Быть

 

 

 

…Лада улыбалась с фотографии своей невинной девичьей улыбкой, как Мона Лиза, держа на руках трехмесячного сына. Васька смеялся голыми деснами от щекотавших щетиной его пяточки щек блаженствующего отца…

Это был один из любимых Ладиных снимков.

Но Сарапулов его ненавидел. Фотография выворачивала наружу непростительную мужику сентиментальность. Слишком много чувств излучала какая-то глянцевая бумажка, слишком о многом говорила…

Особенно ненавидел, когда ее начинали разглядывать гости – как будто без спросу копались в душе, руками щупали сердцевину какого-то очень личного триединства, говорили, что «здорово», ничего по-настоящему не чувствуя и не понимая.

…Сарапулов не смотрел на фотографию. Он просто ее вспомнил. Вспомнил лежа в кровати. Тишина томилась в прохладе спальни. Шагали часы, и этот отсчет в ночи с некоторых пор Сарапулов ненавидел до тоскливой ярости.

Лада лежала рядом. Не спала. Но мягкое дыхание ее успокаивало и почти смиряло и с темнотой и с отсчетом...

– Лад… ты помнишь, мы же его не хотели, мы его испугались, – шепотом, но удивленно, будто впервые вспомнив, сказал Сарапулов и повернулся к жене.

– Да… – прошептала в ответ Лада.

Девятнадцать лет назад, она, семнадцатилетняя, только заканчивала школу и собиралась поступать на иностранный. И тут – такое дело… Хорошо, что родители были друзьями, а то бы, пожалуй, много недоброго наговорили друг другу, разбираясь, кто виноват – ваш или ваша.

– Ваш старше, вашему – девятнадцать!

– А ваша сама от нашего не вылазила: сначала шашки, потом – наклейки, потом шашлыки, а потом.… На что вы, собственно, рассчитывали?

Со всеми родителями объяснялся Сарапулов. Но на этом его мужские поступки закончились.

Поначалу переругавшись и решив, что «незачем девочке жизнь ломать» обе мамы – одна пострадавшая, другая виноватая повели Ладу на аборт. Но в больнице сказали, что у «девочки» какие-то там сложности, и лучше родить.

Лада рожала с огромным трудом. Она на все больничное отделение проклинала Сарапулова и орала, что больше никогда рожать не будет. А через пять лет горько рыдала на всю палату, когда ей сказали, что и сделать этого она больше не сможет.

– А, зато помнишь, как ты его потом любил… – тихо протянула она.

Сарапулов громко сглотнул слюну и отвернулся.

Он увидел Ваську в первый раз через больничное окно: маленькое красное сморщенное личико жалостливо надрывалось плачем из туго связанных казенных пеленок. «На тебя похож…» – жестикулировала из-за двойного замороженного зимнего стекла Лада. А Сарапулов водил по стеклу орхидеями (по заказу – Лада уже тогда любила все вычурно звучащее, она и Ваську хотела назвать каким-то Манфредом) и понимал, что влюбляется в эту ревущую мясинку за стеклом от жалости. Что никогда и никого ему не было и не будет больше жалко на этом свете так, как этого маленького Ваську, вырвавшегося на свет Божий из недр его с Ладой глубин.

 

…Часы тикали, ночь проваливалась все глубже. И не было спасения от этой невозможной, удушающей тоски.