Обезглавленный Пётр

Обезглавленный Пётр

Над блюдом площади Дворцовой
отрубленная голова.
Закат окрасился пунцово
от жертвы, что всегда нова.

Се – подношение вандалам –
ревущей черни до утра.
Под ненасытным лунным жалом
четвертование Петра.

И лик его а обезображен –
кроваво-мутные глаза
над пропастью многоэтажной
взыскуют тщетно образа.

Давно его фрегаты сгнили,
корону черти сволокли.
Нет Императору могилы
в аду им вздыбленной земли.

Колодезное

А что ты черпаешь из них –
колодцев, изнутри гранёных,
льняное небо или стих
простуженных и просквожённых?

Где тени сырости и свет
столь нелюдимо-предвечерний,
на стыке видимых планет
с зарёй из паводка кочевий.

Здесь скважина и синий лес
на треснувшем во льду асфальте,
с фонарным адресом и без
отметки на бездонной карте.

Златовшее

За нами Лондон и Пергам,
предвоплощение и Ницца.
Не будем кланяться врагам –
им предстоит испепелиться.

А нам войти в небытиё
сквозь Триумфальные ворота,
где Имя гневное Твоё
бросает в бой бесповоротно.

За пепел русских городов,
за холм, где плачет Ярославна,
за Богородицы покров,
тобою вытканный недавно.

Великий закат

А мы проснемся в городе другом,
где так же виноваты кони Клодта,
ты их лишил невольного полета,
великий скульптор, помня о земном.

Небесный дол – куда им нет пути,
лишь в зеркало глядятся отраженья
там, где Фонтанки медное броженье
и фонари пред явью взаперти.

Машинный след протаял в полусне,
и листопадом тронутые кони
перетекут сейчас в твои ладони,
крылатые, как тени на стене.

Отторжения

Там ненавидят взрослые меня,
где царствую ребенком безымянным
при тусклом свете призрачного дня
и озаряюсь сном первостеклянным.

Заметный ветер пыль растормошит,
и я присяду на краю асфальта.
Но кем мне быть? Как будто кто решит.
Кленовая пусть ляжет в бездну карта.

Открой ладонь – там камень или снег?
Мне нужен мир, где я не обнаружен.
Вкруг фонаря, где времени побег,
клубятся отражения жемчужин.

Ангелов тайная вечеря

Ангелов тайная вечеря,
кубки кристаллов сквозны –
выйди к лазурному встречному
и испроси новизны.

Тот, с потемневшими крыльями,
видит материи сны,
он заблудился в бессилии
в небе грядущей войны.

Грезят в янтарной обители
о неразрывных мирах.
Суетна тень искусителя –
тридцать видений впотьмах.

За отрешёнными шторами
ночь и зиянье в пути...
Пред не таимыми взорами
ангел, воскресший в Горсти.

Ночной

На стыке призрачных вагонов
тебя встречает проводник,
в неунывающих погонах
в холодном тамбуре возник.

Он чай предложит и печенье,
и перейти из сквозняка
в земную комнатку прощенья,
где даль судьбы его горька.

И запинаясь и пророча,
колеса стелют полотно,
ткут саван беспокойной ночи,
где нам забыться не дано.

И кофе недорастворимый,
и сахар с солью пополам
росой звенящие равнины
возносят на заре к богам.

Фонарщик яви заоконной
меняет синий на дневной,
и стон храпящего вагона
разносят тени стороной.

Снежно

В небе кипящее манное крошево,
миг отрешения от бытия,
что предвещается снегом хорошего?
Вот он клубится, лобзает меня.

Тают снежинки прекрасно-колючие,
и на ладони проявленный ток, –
так умирает в бутоне созвучия
маленький влажный небесный цветок.

Каплей бессмертия и милосердия,
вспыхнув под серых небес потолком.
Время, застывшее перед возмездием
сил дароносных – иным языком...

* * *

Чище стали накатанных рельс
я не видел зеркального блеска –
в синеве отражается весь
путь домой – на распахнутый Невский.

В небесах отражая стрелу
из далёких лучей Ориона.
Посади меня в поезд-«стрелу»
и верни до рассветного звона.

Озеро над Ладогой

Над Ладогою выход из
материи неповторимой.
И чайка тщетно бьется вниз
иль вверх – о купол нелюдимый.

И не осмыслить бытиё
воронки лет и сновидений.
Туманны лопасти её,
не пощадившие видений.

Все погружается туда –
в ничто небес, в восход заката,
и отрешенная вода
в косматом зеркале крылата.

И стонет крыльями извне,
зияньем в вечности несома,
душа в тревожном полусне,
струящаяся невесомо.

Болезнь

Мне показалось, сдвинулись дома,
деревья треснули, многоэтажны,
и временная ось сошла с ума,
и серый воздух обмирал от жажды.

Дыханье бездны опалило сон –
скупые перья медного заката
дрожали в чаше, где мерцал дракон
средь ангелов недвижных и крылатых.

И синий снег заполнил водосток,
и на балкон недавняя синица
пришла незрима, и прозренья ток
по крыше неба продолжал стелиться.

Дома переставляя и людей,
машины обрекая перед краем
приотворённых сини площадей,
где арлекинов завтра выбираем.

* * *

Весь воздух – двигатель ночной,
сиренев или фиолетов,
он опрокидывает зной,
оплакивая сон предметов.

И разделяет бытиё
на имя и первопричину,
где небо чёрное, ничьё,
таит бессмертья сердцевину.

И птицы в мареве его,
крылами, как глухонемые,
перевели для нас письмо
из бездны, где слова живые.

Без правки

Звуки вырвались из тлена,
прорезается сквозь явь
голос флейты дерзновенной –
перед нею не слукавь.

Запиши сквозные ноты,
стань её поводырём.
Над тобою грезит кто-то –
синий ангел со смычком.

И растают Бога ради
жизни краски и слова,
кроме синих нот в тетради,
где судьба твоя права.

Коллекция

Он прокалывал им души –
бабочкам, в своём уме.
А потом сидел и слушал
возглас неба в тишине.

Долгий выдох – без печали,
без заботы о земном.
Бабочки его качали,
обволакивая сном.

И во сне, хрустальной спицей
проницая бытие,
Бог – слезящейся ресницей
забирал его – извне…

Деревня в сентябре

Снегами завалило крыши,
и в заоконном серебре
лобзает ветер белой мышью
живые звёзды на дворе.

Молчат продрогшие озёра,
позёмка стелется, как дым.
Я ведаю, теперь нескоро
проснутся щука и налим.

Так далеко до ледохода!
Но Рождество уже зовёт
туда, где зарево восхода
Звезду нетающую ждёт...

За ставнями

Дуновение жизни
над печалью сквозной.
В окна к тающей тризне
постучаться весной.

Подоконник сиренев,
голубая кровать,
в сини благодаренья
вспоминается мать.

Ветка тонкой берёзы
осенит ей лицо.
Предрассветные грёзы
озаряют крыльцо.

И струится беспечность,
раны звёзд далеки.
У лампады предвечной
сквозняки-мотыльки...

Смерть предстала безмолвьем,
и в ночи то ли звон,
то ли свет изголовья
быстровечных времён.

Бабочка вне

Разглядывая как цветок,
не бабочку – стихотворенье,
я различаю нежный ток
светящегося вдохновенья.

Чешуекрылая душа,
мерцая синью, многогласна,
перекликается, свежа,
с тенями, вечности причастна.

...Но мнимы крылья на стене –
я упустил своё виденье,
пульсирующее извне,
как парусник благодаренья.

Арлекину

       Памяти Андрея Белого

Арлекин-пересмешник,
заклинатель седой.
закрывающий вежды
над своею бедой.

Миражи упоенья,
изразцы забытья,
тенью развоплощенья
жизнь мелькнула – ничья.

Синий пепел возмездья,
бездна прахом полна.
Домино провозвестья,
маска зыбкого сна.

Петербургские плиты
устилают покой.
Символ многоочитый –
балаган над рекой.

Луг зелёный в безбрежье
утоляет лазурь.
Лира вечной надежды
выкликает из бурь.

От вселенского танца
кристаллический ток,
и печалью паяца
тонко рдеет Восток.

Сустав

Просветы меж тёмных вагонов,
трясущих людей и дрова
мелькают непокорённой
тропой, где блестит синева.

Пломбированные составы
и промельки песен ночных
над чёрной московской заставой,
где ждут конвоиров глухих.

И шпалы вонзаются глубже,
и дёгтем пропитаны сны.
Отверзи им окна снаружи
и дверь отвори до весны.

Фотообои с китайской стеной

Мелькнут и горы, и стена,
на остывающем экране
проступят чьи-то письмена,
не воскрешая и не раня.

Внезапно выхвачены вне –
компьютером, звенящей сетью,
и будет вязко на стене
качаться маятник бессмертья.

То подступая, то паря,
то заклиная зыбкость бездны,
пока всевольная заря
не включит монитор телесный.