Рая Чичильницкая
Сборник рассказовНа чтение потребуется четыре с половиной часа | Скачать: Опубликовано редактором: Андрей Ларин, 20.07.2014
Оглавление 5. Вторая молодость 6. Эгоистка 7. Вилки-ложки Эгоистка
![]()
– Ай, надо же, день только начался, а солнце уже палит, – чертыхнулась Алиса, пытаясь застегнуть ремень, который упорно отказывался застёгиваться, из-за чего в машине что-то без остановки назойливо и раздражающе громко бибикало... Впрочем, в то утро её раздражало практически всё и, как назло, всё валилось из рук, раздражая этим ещё больше. – Сколько лет уже здесь живу, а к этой кошмарной жаре никак не могу привыкнуть. – Алла, я же тебя попросил пристегнуться, ещё когда мы выехали, – не глядя в её сторону, произнёс брат. – Неужели ты и этого не в состоянии сделать без чьей-то помощи? – под плёнкой его ровно-холодного тона проглядывалось явное недовольство. – Гарик, ну ты же видишь, что я пытаюсь! – вспыхнула Алиса. – Оно никак не попадает в дырочку... Не спуская глаз с дороги и придерживая руль левой рукой, Гарик сделал правой какое-то ловкое движение, отчего застёжка Алисиного ремня щёлкнула и бибикающий звук моментально прекратился. – Ну вот, почему-то у меня всё сразу попало... это ж не высшая математика, – сказал он, возвращая руку на свое место. На глаза моментально навернулись слёзы. Алиса прекрасно знала, что он прав, что даже простые вещи у неё часто не получаются или получаются не так хорошо, как у других, несмотря на все её старания, но всё равно слова брата резанули своей несправедливой чёрствостью, и все её существо прониклось болью обиды. Она хотела ему возразить, бросить в ответ что-то едкое, ранящее, такое же обидное, но поняла, что и с этим не справится, что голос выдаст, превратив её остро отточенную фразу в дрожаще-неясное блеяние. Вдавив себя в машинное кресло, она решила больше не произносить ни слова – пусть видит, как это приятно, когда тебя игнорируют. Может быть, он тогда почувствует то, что чувствует сейчас она...
«Ну вот, опять надулась, как маленькая», – подумал Гарик, краем глаза наблюдая за сестрой, на лице которой, как всегда, отражались все эмоции. Её нижняя губа подрагивала, грудь, обтянутая зелёной, подросткового вида футболкой с Мики Маусом, учащённо колыхалась, а руки до побеления косточек вцепились в лежавшие на её коленях полуосыпавшиеся цветы – какой-то тщедушный, нелепо составленный букетик, который ей удалось схватить, конечно же, как всегда, впопыхах, в самую последнюю минуту. В верхнем зеркальце отразились бултыхающиеся на заднем сиденье фольгово-яркие, совершенно неуместные, мешающие видеть, что творится сзади, воздушные шарики с приветственными надписями. Именно за этими глупыми, позабытыми дома шариками им пришлось возвращаться, потеряв кучу времени. «А, ладно, пускай дуется... пройдёт», – решил он. Так и сидели они бок о бок, молча, не произнося ни слова, каждый в своём, как в гипнотическом трансе уставившись на быстро движущуюся ленту дороги, пока он, устав от этого напряжённого молчания, не нажал кнопку на щитке, и из радио, всегда стоящего на одной и той же волне, полился сладкий, успокоительный голос любимого им Фрэнка Синатры. Мелодии пятидесятилетней давности наполнили машинный салон, превратив его в капсулу времени, в которой по воле обстоятельств он застрял со своей старшей, никак не желающей повзрослеть сестрой. Их голубой Saab мчался по дороге, ведущей в аэропорт, а мимо проносились редкие постройки, чахлые насаждения и встречный поток машин, грузовиков и автобусов. Гарик пытался расслабиться, но даже Синатра ему в этом сегодня не помогал. То и дело утирая бумажной салфеткой пот с лица, несмотря на то, что в машине вовсю работал кондиционер, он гнал на скорости, и от этого время от времени машину подбрасывало. Впрочем, необходимости в гонке не было, даже несмотря на задержку: самолет должен был сесть только через минут двадцать, а потом ещё багаж, проверки, таможня и прочие формальности – а это там надолго. Так что времени оставалось достаточно, и подгоняло его лишь внутреннее раздражение. Гарик водил умело, отстранённо, почти что на автопилоте, совсем не думая о дороге, а вместо этого концентрируясь на своём внутреннем монологе.
И чего я только потащился? – мысленно упрекал он себя. – Ведь не хотел же никуда ехать... Дома тарарам, везде ящики-коробки, ещё столько допаковывать… Соне без меня не справиться. Еле отпросился с работы, специально, чтоб ей помогать, а тут эта поездка не вовремя. Вечно Алка что-то такое придумывает… Энергии у неё, слава богу, на электростанцию: вечно бегает, вертится-крутится, как волчок, производит массу шума, что-то затевает... И пусть бы сама себе крутилась-вертелась, так ей ведь обязательно надо кого-то вовлечь в своё круговерчение! А я тоже хорош, старый дурак, не мог вовремя отказаться! Когда она только спросила, смогу ли я – вопрос-то какой провокационный: она ж прекрасно знает, что могу, не могу, а ей не откажу – надо было так прямо и сказать «не могу, мол, у нас переезд на носу, мне паковаться надо... буду занят». И всё. Точка. Пусть хоть один раз что-то сама придумает. Почему я обязан её всё время выручать? У меня, кстати, тоже есть своя жизнь, семья, работа... и вообще, живу я совсем неблизко. Как это она сама этого не понимает?! Вот зачем ей надо было меня спрашивать? Она знала уже давно, что у нас будет много дел в связи с переездом: столько хлама накопилось за годы, всё перебирать, чистить, сортировать, решать, взять или выбросить... и мы ещё тут оба целыми днями работаем: отпуск сейчас не взять. А потом она так невинно похлопает ресницами и скажет: «Что ты нервничаешь, я ведь только спросила... ты меня просто не понял...» Так и ещё окажусь дураком! А вопрос-то непростой: это намёк, и очень явный... такая у неё игра... не в первый раз. И почему она считает, что со мной в эти игры можно играть?! Почему она думает, что мне живётся намного легче, чем ей?! Потому что у нас больше финансовых возможностей? А знает ли она, как эти возможности нам достаются, как тяжело мы работаем, как много надо обдумывать, планировать и не позволять себе, чтоб сохранить лишнюю копейку?! Но нашу Аллочку это не волнует: думает она только о себе и о своих проблемах... А проблемы эти у неё не кончаются: каждый раз что-то новое, с чем она сама не может справиться. И кто приходит на помощь?! Ну да, конечно же, Гарик – единственный, да ещё такой «успешный» брат, кто ж ещё?! Потому что никого другого у неё, по сути, нет. Ни мужа в доме, ни мужчины в жизни. Что-то сделать-починить-исправить, даже лампочку закрутить некому. А тут ещё телефон, компьютер и прочая технология, которые надо установить, настроить и что-то время от времени поправлять… Кто этим всем занимается? Кому звонят, когда что-то ломается? Гарик – палочка-выручалочка – должен всё бросить и лететь к ней из другого города чинить! А я ведь уже не такой молоденький, и мне это тоже не так легко, как когда-то. Она об этом не думает. Как будто бы нельзя вызвать техника! Да, но это ведь стоит денег, которых у неё нет, не было и никогда не будет при такой бесхозяйственности... Конечно, могли б её дети помочь, но не такие эти детки, чтоб маме своей помогать: здоровые оболтусы, предельные эгоисты, и мама им только нужна, чтоб подать-заплатить-выручить! Никакой ответственности, никаких забот... всё за них она да она... Всё им на серебряной тарелочке... А откуда это всё берётся, им невдомек, да и не интересует их такая тривиальность: им только вынь да положь. Это она их так воспитала. Могла не могла, выпрашивала, выплакивала, доставала из-под земли, делала, устраивала, подавала... из кожи вон лезла. Хотела этим заменить им отца, а результат получился... Запросы, как у детей Ротшильда, хотя у того наверняка дети приучены на себя надеяться. И это при её-то нищете! А что самое обидное, отца она им всё равно не заменила. Вот и меня тоже пыталась в отцовскую фигуру превратить: «один, мол, ты у них дядя» и прочее… Ну так что, если один дядя, моя ли это вина?! Хотя, я пытался вначале: проводил больше времени, беседовал, приглашал... но с этим ничего хорошего не вышло. Детки её дерзкие, невоспитанные, никого не слушают, кричат, орут, между собой постоянно ссорятся. Им что дядя, что не дядя... все до одного места. Никаких авторитетов: настоящие «пуштаки»[22]... Конечно, если к родной маме относятся, как к половой тряпке, то какой вес там может иметь какой-то дядя, мамин младший брат! А у меня, между прочим, свои, по-другому воспитанные, дети... им такое дурное влияние совсем ни к чему. Да и общего между ними мало, хоть и двоюродные они... что их связывает? Мои – серьёзные, тихие, любят учиться и ведут себя нормально, как люди, а тем... только бы гулять с друзьями, смотреть телевизор с утра до вечера и подкидывать маме грязное бельё, чтобы им стирала и гладила. Разница налицо. А всё потому, что я своих строго держал и не разрешал им всё подряд, когда надо, наказывал, а когда надо – поощрял, учил работать и ценить копейку. Конечно, в Аллиных глазах я – чистый Цербер и автократ: для неё любое «нельзя» – давление над личностью; любое, прямо высказанное без словесных выкрутасов, мнение – душевное бесчувствие; любой интерес к чему-то практически важному – скука и занудство... Потому, что она у нас натура творческая, нестандартная, и дети её тоже творчески нестандартные: обыденно-бытовое их, видите ли, утомляет и душит их фантазию! Обыденно-бытовое – это для нас, муравьёв, рождённых копошиться и вкалывать, а участь этих творческих бабочек – порхать и украшать собой мир... Какая же это чушь! Ведь что есть Аллина жизнь, как не сплошное копошение и вкалывание?! Копошение и вкалывание, не оставляющее ей место ни для себя, ни для своего творчества… Когда она последний раз что-то написала? А ведь когда-то писала неплохо, подавала надежды, хотела быть серьёзным журналистом... Куда это всё подевалось?! Ну хорошо, не могла здесь устроиться по специальности, культура другая, язык и прочее… Ну, а для себя... почему она для себя не пишет?! Говорит, что быт её засосал, что устаёт... А какой у неё быт? В дом зайти невозможно, везде накидано-набросано, ногой ступить некуда, никакого уюта. Старое пианино, на котором никто не играет, пылится в углу, занимает место, только потому, что когда-то, пятьдесят с чем-то лет тому назад, его ей купила покойная мама, и это повод, чтоб с ним вовек не расставаться... И вообще... она ведь женщина, могла б хоть какую-то занавесочку на окна повесить или подушечку на диван бросить для украшения: для женщин ведь это естественно. А у неё в салоне живут мягкие игрушки, какие-то идиотские мишки, поросята, стопки книг и школьные спортивные вымпелы! Неужели она не понимает, что это гостиная комната, куда может кто-то зайти, и поэтому должна иметь хоть какой-то мало-мальский вид... Впрочем, кто к ней зайдёт, она ведь никого к себе не приглашает. А не приглашает потому, что стесняется. Поэтому совсем одна. Быт, говорит, её засасывает... Надо ж, а ведь было время, когда я на неё смотрел снизу вверх. Старшая сестра, умная, отличница, активистка, печатается в газете, всегда жизнерадостная, выдумщица, полная идей... А теперь...
Не поворачивая головы, Гарик скосил глаз вправо на застывший профиль сестры. В ограниченном фокусе его зрения проявилась Аллина, уже немолодая, грубоватая от солнца кожа и дрожащая нижняя губа. Острый прилив жалости обдал его с ног до головы. Ну как можно на неё сердиться: она ведь по сути – вечный ребёнок, уже даже не просто большой, а стареющий, но всё-таки ребёнок, которому не суждено вырасти, ребёнок, нуждающийся в опеке... Что же с ней делать? Не бросать же, всё-таки сестра. Вот так он её все время и жалел, и в аэропорт сегодня ехать не отказался исключительно из жалости... и было это всё наверняка неправильно, ей самой во вред, но ничего уже изменить он не мог: придётся пожалеть ещё раз.
Машина неслась легко и плавно, изредка вздрагивая на дорожных неровностях, и с каждым толчком с ромашек осыпалось несколько лепестков ядовито-голубых и розовых цветов. Эти неестественно выкрашенные ромашки – единственное, что Алисе удалось отыскать в близлежащей лавке вчера вечером, прямо перед закрытием: других, более приличных цветов, там уже не оставалось. Утешила она себя тем, что Венечке нравился голубой и есть надежда, что всё обойдётся нормально. Конечно, ей хотелось купить букет получше, но, как всегда, замотавшись в какой-то бытовой беготне, не успела, а на утро оставлять, зная пунктуальность своего брата, не решилась. Он любил быть вовремя и всегда нервничал, когда ему приходилось задерживаться, особенно из-за её дел, а у неё всегда оказывались какие-то последнеминутные дела, и она всегда опаздывала. Вот, например, сегодня, как он взорвался из-за того, что надо было возвращаться домой за шарами! Подумаешь, трагедия большая: забыла она! А он сам ничего никогда не забывает?! И вообще, они отъехали всего-то на несколько кварталов. Другой бы хоть из приличия удержался в такой день, зная, в каком она состоянии, проявил бы какое-то сочувствие, а он… В общем, пришлось удовлетвориться ядовитых оттенков букетиком, который теперь ещё и осыпается, лысея на глазах. Глядишь, пока доедем, ничего от него не останется. Впрочем, не в букете дело... Просто очень хотелось, чтоб хоть на этот раз всё было по-другому, как полагается. Приезжает домой её Венечка, сын, которого она не видела уже более полугода, и встретить его мечталось ей красиво, торжественно, по-семейному, чтобы он почувствовал, что вернулся домой, где его любят и с нетерпением ждут... и встретить не просто так, а как-то оригинально, с выдумкой, чтоб потом можно было долго и с удовольствием об этой встрече вспоминать. Вот решила она сочинить что-то стихотворное в честь Вениного прибытия и при встрече это продекламировать, но Гарик, которому она это прочитала, обрушил на неё ушат критики, обвинив в полной неуместности и инфантилизме. – Ты подумала, а зачем Вене этот твой стишок? После такого долгого перелёта, поменявшему ночь на день, усталому, плохо выспавшемуся, ему б поскорее в свою постель головой на подушку, может быть, перекусить что-то, а ты ему какие-то стихи декламировать... – отчитывал её брат. – Ты, Алла, прямо, как маленький ребёнок, ей богу! Ну, после такой критики, уже, конечно, декламировать сразу расхотелось: лист, исписанный стихотворными каракулями, был тут же порван на мелкие кусочки и брошен в мусорное ведро. – Что ты сразу надуваешься?! А зачем стихи уничтожила? – отреагировал брат. – Я ведь только имел в виду, что всё хорошо к месту и вовремя: ты могла их Вене прочесть после того, как он отдохнёт и придёт в себя, на следующий день... можно же было подождать, правда? Но тебе главное, чтоб был повод обидеться...
Ах, этот Гарик, и что же с ним стало, в кого он превратился? Был таким очаровательным, нежным ребёнком со светлыми кудряшками и добрым сердечком, жалел всякую бездомную живность, а теперь... чурбан чурбаном! Только и знает, что свою работу, свою квартиру, своих детей и свой счёт в банке. Больше ничего его не волнует. Вот так делать правильно, а этак – неправильно; вот это имеет смысл, а вот то – смысла не имеет, а, значит, нужды в этом никакой нет. Прямо робот какой-то запрограммированный: видать, заразился от своих компьютеров. Неужели всё только должно иметь какой-то практический смысл, чтобы быть нужным, ценным?! Неужели он не понимает, что она пережила, одна растя своих детей... неужели он не видит, как она старается создать для них хоть какое-то подобие семьи?! Что ему не позволяет вести себя с ними как родному, близкому человеку?! Ведь у них, кроме него и его семьи, никого нет. Неужели у него в груди камень вместо сердца?! Где его способность сопереживать? Впрочем, как он может сопереживать мне, сестре... он ведь и со своей женой и детьми такой: без сопереживаний, без чувств, сухой, как палка. Сколько раз мне Соня на него жаловалась, а я её часами утешала, подбадривала. Ну, а где она сейчас? Почему не со мной рядом, а где-то там у себя пакуется? Значит, и для неё переезд на новую квартиру, то есть практическое – важнее душевного тепла. Что ж, «у каждого своя жизнь», как любит часто повторять Ленка. У них там, в Штатах, наверное, это действительно считается общепринятым: каждый занят своей жизнью, и это нормальное явление. А тут у нас ведь не совсем так… и воспитывали нас там, в детстве, совсем не так. Учили, что надо заботиться о других, помогать, думать, что и как сказать, чтобы не задеть чьих-то чувств, не обидеть... И куда же всё это воспитание подевалось?! В нашей семье ведь всё было по-другому! По крайней мере, пока мама была жива... И не то, что он ничего для меня не делает... Делает, если попрошу, конечно, но... почему его обязательно надо об этом просить? Что он, сам не видит, не понимает, что я нуждаюсь в помощи или даже не столько в помощи, сколько в моральной поддержке? Неужели ему так трудно представить, что мне просто хочется услышать тёплое слово?!
Ей вспомнился последний визит Гарика и Сони. Уж она и старалась изо всех сил, прибирала несколько дней, купила бутылку приличного (как ей сказали в лавке) вина, целый день провела на кухне, готовила и даже сама что-то испекла по случаю праздника. Правда, не всё удалось и частью подгорело, но ведь это не так уж важно. Главное, что они сидели вместе за одним столом и что все были, слава богу, здоровы, и что она старалась их принять как можно лучше… А они даже не оценили. Кушать отказались, сославшись на сытость, а вино это оказалось для Сони слишком сухим (у нее кислотность повышена), и Гарик, выяснилось, уже полгода как перестал употреблять спиртное: тоже что-то со здоровьем... Вот и осталась бутылка открытой, но нетронутой, а теперь её подарить даже невозможно... только место в холодильнике будет даром занимать и напоминать своим видом о том, что хотелось бы забыть. Кому нужна теперь эта злосчастная бутылка? А ведь стоила она не так уж дёшево. Эти деньги можно было бы употребить на что-то более важное. От месячного жалованья уже почти ничего не осталось: всё ушло на постройку шкафа и полочек в спальне... Ах, какой это был долгий, мучительный проект! То дверь не закрывалась, то ещё что-то – спаленка ведь крохотная – пришлось переделывать, несколько раз подгонять, в доме стоял полный хаос, наваленные повсюду коробки и доски, спать приходилось на стареньком диванчике в салоне, и от этого болели все кости. Но, главное, что всё это кончилось, шкаф получился на славу, и так хотелось им перед кем-то похвастаться, чтобы оценили и порадовались. Кстати, когда они этот шкаф увидели, то не то что не порадовались, не поздравили с приобретением, а лишь скривили неодобрительно кислые физиономии. – Ну, теперь твоя спальня стала полностью похожей на шкаф, – сказал Гарик. И Соня ему подвторила. – Зачем тебе столько полочек, ты бы лучше половину своего хлама повыкидывала, тебе ж дышать было бы легче, ей богу! У тебя ж просто негде повернуться. Я бы чем побольше места освободила… Ну конечно, моя квартирка малюсенькая, не чета их огромным хоромам, так что?! Неужели им было так сложно доставить мне приятное, сделать какой-то комплимент, пусть даже неискренний, если им что-то не понравилось, или хотя бы просто промолчать? Жалость к себе подкатилась к Алисиному горлу и застряла в нём твёрдым, нетающим комком. Из глаз на щёки змейками выползли долго сдерживаемые слёзы, и она подавила желание смахнуть их рукой. А, плевать... ничего, пусть видит. Почему это я всегда должна думать о чьих-то чувствах, пусть кто-то и о моих подумает! Она сжала губы, попытавшись придать своему лицу жёсткость. Так и сидела с окаменевшим лицом, напрасно ожидая реакции брата.
Обида не проходила до тех пор, пока стремительно приближающиеся очертания аэропорта не заглушили в Алисе все чувства, кроме радости предстоящей встречи с сыном. Всё в ней опять зажужжало и пришло в знакомое ажиотажное возбуждение, от которого хотелось куда-то бежать, что-то придумывать, говорить и делать. Ещё немножечко, и она, наконец, увидит Веню, бросится ему навстречу с громкими возгласами, цветами, воздушными шариками и, может быть, даже прочтёт ему несколько запомненных наизусть строк из сочинённого в честь его прибытия стишка... Пусть Гарик считает, что всё это никому не нужно…а ей это кажется очень даже нужным: как же можно жить без чего-то красивого, приятного и тёплого для души? Для таких, как Гарик, возможно, это лишнее: сделать-то он сделает, а вот как, – ему не важно. Напоминает то, как там когда-то в магазинах их детства продавали товары, заворачивая во что попало (например, селёдку – в грязную газету, колбасу – в толстую картонную бумагу) или вообще не заворачивая, если не было во что, а просто бросали на прилавок покупателю: уноси в чём хочешь – и все были довольны, потому что главное, что был хоть какой-то товар, а обёртка никого не волновала. Вот его такое бы устроило. А мне нужно, чтобы товар заворачивали во что-то красивое, наполненное эстетикой и смыслом, превращающее обыкновенность товара в волшебство подарка! Чтоб Веня, попав в зал ожидания, сразу наткнулся на родные, улыбающиеся лица и радостные объятия и почувствовал, что он дома.
Ожидать этого момента пришлось дольше, чем предполагалось. Самолёт давно приземлился, но из туннеля, ведущего в зал ожидания, потоком изливались толпы каких-то других, не интересующих её людей, среди которых Вени не было. Алиса уж начала нервничать: где он и почему так задерживается? Несколько раз бегала справляться в информационной будке. Ну а Гарик нервничал ещё больше – скорее всего, потому, что оставил машину в неположенном месте, – и всем своим видом это показывал, каждый раз выбегал, будто бы звонить Соне и выкурить сигарету, хотя уже вроде бы несколько месяцев как бросил курить. Наконец, вдали показался обвешанный багажом её Веня. Алиса с восторженно-приветственными воплями бросилась навстречу сыну и, добежав, повисла у него на шее. – Венечка, Венечка, что так долго? Что случилось? Я уже так волновалась… – громко заверещала она. – Мои вещи не туда выбросили, – ответил сын, – надо было искать. Он был бледен и выглядел уставшим. – Ой, а это для тебя! Чуть не забыла: вот, держи! – Алиса протянула ему воздушные шары и облысевший букет ромашек ядовитой раскраски… – Я ещё тебе тут кое-что сочинила: «Встречаем сегодня Веню, мы дружно с любви гореньем…» – громко начала она. – Мам, подожди, спасибо, – прервал её Веня, – потом прочтёшь, дома… ты знаешь, как я устал… О, дядя Гарик! – он расплылся в улыбке. – Здорово! Теперь нам не надо будет на автобусе таскаться! – Ну, здравствуй, Веня, – протянул ему руку Гарик. – Как там Америка поживает? – Да ничего, живет себе, как жила… В Америке хорошо! Мне там нравится. Всё есть, машин много, девушки красивые… только вот работают там очень тяжело… – Да, тяжело работать ты у нас не любишь… – Ай, Гарик, перестань нудить с твоими вечными назиданиями! – вспылила Алиса. – Мальчик с дороги, устал, а ты ему про работу… успеет ещё наработаться… – Ну да, конечно, успеет, куда торопиться… ты вкалываешь, и этого достаточно, – схватив Венин багаж, Гарик двинулся к выходу. Алиса с сыном потащились за ним.
Дорога назад выдалась долгой и медленной. В какой-то момент движение на трассе полностью замерло, и в этом недвижимом состоянии прошло часа полтора, а то и больше. В целях экономии был выключен кондиционер и приоткрыты окна. Нещадно пекло солнце. Салон моментально наполнился горячим воздухом, смешанным с запахом газолина и переругиванием водителей. Алиса и Гарик, сочась потом и почти не чувствуя своих затёкших тел, пребывали в состоянии прострации. Говорить – ни мысленно, ни вслух – не хотелось и не моглось. Утопающий в своём багаже и фольговых шарах, Веня похрапывал на заднем сиденье. Казалось, что время остановилось.
В город добрались только под вечер. – Может, заночуешь? – предложила брату Алиса. – Да нет, я лучше поеду… ещё пару часов и… на своей постели всё-таки… – Ну, как знаешь. А то бы зашёл… Гарик покачал головой. – Нет, спасибо. Я поехал. Пока. Он махнул рукой, вставил ключ в зажигание, и запылённый Saab, устало фыркая, покатился вдоль по ночной улице. Взвалив на себя рюкзаки сына, Алиса медленно двинулась к подъезду своего дома. Волоча по тротуару остатки своего багажа, сзади плёлся Веня. «Ой, какая я все-таки дура, – мысленно ругнула себя Алиса, – забыла Гарику сказать спасибо… Теперь уж он действительно решит, что я эгоистка». Жара немного спала, но дышать легче не стало. Перед дверью в видавший виды подъезд крутились бродячие кошки. Завидев людей, они жалобно замяукали. «Наверное, голодные, надо вынести им чего-то поесть, – подумала Алиса, неожиданно вспомнив, что не успела вытащить из морозилки мясо. – И чем я только буду завтра кормить Венечку? Придётся бежать рано утром на шук».[23] Отовсюду из окон доносились громкая музыка, запах еды и крики соседей. Семьи собирались на ужин…
[22] Пуштак – уличный, невоспитанный, простой (иврит).
[23] Шук – базар (иврит).
Оглавление 5. Вторая молодость 6. Эгоистка 7. Вилки-ложки |
![]() Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:![]() Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 14.02.2025 Сознаюсь, я искренне рад, что мой рассказ опубликован в журнале «Новая Литература». Перед этим он, и не раз, прошел строгий отбор, критику рецензентов. Спасибо всем, в том числе главному редактору. Переписка с редакцией всегда деликатна, уважительна, сотрудничество с Вами оставляет приятное впечатление. Так держать! Владимир Локтев 27.12.2024 Мне дорого знакомство и общение с Вами. Высоко ценю возможность публикаций в журнале «Новая Литература», которому желаю становиться всё более заметным и ярким явлением нашей культурной жизни. Получил одиннадцатый номер журнала, просмотрел, наметил к прочтению ряд материалов. Спасибо. Геннадий Литвинцев 17.12.2024 Поздравляю вас, ваш коллектив и читателей вашего издания с наступающим Новым годом и Рождеством! Желаю вам крепкого здоровья, и чтобы в самые трудные моменты жизни вас подхватывала бы волна предновогоднего волшебства, смывала бы все невзгоды и выносила к свершению добрых и неизбежных перемен! Юрий Генч ![]()
![]() |
||
© 2001—2025 журнал «Новая Литература», Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021, 18+ 📧 newlit@newlit.ru. ☎, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 Согласие на обработку персональных данных |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
|