Луна высоко

 

 

В этом мире истинны только те мысли, которые приходят в голову утопающему, пытающемуся спастись. Всё остальное – риторика, поза и, в сущности, фарс.

Хосе Ортега-и-Гассет.

 

 

 

 

Отец идет к поленнице. Сыро и холодно. Верхние поленья уложены кое-как. На заплесневелой бересте замерла улитка. Отец мрачно осматривает флору и фауну.

Он определенно видел тут змею. Только не хватало, чтобы она доползла до дома. Надо бы надеть перчатки и болотные сапоги и переложить всю поленницу заново, но это будет выглядеть глупо (что скажут соседи?), да и времени в обрез. Кроме того, он чувствует, что, по закону подлости, не обнаружит между поленьями никого, кроме жаб. Эта тварь уползет, и будет поджидать его у крыльца, медленно превращаясь в кобру.

Папаша – иррациональная личность. Он живет по своим, невидимым миру законам. Он берет в охапку несколько поленьев и идет к дому. Какое же холодное лето, мать его…

Люба вытирает пыль с телефонного аппарата.

– Займись лучше делом! – кричит отец, грохая поленья на линолеум. – Плевал я на эту пыль.

– Завуч звонила. Школьный участок весь к хренам зарос, полоть некому.

– Плевал я на участок, у меня ремонт. Пусть второгодников полоть заставит.

– Вот-вот. Помню, Женька Иванов открывает дипломат, весь изнутри голыми бабами обклеенный. Я ему говорю: это что? – а он мне: это, Любовь Анатольевна, не ваше собачье дело.

– Я его в сентябре выгоню на хрен в ПТУ. Отец у него – дерьмо, а брат – вор и алкоголик.

Кругом одна пьянь, думает отец и с гордостью смотрит на пачку цикория, стоящую на полке возле шведской печки.

 

Придурок провожает Сашу на поезд. Теперь, при дневном свете, заметно, что на правой щеке у нее тонкий шрам. Когда ей было шестнадцать, и она пришла домой позже девяти, отец обозвал ее проституткой и швырнул в нее цветочным горшком.

Они поехали бы домой автостопом, но, по причине окончания срока аренды, приходится тащить с собой все свое барахло. Вокруг тетки с тележками и дядьки с пивными бутылками. Это не тот год, когда самым модным считался душераздирающе розовый, и треть девиц вокруг казались двойниками глубоко мещанской героини «Трех сестер», зато мода на мужские стрижки a la зэк уже превратила большинство мужиков в лесные убожества. Жирные бритые курносые парни в мятых футболках глупо ржут и помахивают бутылками у края платформы. Колонна баб с сумками и тележками тянется мимо них. Придурок кажется стройным, как тополь, на фоне этих дубов. Он даже перестает производить впечатление придурка, хотя мужчины, пишущие стихи, не слишком часто кажутся умными. В нем есть некое сдержанное изящество. Саша вполне понимает себя. Вообще, довольно легко понять, что она в нем нашла, даже если не иметь в виду темную сторону личной жизни. Он ругает железнодорожников за повышение цен на билеты. Сообщает, что его не напечатали в литературном журнале.

Придурок – глубоко творческая личность. Он, как и Саша, заканчивает психфак и утверждает, что изучает на себе психологию творчества. Ему бесполезно объяснять, что словосочетание «психология творчества» в контексте мировой науки имеет отношение преимущественно к философскому словоблудию, а не к психологии как таковой. Саша не спорит с ним – она молча остается при своем мнении.

Она хочет тишины, чтобы по пространству вокруг нее не ездили машины, у любого входа и выхода тебе не совали разноцветные бумажки с идиотской рекламой, и нигде никто не орал. Осуществимо ли это желание, если у тебя мало денег? Воистину риторический вопрос.

– Еще бы в этом журнале напечатали правду, – мрачно усмехается придурок. – Они скорее отравятся.

– Дело не в этом, – устало говорит Саша. – Есть такое понятие, как «формат».

Формат – это такой список требований. В тексте должна быть «клубничка», плюс идеализация провинции, особенно деревни, плюс природа и высокие чувства (в частности, высокое чувство ненависти к предателям родины), тоска и водка, можно даже без водки (если она есть, ее должны пить исключительно мужчины), да еще на заднем плане обязательно должен маячить поп. Раньше, при совке, нельзя было писать о проститутках, теперь о них пишут все, кому не лень, но нельзя писать о феминистках – разве что в духе махровой сатиры. Или нужно писать что-то запредельно абстрактное.

 

Запомнили? Тоска, водка и поп. Православие, самодержавие и прочее. В противном случае можете ложиться в гроб и накрываться саваном: вы никому не будете нужны..

 

Придурок глядит на Сашу, пытаясь забыть о квартире и формате.

– Ничего, – говорит она, – у заочников осенью сессия, буду опять курсовые на заказ писать. Хватит на терпимую хазу. Хорошо, что я свой диплом заранее написала.

– Такой диплом могут не принять.

– Посмотрим.

В сущности, из таких, как она, должны получаться образцовые университетские отличники. Она трудолюбива, упорна, аккуратна, выдержанна и даже, о ужас, по-своему дисциплинированна (почему бы не придти вовремя? Что в этом плохого?) Правда, у нее есть то, что называют «своим мнением»», и это сводит на нет все упомянутые качества. Студент должен быть упорным не в области отстаивания собственных взглядов, а в области усвоения и пропаганды взглядов преподавателя. В противном случае он – хам, нахал, лентяй, лоботряс, претендент на отчисление, не умеющий слушать и уважать старших. Дипломная работа, в которой исследуется миф о Дон-Жуане как один из ярчайших примеров проецирования женских физиологических качеств на мужчину, поскольку именно женщине, а не мужчине свойственна оргазмическая природа мировосприятия, – такая дипломная работа может вызвать интерес на Западе и вызвать тихое бешенство на территории российского института. И бесполезно объяснять, что причиной написания является постулат о правах человека, а не твоя личная озабоченность, которой нет. Зато вечно озабоченный зав кафедрой устроит ей скандал. Она уже чувствует каблук его начищенного ботинка на своем горле.

– Тебе что-то не нравится? – спрашивает она у придурка. – Ты что, сможешь отыметь пятьсот женщин за сутки?

Придурок молчит.

– А женщина может отыметь пятьсот мужчин за сутки. У всех свои преимущества. Не надо посягать на чужие. Феминизм говорит об этом, а не о том, что надо устраивать истерики и отстреливать мужиков.

– Да, мало кто может, как ты, удержаться от истерики или запоя после беседы с завкафедрой. Тебе что, совсем по фиг на него?

– Просто мой отец орет гораздо громче. После него зав кафедрой кажется ангелом. Если честно, мне все эти два часа, что он на меня орал, было откровенно смешно.

Придурку этого не понять: его отец никогда не орал на него. Он вообще не принимал участия в его воспитании. Придурок меняет тему разговора:

– Может, в общаге к сентябрю места освободятся: эти обезьяны, платно живущие, съедут, наконец.

– Ха, освободятся. Коменданту бабки нужно. Он еще новых поселит, а оставшихся студентов переселит в кабинки туалета, уверяю тебя.

Мимо проходят две вальяжные накрашенные москвички в длинных юбках. Их демонстративно замедленная речь с долгими гласными вызвала бы у Сашиных земляков гомерический хохот. Сходство между этими двумя категориями граждан только в том, что Гомера не читали ни те, ни другие.

– Ма-а-ам, – капризно тянет более молодая, – я не хочу сегодня чесать ко-о-ошку. Мне некогда!

– Опять торчать на своей работе будешь? На «Мерседес» всё равно не заработаешь. Покупать надо «Нисан», сколько тебе еще говорить, ско-о-о…

Саша и придурок обмениваются усмешками. Сейчас они безукоризненно понимают друг друга. Даже слегка любят. Это очень немосковская усмешка. Это очень немосковские любовь и понимание.

На придурка нападет сентиментальное настроение. Он обнимает ее и шепчет:

– Мне нравится с тобой целоваться, мне нравиться с тобой трахаться. Может, нам пожениться?

Она мысленно отвечает: «Взаимно, только это не повод ставить в паспорт клеймо».

– Шутишь? – улыбается она.

Саша знает, что он не шутит. Некоторые приятели придурка недавно женились, подав тем самым дурной пример. Отмеченную клеймом парочку более охотно пустят пожить хозяева старого закала – а где вы видели других хозяев, кроме бывших зэков, сдающих лохам свои хибары, похожие черт знает на что? Придурок ни секунды не сомневается, что Саша согласна, просто не верит в такое счастье. Ему кажется: если ее фигура не похожа на сильно вытянутый в длину скелет, как предполагает мода сезона, если она не носит дикого вида и неправдоподобной стоимости тряпки, ее отец занимает сомнительный пост директора школы, а не безусловный пост министра, – то она не имеет права на разборчивость. Но Сашу мало интересует его мнение по этому поводу. И храни Господь Ксюшу Собчак с ее пятнадцатиметровыми шпильками! Иначе у нее сто пятьдесят процентов вскоре заполучить варикоз и потратить на врачей еще больше денег, чем на упомянутую кошмарную обувь, которую, похоже, носят по принципу «чем хреновей, тем понтовей».

Двери поезда открываются.

– Приезжай ко мне через две недели, – говорит придурок. – Я стариков предупрежу. Мне будет тебя не хватать. Как только со своими разберешься, пошли телеграмму.

Саша пожимает плечами.

– А что с ними разбираться? Они имеют право на собственную жизнь.

Здесь легко говорить о правах. Здесь легко даже думать. Она смотрит на белые буквы на боку вагона: «Москва – Х». Последнее название есть у нее в паспорте, буквами другого цвета. Эти буквы втерли ей в кожу, как порошок. Она давно уже чувствует себя так, будто поставила себе капельницу с физраствором, чтобы очистить кровь от такой субстанции, как родина. Иначе ей не хотелось жить.