Дела земные

 

 

 

 

Где-то над макушкой планеты, над самым ледяным полюсом, клубились, сбивались в огромные небесные моря тучи. И двинулись на юг, гоня впереди себя ветер.

Ветер набирал силу. Над Северным Уралом столкнулся со встречным потоком. Заклубились, завертелись вихри и разлетелись на восток и на запад.

Ураган пролетел над тундрой, срывая чумы оленеводов, выплёскивая из берегов озерца, взрывая волнами реки. Затем врезался в леса, выворачивал с корнями вековые деревья, срывал хлипкие крыши деревенских домов, рвал рекламные растяжки и щиты в городах. Ураган будто проверял на прочность дела земные.

Но силы его слабели, и он полностью выдохся где-то над Балтикой…

 

 

 

Наконец, объявили посадку на "Сибелиус". Алексей Егоров поднялся с оранжевого пластикового сиденья, подхватил сумку, спустился на первый этаж вокзала. На ходу сунул руку во внутренний карман пиджака – паспорт и билет на месте…

А в это время за стенами вокзала, над его стеклянной крышей, над всем этим городом нёсся ураган…

– Берегись!..

Егоров замер. Огромное стекло, стоймя, ударилось о бетон пола прямо перед ним, разлетелось брызгами осколков, не задев Алексея. Но ещё до того, как оно разбилось, в один миг, он увидел себя, как в зеркале: серый пиджак и брюки, тёмно-синий галстук, застывшее в недоумении лицо – короткая стрижка (кажется, даже успел разглядеть две седые ниточки на правом виске), бородка, серые глаза (в правом – красная прожилка лопнувшего сосуда) и вечная зарубка на переносице от очков…

Егоров даже не понял, что случилось, торопливо пошёл дальше, к своему вагону. На перроне – раскиданный ветром мусор, торопливые пассажиры, носильщики с тележками… Кажется, никто не заметил пролетевшего урагана. Стал накрапывать дождь…

 

За окном электрички мелькали однообразные, унылые в эту дождливую пору пейзажи: кусты, платформы, мосты через неширокие речки… Ближе к Выборгу стало интереснее, появились огромные серые и розовые в жёлто-зелёном мху валуны, выраставшие постепенно в скалы, будто въезжали в какие-то предгорья. Да и дождь прекратился…

Большую часть вагона занимали очень организованные, китайские, как думалось ему, туристы. По команде энергичной, напоминавшей комсомолок-активисток его юности, женщины (она не только что-то задорно выкрикивала, но и хлопала в ладоши), все китайцы дружно заводили песню, или смеялись, или, откинув столики в спинках передних сидений, ели что-то одинаковое из пластмассовых коробок.

Сначала он с интересом наблюдал за ними, потом надоело. На душе было по-дорожному тоскливо, немного тревожно, но и радостное ожидание было от скорой встречи с незнаемым заграничным миром.

Тоскливо – от унылого пейзажа, дождливой погоды, от того, что осталось дома.

Тревожно было потому, что он впервые ехал за границу, ехал один, и хоть знал, что всё будет хорошо, а всё же…

А радостно – потому что любил он дорогу, новые места, новых людей. И (тайно) тешило душу сознание того, что не кого-то другого, а его пригласили на эту конференцию – что-то значит он в своём деле.

Ну и что-то ещё, совсем уж необъяснимое было, от чего и тревожно, и грустно, и радостно…

 

Дома осталась жена. С ней было так: то дело шло к полному разладу, то возникала надежда на нормальную, если уж не счастливую, совместную жизнь… И жили, терпели… Он заикнулся как-то о ребёнке. Галина удивлённо вскинула брови:

– Да? Тебе нужен ребёнок? Ты хочешь, чтобы я всегда оставалась рядовым преподавателем?.. Ты и этого не хочешь. Тебе нужна прислуга: подай-унеси. Я этого не хочу.

Больше о детях не заговаривал.

А собираясь в эту поездку, готовя доклад, документы, думая, что надеть (это тоже была проблема), он как-то отвлёкся от Галины, жил не то чтобы сам по себе, но меньше обращал на неё внимания, и её, кажется, это устраивало. И ссор между ними почти не было… Но ведь любил он её когда-то. Вспомнилась строчка: "Пришли на память милые грехи: придёшь полураздетая, босая…" Да, любил. Но любит ли? И если поймёт, что не любит – уйдёт от неё, как взял да и ушёл из университета. В тридцать шесть лет решил по-новому жить.

Тут ещё вот что было: он ведь знал, что она-то не любит. Нет, внешне это никак не выражалось. То есть, их ссоры, размолвки были такие же, как и у любящих. И даже её нежелание рожать не могло подтверждать её нелюбовь к нему, тут-то как раз могло быть и наоборот. И вся их жизнь проживалась так, что не было повода усомниться в любви. И всё же он знал – она его не любит. Просто он никогда не давал разгореться, охватить душу этому знанию…

 

И угораздило же его купить билет в вагон для некурящих (да никто ведь его и не спрашивал), и сейчас очень хотелось курить, и он нервно ждал Выборга, где будет длительная остановка…

В Выборге, на мокром перроне выкурил две сигареты и снова вошёл в вагон. Шли пограничники, проверяли документы и вещи. Подал заграничный паспорт, на оформление которого ушло так много сил и нервов, билеты. Его небольшая чёрная сумка не заинтересовала пограничников. Там, кроме смены белья, нескольких книжек и тетради, лежали две бутылки водки и блок сигарет "Балканская звезда".

И вот уже поезд едет по территории бывшей автономии Российской Империи, а ныне – независимой Финляндии. Всё то же за окном. И даже не чувствуется пока какой-то особой аккуратности, которая, якобы, отличает земли заграничной Европы от России. На какой-то крохотной станции проверяли уже финские пограничники. Снова тронулся поезд. И вдруг встал где-то посреди перегона – с обеих сторон вагона кусты, за ними – лес… Прошёл мимо озабоченный проводник – высокий, крепкий, с короткой стрижкой рыжеватых волос мужчина в синей безрукавке и голубой рубашке. Когда он шёл обратно, Егоров спросил:

– Что-то случилось?

– Отключили электричество, ничего, скоро поедем, – на хорошем русском ответил проводник и пошёл по вагону дальше, с таким видом, будто у него срочное, не терпящее промедления дело.

Егоров понимал, что это ерунда, случайность, что бывает такое и в России. И всё же не отказал себе в этом, шутливом, конечно, удовольствии подумать: вот тебе и европейский порядок, вот тебе и русский бардак…

Вскоре поезд тронулся и через пару часов, точно по расписанию прибыл в Хельсинки.

 

Алексей выпрыгнул на перрон и сразу увидел мужчину, похожего на проводника (только рубашка под безрукавкой была клетчатая), он даже невольно оглянулся, сравнил – да, очень похожи. На груди у мужчины висела картонная табличка с надписью "Егоров", и он уверенно направился в его сторону.

Поздоровались.

– Здесь можно курить? – вроде бы и в шутку спросил Алексей.

Марку, так звали финна, серьёзно огляделся по сторонам:

– Запрещающих знаков нет. Можно курить. – На русском он говорил ещё лучше проводника, почти без акцента, только чуть замедленно.

Мимо них прошли организованной толпой, с одинаковыми цветными рюкзачками за спинами, китайцы.

– Японцы, – сказал Марку. По уверенности, с которой он это сказал, было ясно, что это, вне всякого сомнения, японцы.

Они постояли, пока Егоров выкурил сигарету и только после этого через здание вокзала вышли на площадь.

– Вот моя старушка, – наверное, желая пошутить, сказал Марку, когда подошли к машине "Вольво".

Ехали по вечернему уже городу. На улицах было немноголюдно, и как-то не чувствовалось, что это столица европейского государства.

Подъехали к прямоугольному серому пятиэтажному зданию Российского центра науки и культуры. Здесь Егорова тоже ждали. Он попрощался с финном и вошёл через железную высокую калитку во двор, а затем и в здание, следуя за вежливо-равнодушным мужчиной, представившимся Николаем.

– Завтрак в восемь часов. С девяти начало официальных мероприятий. Просьба не опаздывать. Вот номер телефона коменданта здания, если возникнут какие-то проблемы. До свидания. – И он вышел.

Номер был небольшой, уютный, на люкс не тянул, но была большая мягкая кровать, телевизор, холодильник, душевая…

Было часов десять вечера. Он знал, что в соседних номерах живут участники конференции, приглашённые из других городов, слышал шаги и голоса в коридоре, даже узнал голос известного московского литературоведа и критика. Но сегодня уже ничего не хотелось, никаких встреч и разговоров. Он лежал, расслабленный после душа, на кровати, чувствовал запах чистого белья, курил, стряхивая пепел в пепельницу толстого зелёного стекла, стоявшую на прикроватной тумбочке, нажимал кнопки на телевизорном пульте. Удивили финские программы – спокойные, напомнившие советское телевидение: "говорящие головы"; очень скромно одетая певица, поющая мелодичную песню; какая-то техническая программа – восстанавливали старый автомобиль; и неожиданно попал на российский канал, оглушивший рекламой… Он выключил телевизор, вскипятил воду в электрочайнике, заварил в стакане чай, раскрыл холодильник и к радости своей обнаружил там пару бутербродов с маслом и сыром и какое-то желе в пластиковом стаканчике – съел не задумываясь. Читать уже не было сил. Выключил свет, лёг и только сейчас вспомнил и осознал, что произошло на питерском вокзале – один шаг отделял его от смерти, для него могло уже не быть всего, что было после падения стекла. И смертный ужас настиг его сейчас, когда он был в безопасности, в удобной тёплой постели, когда готовился уснуть с приятным ожиданием завтрашнего интересного дня… И он лежал, вперив глаза в темноту, невольно думая о внезапности смерти, о тайне жизни… И уснул.