Мужской процесс

Когда ты получаешь раны в драке, которую можно назвать дракой "по делу", то есть условно справедливой, они усиливают состояние эйфории, будоражат твою гордость за то, что достойно участвовал и соответствовал образу настоящего пацана, ты – не поросячий хвостик. Синяки и шрамы ты показываешь с удовольствием, это твои знаки отличия. Поэтому хромаешь сильнее, чем того требует пораненная нога, заплывшим глазом смело смотришь на собеседников, а руку для приветствия протягиваешь левую, так как большой палец и мизинец на правой вывихнуты напрочь, хотя про мизинец ты преувеличиваешь да и про большой палец тоже. Мог бы поздороваться правой, но левой – почетнее, если ты правую поранил в драке. Все понимающе жмут твою левую руку, и это так греет душу, как греют ее любые другие признаки славы и признания.

А вот когда ты напаскудничал да еще и подрался при этом, все раны как щепотка соли на ту главную, что ноет в твоей душе. Ты весь подавлен, а тут еще нога болит, и ушибленные ребра дышать не дают, и выбитая челюсть – жевать. Караул! Сидишь дома и не показываешься, синяков стыдишься, как будто это надпись на лице – я подлец.

В таком состоянии уезжают куда-то на Волгу.

У меня было такое состояние. Мы с Миханей встретили Шмыта после его трехлетней отсидки и много выпили. Было нам тогда уже по двадцать годиков, и винцо мы попивали, но хмелели по-дурному и барагозили. Чтобы вернуться в поселок из центра города, надо было переправиться через реку. Кораблик, что людей перевозит, ночью ходит раз в час, и он был на другой стороне, когда мы пьяные к берегу подошли. Давай мы орать, чтобы кораблик немедленно отчалил с того берега и прибывал на всех парах к нам. Но у того же расписание, он не отчаливал и не прибывал.

Пока дожидались рейса, Миханя обблевал все вокруг и отрубился. Подходит паром, я затаскиваю Миханю на палубу, усаживаю на скамейку вдоль борта и иду к капитану с претензией, ты почему не отчалил, когда тебя звали, и – в рог ему. Капитан упал около рубки и не встает. Я ему говорю, все, хватит притворяться, иди, отчаливай, Миханю домой надо доставить. А капитан головой мотает и наотрез отказывается, сам отчаливай, если тебе надо. Тут мужик какой-то по трапу подымается и сразу: в чем дело, что тут происходит? Я и ему – в рог. Мужик с трапа бульк в воду. И уже откуда-то из под днища орет и угрожает.

Зашел я в рубку, сориентировался, где рычаг оборотов, где поворота руля, и отплыл от берега без помощи капитана, трап, правда, на борт поднять забыл, и он уплыл по реке самостоятельно.

Причалил я не там, где положено, промахнувшись на полкилометра, к тому же не убрал вовремя обороты, поэтому паром вылетел на берег и застрял на нем капитально. Но мне было на это наплевать, главное, что попал на свой берег, и можно начинать высадку Михани. Домой я его сдал в целости и сохранности, ради чего и старался.

Глубокой ночью, когда я уже разделся и лег спать, в ворота постучали. Мужик, что с трапа в воду упал, оказался майором КГБ. Зачем он поздним вечером в наш поселок направлялся – большая государственная тайна. На блядки к двум нашим бабам спешил, что тут скрывать, все тайное давно стало явным.

Майор был в костюмчике и с бутылкой коньяка в пакете. Ну, а какие блядки, если вниз головой с трапа улетел, и глаз начал светится фонарем сразу после всплытия. И пакет с коньяком течением унесло. Он обратно в свою дежурку поскакал, майор был на суточном дежурстве, рота в ружье! Сели они с группой захвата в "пазик" и окружным путем по единственной дороге помчались в поселок, который был на острове, но с помощью насыпной дамбы одним боком с материком все же соединялся. И приняли они меня тепленьким, под одеяльцем.

Дали мне тогда десять суток, но не это меня томило и мучило. Утром народ в город заспешил, кто на работу, кто по другой какой нужде, подходят к причалу, а парома нет, он черт знает где, и паромщик на больничном.

Мужики начали выяснять и все выяснили, мужики были злы и имели на то полное право. Хорошо, что им удалось паром с берега стянуть двумя катерами, кто-то из них сел за штурвал, и переправа к десяти часам утра вновь была налажена.

Страсти начали стихать, и в итоге все пришли к мнению, что десять суток поделом мне дали, но этого достаточно и это вполне соответствует тому наказанию, которое я заслужил, добавлять от себя нет необходимости.

Но я узнал о таком решении, когда покинул застенки, а до этого вздыхал от тяжести в груди. Совесть, она очень тяжелая субстанция, давит камнем невидимым, но так, что из души все соки выжимает. У меня к тому же грудина была треснута, я на рычаг налетел, когда паром в берег жестко ударился. Когда грудина треснута, ни лежать, ни сидеть, ни шевелить руками не можешь и дышишь через раз.

Человеческой душе для просветления необходимы ощутимые телесные страдания. Они как тот клин, которым другой клин вышибают, застрявший глубоко в сучковатом чурбане ссохшейся и скрючившейся души. И когда глубоко вонзившийся и намертво зажатый клин переживаний по какому-нибудь прискорбному случаю начинает вдруг освобождаться, когда телесные страдания сначала отодвигают душевные, а потом и сами начинают ослабевать, рассасывая и унося с собой душевные, испытываешь невероятное облегчение. Будто занозу, вконец измучившую тебя, вытащил из опухшего пальца или соринку из глаза, давно слезящегося и моргающего от присутствия инородного предмета.

Счастье – это утихающая боль.

К десятому дню грудина перестала ныть от малейшего движения телом, а тут и сообщение поступило, что мужики зла на меня не держат и ждут в гости после отсидки. Вот когда я был счастлив!