Избранное

* * *

Юродивый, бессвязный, страшный дурачок,
я лезвие готов облобызать ножу;
за чьё-то счастье сжатый кулачок,
смешной колпак влюблённого ношу.

Эх, шарики, да ролики, да голова –
беспомощный и беспощадный вес.
Я сам себе не впору, мешковат.
Я стал заложником трагедии завес:

и рук, и ног, и губ твоих завесы, тюль
твоей недолговечности: вино, вино, вино
из взорванных цветов я лью за высоту,
за чистоту, за солнечный венок;

я пью за то, чтоб каждый был красив и жив;
чтоб каждый жил до крови, до беды,
за то, что мир так светел и паршив,
что нас, не тратя сил, случайно победил;

за то, что никому не скажешь «эта боль,
как червоточина, как пятна на снегу,
я разделил, смешал её с тобой –
и, знаешь, я так больше не могу,

Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ...» – не скажешь никому...
Да потому что не уверен, не уверен в том, что прав.
Да потому что страшно оставаться одному.
Да потому что сам поднимешься, упав.

Да потому что время ест за нас двоих.
Да потому что тело всё же не кремень,
и тело смертно, тело раздавить
в объятиях приходит лучший день.

Да, лучший день приходит нас убить,
и разложить по свеженьким гробам...
Как зеркала, дыхание ловить
привычно губы тянутся к губам.

* * *

Зайдёт опустошающая осень
ко мне на огонёк;
дождями бросит, подморозит,
зашелестит у ног.

Дремотно поплетётся восвояси
по улицам пустым…
И каждый шаг кристально ясен
и зыбок, словно дым

* * *

Отчего ты сидишь без дела?
Дров наломал бы, что ли;
управлял бы в фирме отделом;
влез бы в кошмарную штольню.

И в твоё звериное тело
мысли, тревожащий зуммер…
Отчего ты сидишь без дела?
Или ты просто умер?..

* * *

Забываешься во сне.
Жизнь замкнулась на себя,
и внутри клубка тепло.
В том краю, где люди спят
не темно и не светло.

То ль живой горячий бог,
то ли тёплый колобок
здесь завёрнуты в тела.

Мир совсем не так уж плох,
потому и родила
мать меня. Начало дней
затеряется во сне,
не воротится ко мне,
не таит в себе ни зла,
ни добра, ни громких правд –
и не будешь очень рад,
если с буйной головой
доберёшься до него.

Жизни тянутся во сне
по забавной кривизне.

Сон чудовищ породит
или мысленный полёт.
То, что ищешь – впереди
и ещё произойдёт.

Снегопад

В сером небе дрогнет рука,
и на землю посыпят снега.
Ты не строй из себя дурака,
и тебе эта жизнь дорога.

Что-то мимо прошло – не узнать
что? куда? – те пространства пусты.
Небо стелет под ноги холсты.
И метёт, метёт допоздна.

Ничего-то у памяти нет,
что ушло, то осталось звенеть
нудно в ухе – скажи в каком:
видно, так и умру дураком.

А раз так – с меня нечего взять.
Нас друг с другом решил повязать
в душной, непоправимой возне
белый-белый слепой снег.

Метель

Как располнела жизнь:
лежит и бьёт баклуши…
Прислушайся, послушай,
как страшно бьётся жесть
за окнами.

Метель,
а в доме лишь уютней…
Ты посмотри, как люто
швыряет в заоконье
громады снежных тел,
свалявшиеся в комья.
Деревьям больно!

Их гнёт, ломает вражьей
оледенелой силой,
вытягивает жилы:
плати зиме оброк!
Не выйдешь за порог:
так сказочно и страшно.

Двое

Как мне взглянуть твоими глазами
на мир: на город, где между нами
пространства: комната и разговор:
пропасть, пробел, зазор.

В этом зазоре родятся стихи,
в горле воздушных труб:
губы ещё не коснулись губ,
и рука не коснулась руки.

Как мне понять, что ты существуешь,
понять, запомнить тебя – живую,
тебя – телесную, но на твоём
месте нельзя быть вдвоём

вечно ли, долго ли, даже на миг;
и на моём – нельзя!
Смогут ли, встретившись, наши глаза
мост перекинуть между людьми?

Могут ли?..

* * *

Есть цель в начинаниях каждого божьего дня:
найти себе дело, которое больше меня,
чтоб было пространство душе непрерывно расти,
чтоб небо синей водой в горсти,
журавль в небесах; родниковой дышать чистотой,
и шар в глубине увидать золотой,
коснуться, запомнить, понять и опять
над головой своей расплескать,
расти, словно ясным днём
проснулся и не слыхал ни о чём,
что может мне помешать.

Есть смысл в нескончаемых наших делах:
в бессмыслице мира смертный страх
забыть и в зенит, в сиянье планет
расти, в высоту, где смерти нет.

* * *

Кроны деревьев – галактики листьев,
где никогда никого не любили,
чья красота вдохновляла пролиться
в наших стихах незабытые были,

небыли, – мало ли что приходило
в головы нам, и какие там крохи
вздохом в значенье горы возводились.
Да не стихи это – выдохи-вдохи.

Детским рисунком на чуткой бумаге,
словом остались, кириллицей нотной;
в дали смотрящим бумажные флаги:
что там скрывается за горизонтом?..

Вроде дрова; из сухой древесины,
видишь, домишко растрескался ветхий...
Тихой, живой, неразгаданной силой
дышат прикрытые листьями ветки.

Выйти из дома, представив, что кроме
нас, – никого. Полновесные кроны.
Лес, словно тёмно-зелёный залив.
Тихо в лесу: этот мир так огромен
и молчалив.

* * *

Зачем эти острые вещи
впиваются в кожу и ранят?
Зачем у них острые грани?
Зачем эти вещи?

Сеть гибких и тоненьких веток,
надломанных в мякоти плоти...
Зачем меня ранили эти
чужие предметы?

* * *

Пора бы нам поговорить без суеты.
В груди какой-то ком (под сердцем – сердце
тяжёлое: вшепчись: «Мы иноверцы:
не верим в то, что нам предсказываешь ты»).

Мы разобраться в этом хаосе не в силах,
но, будь что будет, пусть прольётся речь:
какое счастье слушать голос милый,
далёкий отголосок рек,

текущих через время и пространство
во внутренних немыслимых мирах,
как кровь по жилам... И минутный страх
о нашем ненадёжном братстве...

Давай поговорим с тобой хотя бы раз
без лишних оговорок, напрямую
о том, что гложет и волнует нас,
о чём проговориться не рискуем

подчас; попробуем услышать: голос каждый
пытается о главном рассказать.
Пора бы, наконец, раскрыть глаза,
затеять разговор о чём-то важном.

* * *

Я ходил за удачей по миру.
И удачей чуть не был съеден.
Возвратился всего лишь эхом.
Я в свою позвонил квартиру;
из соседней – вышли соседи
и сказали, что я переехал.

Я спросил: «Вы меня не узнали?»
Мне ответили: «Видим впервые», –
и ушли по делам куда-то...
О, дверей деревянное знамя!
О, бетонных лестниц кривые!
Эха блудного взгляд вороватый.

Янтарь

Мы завязли в стеклянном воздухе –
насекомые так в смоле
увязали, стекавшей гроздьями
по стволу, через сотни лет
ставшей камешком, янтарём;
и сказать ли спасибо: на этой Земле
мы красиво умрём, –

и, подняв из пучины мирской,
нас прибьёт к другой.