-бурым половицам), огромный, отражающийся в паркете, рояль и освеченное порывом лицо говорящего…

Вдохновлённая бабушка, а после того, как она им пересказала в тысячный раз слова маститого Гершфельда, также и мои вдохновлённые родители записали меня на вступительные экзамены сразу в две музшколы: семилетку (где учили так-сяк…) и десятилетку (где учили ого-го как!)… на всякий случай. К тому времени туда уже была записана куча малолетних вундеркиндов, желающих (подчиняясь воле своих, не менее вдохновлённых, родителей) подвергнуться строгому, трёхтурному отбору.

 

День вступительных экзаменов. Волнуются дети-вундеркинды, бьются в ажиотаже их мамы и папы с консерваторским образованием.

– Моя дочь Моцарта с трёх лет играет…

– А мой увлекается Бахом… уже проиграл все Инвенции и половину «Хорошо темперированного клавира»!

– Да а чём вы говорите?! Моцарт, Бах…. это уже пройденный этап… Наш уже разучивает второй концерт Рахманинова! Взгляните на эти пальчики: взять нонну для него пустяк!

А я в жёлто-штапельном сарафанчике беспечно хлопаю по чьим-то ладошкам «пау-па-па… пау-па-па… пау-пау-пау-па-па…», совсем не замечая происходящего… И так же, как-то незаметно и быстро, пролетаю через все три тура. Без всякой игры на инструменте (учиться играть до школы я отказалась наотрез… мама могла бы сделать из этого правильный вывод, но не сделала), преспокойненько выехав на одной только детсадовской песенке (в детсад я, кстати, никогда не ходила, но мама работала в нём музработником на полставки: оттуда и песенка). «Двери школьные сегодня открываются для нас. Мы идём сегодня в школу, поступаем в первый класс… – вытягивала я чистенько. – Поступаем в пе-ер-вый кла-а-сс». Но как! В какие только тональности я не модулировала, следуя за трезвучиями поражённых экзаменаторов! Какие только ритмы не отбивала! Какие только мелодии не запоминала! Да, слухом меня Господь действительно не обделил, но это было не моей заслугой и не моей виной. Желание же – дело другое: желания Он мне явно недодал.

 

В общем, поступила я с блеском в обе школы. Семилетка отпала моментально, как недостойное моего присутствия заведение. А в десятилетке, сразу же после этого, разразилась (возможно, даже и описанная в анналах) историческая Битва Педагогов по Классу Фортепиано 1958 года, которую выиграл молодой, но уже обладающий репутацией, педагог-отличник Саша Дайлис из знаменитой кишинёвской музыкальной династии Дайлисов, которому все его коллеги жутко завидовали, потому что досталась я ему в ученицы. А напрасно, между прочим, завидовали… Была это Пиррова победа: моя пианистическая звезда обещанной яркостью не выделялась, а я не отличалась прилежностью.

Педагог Дайлис раскусил меня быстро и после нескольких месяцев взаимомучений перевёл из категории «ах, какая блестящая девочка!» в категорию «ну, девочка, конечно, очень способная, но не старается…», а потом, понимая, что пианистического толку от меня всё равно не будет, спихнул коллеге рангом пониже, Надежде Тарабукиной, толстой, рано обабившейся, с четырьмя детишками и вечно с полными, колбасного духа, авоськами – детей-то кормить надо.

У меня с ней как-то не сложилось и, за исключением того, что её совет помог мне научиться выговаривать букву «р», ничем особым я ей не благодарна. Впрочем, если б не её предательство, в музыковедение я, возможно, не попала бы… Но это все было потом.

Пока же за меня шла битва, и я искрилась бенгальским огнём, и мои родители мною гордились, и бабушка цвела от счастья! Ну как же я могла их разочаровать?! Конечно же, не могла. И вот так, скрипя зубами, я и отбарабанила там до конца восьмого класса…

 

И уж как ненавидела я ту школу-десятилетку, и уж как наплакалась, только одному Богу известно (хотя в то время я к Нему ещё не обращалась и не жаловалась, но, как потом поняла, Ему всё равно было всё известно и без моих жалоб). Однако держалась я за неё, ненавистную, изо всех сил. От одной мысли, что могут отчислить (а у нас могли и отчисляли, и не за что-то очень уж плохое… иной раз могли и за экзаменационную тройку по специальности, хотя тройка считалась вполне респектабельным «проходным баллом» во всех других, «нормальных» учебных заведениях), меня просто трясло и выташнивало. Уверена, что перспектива быть изгнанной из моего школьно-музыкального рая вызывала у меня ужас намного сильнее, чем у Адама с Евой, а то бы они не отнеслись так легкомысленно к поеданию запретного плода…

А экзамены у нас были два раза в год – это кроме периодических академических концертов «на публику», но без аплодисментов: тоже своего рода аутодафе. Помню неуёмную дрожь в правой ноге и чувство страха: «как бы не соскользнула с педали». Для того чтобы перейти в девятый класс из восьмого, надо было сдать именно такой убийственно-критический экзамен.

Я готовилась к нему, как зверь. Мое пианино страдало, стонало и плакало. И не зря: я, как считали все, была в наилучшей форме, игрой своей заслужив ну если не пятёрку – пятёрку с минусом, то (и это только по сравнению с нашими классными звёздами) явно очень крепкую четвёрку. Я вздохнула с облегчением (все мои ужасы позади).

Но… поставили мне незаслуженную ТРОЙКУ – позорное клеймо профнепригодности!

 

Вспоминаю это сейчас с улыбкой, понимая, насколько та глупая тройка была неважна (хоть и повлияла на последующие девять лет моей жизни – надо отметить, что в лучшую сторону!) ни для меня, ни для тех, кто тогда получил оценки повыше. Никто из них не стал великим исполнителем международного масштаба, по которому плачут лучшие филармонии мира. Даже наша самая большая суперзвезда, Р., которая время от времени концертирует в разных местах, даже она не стала великой, хотя ой как мечтала, ой как для этого потрудилась. Практически всех их раскидала судьба, и многие из пятёрочников так же, как и я со своей тройкой, занимаются далеко не тем, чему учились в то далёкое время.

Жизнь вносит свои коррективы. Но тогда я этого ещё не понимала, и тройка моя ощущалась настоящей трагедией библейских пропорций: моим изгнанием из рая…

В общем, поставили мне ту самую, непроходную, тройку. Оказалось, что учительница моя Тарабукина ненароком, а может, и нароком, разболтала председателю экзаменационной коммиссии, Главному Инквизитору Соковнину, о моих перепончатых пальцах, из-за которых мне-де трудно будет играть крупную технику (но ведь я её хорошо сыграла!). И всё: этого было достаточно для смертного приговора.

 

Несправедливость происшедшего резала меня на куски. Как я ревела! Жизнь была явно и бесповоротно закончена. Зреющий на протяжении восьми лет нарыв наконец-то прорвался шквалом эмоций.

– Это всё из-за тебя! – икая от рыданий, кричала я бабушке. – Это ты мне купила пианино вместо немецкой куклы с закрывающимися глазами, о которой я тебя просила! Это ты повела меня к тому… Гершфельду! Не хочу больше видеть это проклятое пианино! Никогда! Довольно с меня музыки!!!

Мудрая и терпеливая бабушка, достойно выдержав мою атаку и дождавшись момента, когда гневный словесный обстрел уступил место бульканью слёз и соплей вперемешку с икоткой, обняла меня понимающе и, логически аргументируя, уговорила поступать в музучилище. Бабушку я любила, а логику – уважала. В общем, сломалась я, с условием, что бабушка клятвенно обещает, что если не поступлю, то пианино (и вообще тема моего музыкального обучения) будет объявлено табу в нашем доме.

Бабушка согласилась, и я поступила (конечно же, опять в присущем мне яркозвёздном стиле, что с моей десятилеточно-школьной подготовкой было раз плюнуть: в десятилетке давали базу, этого от неё отнять было нельзя), но пошла не на фортепьянный, а на теоретический факультет. Не было смысла продолжать насиловать клавиатуру своими перепончатыми пальчиками, отрабатывая крупную технику в надежде сравниться с такими, как Р., чьи короткопалые ручки-в-сплошную-расстяжку-от-природы были созданы для интервалов и аккордов немыслимых размеров, которым соответствовало и ее невероятных размеров желание. Надо отдать должное, играла она с двух лет и, не в пример мне, с грандиозным энтузиазмом.

Каждый должен знать свои достоинства и свои недостатки (а также и разницу между ними) и использовать их соответственно с максимальной отдачей. Кому-то были даны чудо-руки и страсть к клавиатуре, а мне были даны абсолютный слух и способность аналитически мыслить.

 

Вот так, благодаря моему «изгнанию из рая», попала я в музыковедение и в студенчество – для меня истинно райское существование. В нём была я окрещена теоретиком (в народе мужиковедом-музыковедьмой – нет, мужики мне ещё долго были совсем неведомы, а вот насчёт ведьмы… длинные волосы, сны со смыслом и прочее… это присутствовало) и, выражаясь известной сталинской фразой, «жить стало лучше, жить стало веселей».

Всё встало на свои места, все у меня отлично и без напряга выходило, появилась куча новых возможностей расти, взрослеть, мыслить вслух, взаимоуважать, чувствовать себя намного свободней и одеваться не в предписанную униформу, а по настроению. И, что основное, с горизонта исчез угрожающий призрак непроходной тройки, который определял мои личностную ценность и жизненное предназначение. И все последующие девять лет я была счастлива. Выбирала себе фортепьянные программы с упором на технику мелкую, которая мне давалась легче крупной. Играла лучше и, зачастую, с удовольствием, а на бабушку, которая подарила мне пианино вместо куклы, уже совсем не сердилась.

Ну, а теперь, оглядываясь назад, я на бабушку не только не сержусь, но даже испытываю благодарность: не купи она то пианино и не поведи меня на консультацию к маститому классику, возможно, не было бы многого в моей жизни, в том числе, и этих воспоминаний…