День святого Николая

 

 

 

Все в общежитии знали, что Женька Вышеславцев не любит навещать родителей. Ничем хорошим его общение с родителями, как правило, не заканчивалось. Он предпочитал писать им письма приблизительно такого содержания:

«Здравствуй, мама. У меня всё в порядке. Вася вчера напился и вышиб дверь, потому что я его пьяного не пускал. Я счел нужным вполне адекватно отреагировать. Теперь со мной живет Саша Рубинштейн.

Мама, денег у меня нет, так как задерживают стипендию. Те, что были, я потратил на билет (… р.), книги (… р.) и свитер зимний шерстяной. Подработать дворником не могу, так как у меня, кажется, бронхит, а денег на лекарства нет.

Как здоровье бабушки? Заранее спасибо. Женя».

Что в переводе означало:

«Вокруг меня, мама, творится настоящий абзац, но я тебе об этом не напишу, так как понять это с обывательской точки зрения можно только теоретически. Вася вчера выпил 100 грамм водки, а я – полбутылки и пошел с Олей Знаменской спать, а чтоб Вася не вошел, запер дверь не только на верхний, но и на нижний замок. На просьбы Васи его впустить я отвечал исключительно матом. Когда Вася вышиб дверь, я набил ему морду и сказал, чтобы он съезжал из моей комнаты.

Теперь со мной живет Саша Рубинштейн, чьи деньги я уже пропил, а стипендию мне не платят ввиду академической задолженности. Те, что были, я потратил на вино (пил в электричке, где ехал бесплатно, … р.), водку (… р.) и свитер зимний шерстяной. Подработать дворником не могу, так как мне, разумеется, лень, да и денег, которые за это будут платить, всё равно не будет хватать на водку.

Попроси бабушку выслать мне денег. Хотя и этих денег всё равно мало».

Любовь Михайловна отвечала в таком духе:

«Здравствуй, Женя. Почему так долго не писал? Извини за почерк, пишу на пароме. Очень хорошо, что ты адекватно прореагировал на поведение соседа. Хороший ли человек Саша Рубинштейн, как вы с ним живете?

Очень хорошо, что купил книги, если они помогут тебе в работе и творчестве. Нам тоже задержали зарплату, а бабушке – пенсию. Если не можешь подработать дворником, пиши статьи или сценарии, или позвони моему двоюродному брату в Жуковский, он поможет тебе найти работу. Тебе уже 22 года, опыт есть, где-нибудь устроишься.

Бабушка себя чувствует хорошо, отец тоже. Мама».

Что означало примерно следующее:

«Здравствуй, Женя. Как хорошо, что ты долго не писал, как мне надоели твои письма с просьбой выслать денег! Извини за почерк, тороплюсь: скоро начнется мексиканский сериал. Я так и знала, что ты ни с кем ужиться не можешь, опять набил кому-то морду. А Саша Рубинштейн, видимо, еврей? Только этого не хватало, и наверняка вы с ним пьете.

Я подозревала, что ты пропьешь все деньги, чего еще от тебя можно ожидать? Денег я тебе не дам, и у бабушки тоже ничего не проси. То, что тебе лень работать, для меня не новость. У меня не хватает совести послать тебя к черту, но ты можешь позвонить моему двоюродному брату в Жуковский, он тебя так пошлет, что мало не покажется. Тебе уже 22 года, может, хватит сидеть у нас на шее?

Бабушка очень недовольна твоим поведением, а отец видеть тебя не желает. Мама».

В общем, между матерью и сыном царило полное взаимопонимание.

Периодически в эту идиллию вмешивался отец, и получалась ну совсем пастораль. Чтобы упрочить отношения, Женька совершал поступки, которыми благодарные родители могли гордиться: осенью приехал пьяный в чужой одежде, весной попытался угнать молоковоз, летом в компании с приходским священником обрезал провода и сдал в металлолом, чтобы на вырученные деньги купить самогон.

На этот раз был декабрь. На улице была мерзкая погода, а в Женькиной комнате – вышеупомянутый Саша Рубинштейн, который только и делал, что пил, писал стихи и жаловался на неустроенную личную жизнь. Саше всегда не везло с девушками: они не понимали его тонкую, ранимую душу. Маша из Житомира решила бросить его в связи с тем, что он мешал ей сдавать задолженность по истории искусств.

– Он приходит ко мне, – рассказывала она Женьке, – и читает свои дурацкие стихи. А мне надо учить, вон у меня куча лекций чужих отксерокопированных. А он со своими стихами. Мне после них не учиться хочется, а повеситься.

– Ну-ка, почитай, – сказал Женька.

Маша порылась в джинсовой сумке с бахромой, достала мятый тетрадный лист и протянула Женьке. Там было написано вот что:

Когда я поднимался по лестнице всё выше,
Забыв твои ресницы, и суету, и суд,
Я видел только небо, похожее на крышу
Немыслимого дома, в котором не живут.

Казалось, что отведал я колдовского зелья,
Которое дарует небесные глаза,
Но Бог, судья и сводник, спустил меня на землю,
Вернув тебя и знанье, что без тебя – нельзя.

– Это какую же паранойю надо иметь, – сказала Маша, заглядывая Женьке за плечо. – Дом, видите ли. Немыслимый.

– Поэт – это диагноз, – ответил Женька.

– И что он со своей поэзией делает на сценарном факультете ВГИКа?

На сценарном факультете ВГИКа Саша выпивал с будущими сценаристами и людьми с других факультетов ВГИКа, Женькой Вышеславцевым, например. На сценарный факультет Сашу отправила еврейская мама, решив, что сценариями можно прокормиться, а поэзией – нет.

– Не могу его больше терпеть, – заявила Маша. – В комнате у него бардак. У меня в комнате он тоже устраивает бардак. А когда я нарисовала его портрет, он сказал, что я бездарность, потому что на портрете он похож на пьяницу.

Будучи брошенным Машей, Саша решил с горя привязаться к другой студентке Суриковского института, девице польско-дворянского происхождения, про которую все знали, что она лесбиянка. Недели три она скрывала от Сашки правду, получая садистское удовольствие от чтения им стихов.

Итак, наступил декабрь; деньги у Саши кончились, он перестал угощать Женьку портвейном, а Женька, в свою очередь, перестал терпеливо выслушивать его нытье. Телеграфировать еврейской маме было неудобно, потому что она совсем недавно высылала деньги. У Женьки денег не было в принципе. Через пару дней в общежитие ВГИКа пришла Маша.

– Меня выгоняют из института за творческую несостоятельность, – сообщила она. – Где Саша?

– Успокойся, – ответил Женька, открывая бутылку дешевого пива. – Вон у тебя тушь течет по хлебалу.

Но Маша рыдала так, что чуть не выплакала контактные линзы. Она якобы должна была помириться с Сашей перед отъездом навеки в поганый Житомир, потому что в поганую Москву она не вернется ни за какие коврижки, а зам декана – худший в мире человек, разбирающийся в живописи, как она – в высшей математике.

В комнату зашел Саша Рубинштейн, выходивший занять денег на водку.

– Какая у тебя пышная грудь, Маша, – рассеянно сказал он.

– Подонок, – сказала Маша, промакивая тушь салфеткой. – Пьяница. Жидомасон.

И они стали долго и громко ругаться.

Всё это время Женька лежал на кровати, покрытой казенным одеялом, и пил пиво. Потом терпение его лопнуло. Он решил поджарить картошку, но не обнаружил в шкафу ни намека на масло. Там были только бутылки, которые можно было сдать, но было уже поздно, и приемщица стеклотары ушла домой. «Пора навестить родителей», – подумал Женька.

Саша и Маша уже исчерпали свой запас матерных слов и стали разговаривать, как интеллигентные люди.

– Не надейся, – сказал Саша, – Фрида Кало из тебя не выйдет.

– Тебе тоже далеко до Троцкого.

– И слава Богу. Я не хочу иметь с Троцким ничего общего.

– Кроме национальности.

– Я считаю, что Троцкий позорит нашу нацию.

– Да ты один позоришь вашу нацию больше, чем десять Троцких.

– Господа, – сказал Женька, – вы, ей-Богу, достали.

Саша и Маша потеряли дар речи от такого неожиданного обращения.

– Предлагаю выпить, – продолжал Женька, – за мир и дружбу. И заткнуться.

– С такой стервой, – сказал Саша, – мир может быть только Брестский.

– ?!!

– Позорный, значит. Похабный.

– Здорово, – обрадовался Женька, отмахиваясь от возмущенной Маши. – Похабство – это замечательно. Так выпьем же…

– На что? – спросил Саша.

– А ты не занял денег на водку?

– Я не только не занял денег, – хмуро констатировал Рубинштейн, – я еще обнаружил, что с моей тумбочки пропала мелочь. Это не на нее ты купил себе пиво?

– Послушай, Рубинштейн! Сколько еще лет вбивать тебе в голову, что мелочность не должна быть отличительным качеством творческого человека?

Саша посмотрел на Машу с тоской и отчаянием.

– А клептомания, – спросила Маша, заново красящая ресницы в синий цвет, – должна быть отличительным качеством творческого человека?

Женька схватился за голову.

– «Клептомания»! Если я, умирая от голода, украду кусок хлеба, вы тоже скажете, что это клептомания? Вам хорошо рассуждать. Тебе, Маша, мать высылает кучу денег. Тебе, блин, – обратился он к Рубинштейну, – мать тоже кое-что высылает. И приезжает сюда и моет полы. Хотел бы я посмотреть, как бы моя мать стала тут полы мыть.

– Да такой пол, – сказала Маша, – не отмоет и армия уборщиц.

– Мария, – сказал Женька мрачно, – ты определенно не понимаешь меня.

Повисла напряженная тишина.

– Я – да, – наконец согласилась Маша. – Я не понимаю. Но я скоро уеду в Житомир, и некому будет тебя не понимать.

Женька допил пиво и выбросил бутылку в мусорное ведро, потому что в шкафу уже не было места.

– Зачем обязательно в Житомир? У меня другая идея: давайте на выходные поедем ко мне домой. Там можно взять продуктов, а если повезет, то и денег. Мир, заключенный на фоне хуеславской природы…

– Тьфу ты, блин, – сказал Саша Рубинштейн.

 

В выходные над Ярославской областью сгущались тучи. С неба сыпались снег, дождь и град. Директор сельской школы Николай Петрович поехал в райцентр к заведующей РОНО пить чай с тульским пряником. Заведующая обещала выхлопотать для школы компьютер и методички по немецкому языку.

В это время по обледенелой обочине дороги, ведущей в деревню В., плелись симпатичная девушка лет двадцати и двое молодых людей. Один – повыше ростом, без шапки, с копной давно не стриженых темно-русых волос и наглым, как утверждали недоброжелатели, взглядом. Другой, худенький и кое-как одетый, ничем не выделялся, только прекрасные черные глаза его выдавали принадлежность к гонимой расе.

– Хоть бы одна попутка, – раздраженно констатировал лохматый молодой человек. – Хоть бы один трактор. И… тьфу, блин, Маша, не падай… хоть бы один молоковоз.

– Попробовал бы ты походить на каблуках по льду, – капризно заявила Маша. – Посмотрела бы я, как бы ты не упал.

– А зачем, я не понимаю, на каблуках? Вот Янка Ольшевская автостопом на каблуках никогда не ездит.

При упоминании этой польско-дворянской фамилии Маша обернулась к Рубинштейну и посмотрела на него так, что он поскользнулся и тоже чуть не упал.

– Хватит доставать человека, – буркнул Женька. – Ты первая его бросила, а теперь он в чем-то виноват.

– Мы с Сашей остались друзьями, – проговорила Маша мелодраматическим тоном. – И он пообещал мне…

– Пообещайте мне оба не падать. Переломаете всё, что можно, а я отвечай. И не надо мне опять про каблуки, потому что это всё для выпендрежа. И зачем ты, Маша, ресницы покрасила в синий цвет? В Париж ты, что ли, едешь?

– Еще одно слово, Вышеславцев, и я тебя сброшу с этой гребаной насыпи, – пообещала Маша.

– Я просто хотел сказать, что лучше бы ты покрасила в зеленый. Он спокойнее.

– У меня нет зеленой туши. Где я тебе ее возьму?

– Пусть Рубинштейн купит.

Саша покраснел, как рак, и побежал вперед, как лошадь.

– Стой! – крикнул Женька ему вслед. – Ты куда? Ты без меня мой дом найдешь? Что-то я сомневаюсь.

– Это моя обычная скорость, – заявил Саша, приостанавливаясь.

– Почему ты тогда всё время опаздываешь в институт?

– Ч-черт! – сказал Саша, спотыкаясь.

– Какой ты нервный, Саша, – неодобрительно заметила Маша. На ее синих ресницах таяли снежинки, похожие на могендовиды. – Тебе надо пить успокоительное.

– Мы его сейчас водкой напоим, – сказал Женька. – Согреется, придет в себя.

Невдалеке начали вырисовываться очертания деревни. Один дом был не достроен. Другой полуразрушен. В третьем (это знал только Женька) жил нехороший человек, механизатор Толя Мурашов.

– Это еще не то, – сказал Женька. – Это А. Наша следующая.

Ключа у Женьки не было. Недавно родители поменяли замок и не соизволили сделать для него дубликат. Дубликат можно было сделать только в райцентре, райцентр был на другом берегу реки, а паром периодически не ходил. У Женьки, приезжающего редко и на выходные, сделать дубликат не было никакой возможности.

Женька попытался позвонить родителям из Ярославля, куда он с ребятами добрался на электричках, но телефон не отвечал. Сотового телефона, чтобы позвонить с дороги, у него не было. Маша продала и пропила свой сотовый телефон, а при одном взгляде на Сашку Рубинштейна становилось ясно, что у него сотового телефона нет, не было и не будет.

(Людей вроде Сашки евреи называют шлимазл.)

Процессия подошла к дому о двух трубах с немногочисленными хозяйственными пристройками. Дом был желтого символического цвета, в связи с чем Женька то и дело вспоминал Блока и Достоевского. Окна изнутри были задернуты плотными светло-коричневыми шторами.

– Чует мое сердце… – пробормотал Женька, доставая из кармана сигареты.

Сердце чуяло правильно. На обитой железом двери висел амбарный замок. За дверью тенором и баритоном лаяли собаки.

– Бедные, – пожалела Маша. – Заперли их.

– Еще бы их не заперли! – хмыкнул Женька. – Они бы тебя сожрали вместе с каблуками и косметикой. Им никакая цепь не указ: рвут, сволочи.

Первая собака заткнулась, а вторая продолжала лаять, но уже не злобно, а капризно и недовольно.

– Альма, Альма, – успокаивающе заговорил Женька. – А где родители? Где папаша? Папаша в своем репертуаре? – Он сунул руку в почтовый ящик, где иногда оставляли ключ, обнаружил ничего и недобро усмехнулся.

– Он в школе? – спросил Саша, наслышанный о характере и образе жизни Николая Петровича.

– Он может быть где угодно. Может, со своими малолетними уголовниками на экскурсию поехал или в поход пошел. Может, в М. А в М. он может быть у кого угодно.

– Какой поход, – спросил Саша, – в такой собачий холод?

– Обычный поход. В стиле Николая Петровича Вышеславцева. Как говорит мой дедушка, «не сидится жопе дома».

Сообразительная Маша подумала, что это высказывание вполне можно отнести и к сыну Николая Петровича, но сочла нужным промолчать.

– Так что пойдемте к деду, – сказал Женька. – Уж они-то должны быть дома. Не спи, Мария! Подожди, дойдем до деда, там есть свободная спальня. Устроишься наилучшим образом.

Под свободной спальней Женька подразумевал чердак с пауками.

Молодые люди двинулись на другой конец деревни. Под ноги то и дело попадались пустые бутылки, обледенелые комья земли и заиндевелые беспородные собаки. Снег посыпался с удвоенной силой.

– Жила-была пастушка! – орал Женька, пинками отбрасывая бутылки и собак. – Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля! Варила сыр овечий! Тра-ля, ля-ля, ля-ля!

Этой песне Любовь Михайловну зачем-то научили в педагогическом училище.

Наконец послышался знакомый лай дедовского цепного пса, родного брата Альмы.

– Вот, господа, – сказал Женька, – мое поместье.

Дом Петра Васильевича был поменьше и окружен гораздо менее высоким и стройным забором. Шторы тоже были задернуты. Да что такое, подумал Женька и вошел на веранду, где стояли старый облезлый комод и стол, уставленный пустыми банками. На двери, ведущей в сени, висел амбарный замок.

– Знаешь, что… – начала было Маша.

– Не ссы, Мария, – отмахнулся Женька. Ключ, как всегда был на комоде. Слава Богу, а то старики иногда всё же забирали его с собой.

 

Дед повез бабушку на мотоцикле в село Мартыново. У бабушки разыгрался радикулит, а фельдшериха из села В. была, по обыкновению, в запое. Любовь Михайловна поехала вместе с ними. Ключ был оставлен на случай, если Николай Петрович вернется раньше и захочет забрать давно обещанные ему сметану и масло.

Женька знал об этом не больше, чем о последствиях влияния Фердинанда де Соссюра на западноевропейскую лингвистику. Он хотел позвонить в школу или в М., поднял трубку – тишина.

– Опять провода? – ехидно спросил Рубинштейн, уже оттаявший и пришедший в себя.

– Не знаю, – ответил Женька и бросил трубку. Он давно поклялся себе больше провода не резать: тогда свет должен был отключиться в одной деревне, а отключился во всех близлежащих. – Здесь всё на соплях: то света нет, то телефон не работает, то глава сельской территории напьется и уснет в сугробе.

(В данный момент глава сельской территории переругивался с местным священником отцом Александром, который зашел к нему занять денег якобы на иконы и был незаметно для себя втянут в спор о судьбах коммунистической партии и газокомпрессорной станции города М.)

– А где отдельная спальня? – возмутилась Маша.

Как уже было сказано, в качестве спальни Женька предлагал чердак с небольшой светелкой, где в юные годы жил Николай Петрович. Со времен его переезда чердак был сильно запущен, и девицам вроде Маши там явно было не место. Там было место полуразобранному черно-белому телевизору, тюбикам лыжной мази, многочисленным моткам бечевки, топорам и старым соцреалистическим книгам, которыми Петр Васильевич растапливал печку. Все не соцреалистические книги Женька давно уже вынес, а на Галину Николаеву и Бабаевского его было плевать.

И пауки там были. Живые и мертвые, как герои одноименного романа социалистического классика Симонова. Увидев их, Маша дико завизжала. С полки посыпались старые журналы «Физкультура и спорт», которые выписывал Николай Петрович, и которыми Петр Васильевич тоже растапливал печку.

– Ты предлагаешь здесь сидеть? – присоединился к Маше Рубинштейн.

Конечно, можно было сидеть в избе, но что бы сказал Женькин дед, капитан запаса и бывший депутат райсовета, если бы увидел в так называемой гостиной своего внука в компании посторонних людей, распивающих украденную из холодильника водку «Гжелка», которую Петр Васильевич берег для мужиков-шабашников, и закусывающих сыром и колбасой, украденными оттуда же? А если бы вместе с дедом явился еще и отец? Женька щадил чувства старика: у того были радикулит и гипертония. А Николай Петрович просто перестал бы высылать ему деньги.

– По-моему, вполне удобно, – пожал плечами Женька.

– А у моей родни в Коростышеве, – сказал Рубинштейн, – на чердаке хранят сено и коноплю для кроликов.

– Ну-ну. Вот будешь много возникать – папаша отправит тебя прямиком в Коростышев. Назад к конопле и кроликам.

– Я и так там все лето просидел, – хмуро ответил Саша. – У меня было три занятия на выбор: или учить историю, по которой у меня задолженность, или кормить кроликов коноплей. Или писать стихи.

Услышав про стихи, Маша побледнела и бросилась вниз по лестнице за веником и мокрой тряпкой. Подсознательно она была готова сломать себе шею, лишь бы не слушать Сашину поэзию.

– Хорошо Малышеву, – констатировал Женька, – он бухает с отцом. У всех отцы как отцы, а моего будто сглазили.

Саша глубоко вздохнул. Он с отцом тоже не бухал, потому что в противном случае оба не услышали бы от матери ничего хорошего.

– Ну, всё, пьем, – подытожил Женька. За окном сыпался фиолетовый снег.

– Будьмо! – сказал Саша.

– Я вашего тарабарского языка не понимаю!

– Сейчас будет строить из себя хохла, – сказала Маша, снова появляясь на чердаке с веником и тряпкой, – даром что, во-первых, еврей, а во-вторых, родился в Сибири.

Женька понял, что его идея примирения парочки на фоне природы вряд ли воплотится в жизнь. Но по натуре он был скорее оптимистом, чем наоборот, и надежда покидала его гораздо медленнее, чем Рубинштейна, которому было уже на всё наплевать.

Они пили водку, а Маша пыталась одновременно прибираться и тоже пить водку, в перерывах ругая Женьку:

– Ты, блин, Вышеславцев! Привести девушку в такое это самое! Ну, знаешь…

– Я думал, бабушка уберет, – вяло оправдывался Женька, разливая водку по бабушкиным чайным чашкам.

– Петух тоже думал, да в суп попал. Помоги мне немедленно. Этого я не прошу, у всех поэтов руки растут из того же места, что и ноги. А Янка мне еще говорит: «Как он похож на молодого Мандельштама!» Правильно, у Мандельштама тоже руки из задницы росли.

– Она правда так говорила? – оживился Саша.

Маша застыла с тряпкой в руке.

– Тебе какое дело? Тебе сто раз было сказано, что мужчины ее интересуют гораздо меньше, чем женщины.

– Народ, может, хватит, а? – осведомился Женька. – Вы меня еще в Москве заколебали.

– Заколебали его! А меня этот бардак заколебал и пауки на стенах. Почему я должна убирать, будто это мой чердак, а не твой?

Женька попробовал ей помочь, в результате чего обрушилась полка с книгами, и прямо на стол, где стояла бутылка.

– Ничего, – безуспешно успокаивал он товарищей, глядевших на него волками. – Можно еще купить.

– Где? – вскинулся Рубинштейн. – Ты сам говорил, что магазин в соседней деревне работает только до четырех. Если вообще работает.

– Если бы спиртное можно было доставать только в сельпо, здесь жили бы одни трезвенники. Но есть такая замечательная тетя Нина Пирогова, которая открыла магазин «24 часа». Не стоит прогибаться под изменчивый мир! Пусть лучше он прогнется под нас!

С улицы послышался песий лай и громкий стук сначала в дверь, потом в окно.

– Я вынужден вас покинуть, господа, – вздохнул Женька. Саша и Маша с ненавистью посмотрели друг на друга. Из окна открывался чудесный вид на заснеженные руины Дома культуры, куда молодой Николай Петрович когда-то водил еще более молодую Любовь Михайловну.

Женька отодвинул щеколду. На крыльце стоял широкоплечий смуглый мужчина лет тридцати трех – тридцати пяти в болоньевой куртке еще советских времен и рваной шапке-ушанке. Его физиономию украшала трехдневная щетина и кровоподтек под глазом. Это был Юрий Сергеевич Молоканов, бывший учитель труда, которого Николай Петрович выгнал из школы за рукоприкладство и профнепригодность.

Конечно, у Женьки в прошлом были конфликты с учителем труда, потому что у него были конфликты со всеми учителями. Лет восемь назад пьяный Юрий Петрович поставил ему фингал за плохо обструганную доску и нецензурную брань в свой адрес. Но к числу Женькиных положительных качеств относилась еще и незлопамятность. Тем более что теперь у него был первый разряд по спортивной гимнастике, и Юрий Сергеевич был ему не страшен.

Юрий Сергеевич пришел просить у Женькиного деда денег в долг. Он неожиданно обрадовался, увидев Женьку. Высоко вознесся бывший сельский школьник и студент того же поганого педагогического учебного заведения, в котором когда-то учился и Юрий Сергеевич. Теперь он студент аж второго курса ВГИКа и – подумать только! – вдоль и поперек объездил Москву и Питер. Я всё понимаю, сказал Женька, вот только деда дома нет, и денег тоже.

Петр Васильевич прятал деньги в старую палехскую шкатулку и запирал в шкафу. Но даже если бы Женька знал, где ключ от шкафа, он всё равно бы не дал денег учителю труда.

Молоканов отличался такой ленью, что не желал даже приходить вовремя в школу, расположенную в пяти минутах ходьбы от его дома, и таким гонором, что затыкал за пояс самого Николая Петровича. Этого Николай Петрович не смог ему простить, а еще того, что Юрий Сергеевич прочитал на две книжки больше. Завучиха прочитала на десять книжек больше, но у нее хватало ума об этом молчать, в то время как Юрий Петрович орал о своей эрудированности на каждом шагу, а еще искренне считал, что «Восемь с половиной» – американский фильм. Женька испытывал к нему глубокое сочувствие.

– Знаете, – сказал он, – мы с ребятами тут на чердаке сидим, отдыхаем. Давайте поднимемся и всё обсудим.

Присутствие Маши приятно удивило учителя труда. Он снял ушанку и поклонился.

– Водки больше нет, – предупредила Маша.

Отсутствие водки несколько охладило учительские чувства.

– Денег нет, – сказал Женька. – Денег вообще нет, мы на электричках добирались. Мы за деньгами как раз и приехали.

– Может, занять? – предложил Рубинштейн.

– У кого деньги есть, к тем я не пойду, они отцу настучат. А кто не стучит, тем я еще с августа должен. Кому сто, кому двести рублей. А вам они не дадут, Юрий Сергеевич, не ждите.

Разумеется. В селе А., где располагалась школа, Юрию Сергеевичу тоже никто не давал денег.

– А если взять у тети Нины в долг? – спросил он.

– Попробуйте, – хмуро сказал Женька. – Но не меньше двух бутылок, и я туда не пойду.

– Я один тоже не пойду. Мне одному она и четвертушку не даст.

– Вон идите с Рубинштейном, – заявила Маша.

Женька в отчаянии воззрился на нее. Его план рушился окончательно. Они с Машей останутся на чердаке вдвоем, и Рубинштейн, с его мнительностью, черт-те что про них подумает.

– Ч-черт! – сказал Рубинштейн, словно прочитав Женькины мысли. Но всё объяснялось проще: учитель труда не вызывал у Саши положительных эмоций. По нему было видно, что он никогда не против поставить кому-нибудь фингал.

– Опять чертей вызывает! – воскликнула Маша. – Недавно пришел ко мне и чертыхался весь вечер, а мне потом всю ночь кошмары снились. Он же каббалист. Женька, твой сосед – каббалист. Я бы отравилась, будь у меня такой сосед.

– Вы в чертей верите? – спросил Юрий Сергеевич, пристально глядя на нее.

– Ага.

– А в любовь?

Женька демонстративно закашлялся.

– Я во всё верю, – махнула рукой Маша. – В любовь, в чертей, в летающие тарелки.

– Уже ж идите за выморозками, вы таки медлите, – сказал Женька, подробно читавший Шолом-Алейхема.

– Блин! – сказал Рубинштейн, тряхнул головой и вслед за учителем труда направился к выходу.

 

Дорога была трудной. Саша решил, что легче написать венок сонетов, сдать историю кинематографии с первого раза и накормить кроликов коноплей, чем достать зимой в деревне самогон. Рубинштейн увязал в снегу, падал, Юрий Сергеевич поднимал его и отряхивал, и так они добрели до черного скособоченного дома. За калиткой неистовствовала грязная неопределенной породы собака.

– Ничего себе, – хмыкнул трудовик, не решаясь отодвинуть щеколду. Вскоре на пороге показалась женщина в шубе и валенках.

– А Нина где? – проорал Юрий Сергеевич сквозь шум ветра.

– Чего-о? Какая Нина? Я тебе щас дам Нину!

– Которая самогон продает.

– Я те дам самогон! Скоро муж придет, он вам ноги вырвет. Я всё из окна видела, как вы тут кружили, присматривались, на предмет чего бы украсть.

(Она употребила другое слово.)

– Дом перепутал, – пробормотал Молоканов, проводя рукой по лбу. – Сто лет не покупал, только у Веры, пока ее не оштрафовали. Надо было у Вышеславцева подробнее поинтересоваться насчет дома.

Баба на пороге истощила запас площадной брани и, перед тем, как захлопнуть дверь, крикнула:

– Самогон в зеленом доме! – и собака залаяла еще громче.

– Тут рядом три дома, – сказал Юрий Сергеевич, – и все зеленые.

Смирившись с неизбежностью поиска, путники побрели дальше. Прямо перед ними возник пятистенный зеленый дом. Окна были заколочены, а к двери прибита фанера с нижеследующей надписью, сделанной масляной краской:

«Фраера! Кто посмеет сюда залезть – из-под земли достану, по стенке размажу, оторву башку и яйца, паразиты! Вход воспрещён!»

Это была дача известного московского врача И. Б. Шухмана.

– Уже легче, – сказал Юрий Петрович. – Осталось два дома, – и ободряюще похлопал Сашу по плечу, от чего тот чуть не свалился в сугроб.

Впереди показалось еще несколько домов, и все они были зеленые.

 

– Мария, – говорил тем временем Женька, – ешь. Вот сыр, вот буханка. Хочешь, принесу из подполья огурцы!

– Ха! – Маша надменно вскинула рыжую голову. – А что я ими буду закусывать? Воду из колодца?

– Они скоро придут.

– Скоро они придут… Учитель твой пьян, а у Сашки топографический кретинизм. И Сашка тоже пьян. Сто граммов – и его можно тащить в вытрезвитель. Думаешь, мне нужно такое сокровище?

Фигня, подумал Женька, выпьют самогона, и всё пойдет как по маслу. Лишь бы отец не появился не вовремя.

– Здесь нет вытрезвителя, – сказал он вслух.

– Тем хуже для них.

Молодые люди замолчали. За окном шумел ветер, во мраке разве что молнии не сверкали.

– Не дойдут, – заключила Маша.

Но Рубинштейн уже приближался к дому, на ходу рассказывая учителю труда:

– Сижу на даче, выпалываю сорняки, а они опять растут. Ругаю их матом – всё равно растут.

– Санька! – завопил Вышеславцев, отбирая у товарища бутылки. – Гребаный бабай!

– Мои предки сорок лет ходили по пустыне, – похвастался теперь уже однозначно пьяный Рубинштейн, – а вы думали, я не дойду до зеленого дома и обратно.

– Его там накормили, напоили, да еще спать с собой хотели уложить, – сообщил Молоканов. – Говорите мне потом, что в глубинке все антисемиты.

Очевидно, Саша чем-то напомнил тете Нине московского врача И. Б. Шухмана, с которым у нее был многолетний дачный роман.

Стало совсем темно. Рубинштейна в очередной раз послали в подполье за огурцами. Проще было послать его за смертью. Учитель труда стал выказывать Маше недвусмысленные знаки внимания, забыв, что дома его ждет жена, учительница биологии, за чей счет он, собственно, и продолжал коптить небо.

– Заканчивается, – подытожил Юрий Сергеевич, глядя на бутылку.

– Может, все-таки денег занять? – вздохнула Маша, глядя на Юрия Сергеевича. После выпитого ей померещилась в нем какая-то экзотическая прелесть – по контрасту с московскими студентами и их псевдомосковским снобизмом.

– Занять? – задумчиво повторил Юрий Сергеевич. – Ну, разве что у Вали…

– И вам не стыдно? – не выдержал Женька. Он уже битый час слушал трепотню бывшего преподавателя о том, какой он крутой и как замечательно вышибал двери в общаге ярославского педуниверситета; рассчитана эта история была на то, чтобы поразить художественное воображение Маши. – Валентина Алексеевна на две ставки работает, а вы…

– Болезнь головы! – зарифмовал трудовик. – Я, что ли, не работал? Просто Петрович понял, что я кое-кого поумнее, а таких людей ему рядом с собой держать невыгодно.

– Спущусь-ка я в места не столь отдаленные, – сказала Маша, и ее рыжая голова исчезла в чердачном проеме.

– В подполье? – спросил Юрий Петрович. – К еврею? Эй! На фиг он тебе? Такому, даже если дверь на соплях держится, ее без лома не выбить. Вот я…

– Головка от… сами понимаете чего! – оборвал Женька. – Хватит на моего отца батон крошить!

– А я не на отца. Я на евреев.

– А евреи тут вообще не причем. Скажите это летом. Игорю Борисычу.

(И. Б. Шухман был известен в деревне тем, что летом во дворе ежеутренне крестился пудовой гирей, чтобы у местных фраеров пропало желание выкапывать его картошку).

Женька уже хотел бить Юрию Сергеевичу морду, как вдруг раздался Машин голос:

– Женя! Жень!

Женька махнул рукой на преподавателя и спрыгнул в проем. Маша втащила его в прихожую.

– Идут? – мрачно спросил он, слегка протрезвев.

– Не знаю, я голоса какие-то слышу.

Женька прислушался.

– Галлюцинации у тебя, Мария, вот что. Пить надо меньше.

– Ты в два раза больше выпил!

– Меня не волнует, сколько я выпил. Я сейчас назад полезу и дам ему звизды. Он совсем обалдел.

– Успокойся, Жень, – Маша выглядела относительно трезвой. – Давай сначала вытащим Сашу из подполья. Или ты хочешь сделать своей бабушке сюрприз?

– Чего?

– Представляешь, залезает бабушка в подполье за огурцами, а там – окоченевший труп, – мягко проговорила Маша.

Женька плеснул в лицо воды из рукомойника и с треском отодвинул дверцу подполья.

– Рубинштейн! Блин, заснул он там, что ли?

Внизу зашуршало, и взъерошенный Рубинштейн высунулся из черного квадрата.

– Там огурцов больше нет, – виновато сказал он. – А почему у меня голова так болит, я не знаю.

– Вылезай, мудак! Голова у него болит… Ты счастливый: если бы я так быстро пьянел, я бы столько денег сэкономил!

– Это не они, – сказала Маша нерешительно. – Они бы уже зашли… а может, стоят на улице и слушают?

– Как они могут слушать, здесь двойные рамы!

– Я не спал, – пробормотал Рубинштейн, – то есть, почти не спал. Мне было очень хреново, и я молился Богу, чтобы поскорее протрезветь.

– Недавно ты говорил, что ты атеист.

– Не знаю. Видимо, кому-то понадобился мой атеизм, и он его стибрил.

Маша смотрела на поэта, стоявшего посреди кухни в земле и паутине, с глубочайшим презрением, и Женька подумал, что примирения не получится и на этот раз, а, возможно, уже никогда.

– А чем это пахнет? – нарушил молчание Саша. – Запах какой-то подозрительный.

Женька принюхался.

– Сдается мне, Беня, – процитировал он, – что у нас горит участок.

Николай Петрович возвращался из райцентра в хорошем настроении. Заведующая РОНО в очередной раз пообещала ему выхлопотать для школы компьютер и методички по немецкому языку. Замечательный был вечер. В сером небе слабо вырисовывалась луна, снег хрустел под сапогами и т. д.

Приблизившись к дому и нашаривая в кармане ключи, Николай Петрович привычно оглянулся на дом родителей: окна светятся, значит, вернулись. Над крышей поднималась дымовая спираль, причем дым шел не из трубы.

Так…

Сунув ключи обратно в карман и поглубже надвинув шапку на лоб, Николай Петрович помчался к родительскому дому. Он не опозорил звания физрука и уже через несколько минут ломился в дверь, периодически призывая дедовскую собаку заткнуться.

Дверь открыла незнакомая рыжая девица в небрежно накинутом лисьем полушубке.

– Да мы тушим, тушим, – улыбнулась она растерянно и чуть заискивающе. – Уже почти всё.

На лице Николая Петровича отразилась такая смесь бешенства и недоумения, что Маше немедленно захотелось его нарисовать. Сжав кулаки и тяжело дыша, он быстро вошел в прихожую.

– Здорово, батя! – громко приветствовал его Женька. Он делал вид, что вытирает клеенку на столе в центральной комнате.

– Рановато, сынок, – процедил сквозь зубы Николай Петрович, – обещал приехать к Новому году.

– Так сегодня же день святого Николая! Шестое декабря. Люди из Москвы специально приехали тебя поздравить, я им рассказал, какой ты замечательный человек.

– Вам надо памятник при жизни ставить, Николай Петрович, – улыбнулась Маша, – разве не так?

По взгляду Николая Петровича было понятно, что день святого Николая кое для кого станет еще и судным.

На чердаке шумно завозились. Это Рубинштейн и учитель труда выясняли, кто из них уронил окурок.

– Там мой сосед по комнате, – пояснил Женька, – отсыпается с дороги. Между прочим, подающий надежды поэт.

Подающий надежды должен был тихо сплавить слегка протрезвевшего Юрия Сергеевича с чердака домой, и чем быстрее, тем лучше.

– Если правда потушили, – сказал директор школы в тихом бешенстве, – вскипятите чаю, что ли. Я тоже устал с дороги, а на улице, между прочим, минус двадцать.

Не снимая меховой шапки, он сел за стол и крепко задумался.

– Как хорошо, что ты вспомнила, – шептал Женька Маше на кухне, отделенной перегородкой и русской печкой, – я уже не знал, что ему сказать. Мне бы и в голову не пришло, что эта фигня именно сегодня. Хотя нет. Именно сегодня, по закону подлости, и должна была случиться эта фигня.

– Дурак, – ответила Маша, включая электрический чайник. – На стене календарь висит, там написано, в какой день чьи именины.

– Может, и дурак, – согласился Женька и впервые заметил, что у Маши очень красивые каштановые ресницы, которые вовсе не обязательно красить в синий или зеленый цвет.

 

2002.