Сыпал снег буланому под ноги

 

 

 

Мартовский день разгорался не на шутку. Солнце уже пригревало спины. Алексей снял шапку, расстегнул куртку.

Наталья поверх вязаной шапочки была покрыта белым, редкой вязки, узорчатым платком. Этот платок делал лицо и глаза её по-женски умиротворёнными, загадочными. Даже притягательными. Она тоже расстегнула верхние пуговицы полушубка, распустила платок. Алексею захотелось привлечь её к себе и даже поцеловать бы, но он не осмеливался это сделать.

– Я тебе нравлюсь? – неожиданно и загадочно спросила Наталья. И Алексей растерялся от такого прямого вопроса, заволновался, в груди сделалось тепло. Не водилось за ним такого, чтобы от любого вопроса женщины он волновался, а тут сам себе удивился: надо же, как школьник перед учительницей.

– Очень даже, – тихо ответил он.

– Очень-очень? – спросила Наталья, загадочно смеясь

– А я тебе? – спросил Алексей.

Наталья склонила голову набок, подёргала бровями, как бы спрашивая себя, и ответила себе и Алексею:

– Да. Ты интересный. Картина. Волос кучерявый. Глаза необыкновенно глубокие. Такие мне нравятся.

– И много у тебя таких, как я?

– Ты будешь первый. Нравиться могут и незнакомые, правда ведь? Ты на артиста похож. А на кого – не могу вспомнить.

– На Никулина, – подсказал Алексей, – из «Операции Ы.»

И они оба заливисто рсхохотались. Наталья даже несколько раз пристукнула Алексея по плечу. И он потянулся к ней, губами к её губам, запуская руку в тепло под полушубок.

Наталья не отстранилась. Но словом уняла Алексея:

– Что, натуроплату за эксплуатацию коня требуешь? – Глаза её похолоднели. Алексей отдернулся от неё.

– Недотрога, да?

– Дотрога. Только не так вот. Когда сама пожелаю, тогда будь добр не отстраниться. Понял? Когда сама. И не иначе. Ладно, всё, проехали.

С минуту ехали молча. Наталья заговорила:

– Я хотела артисткой стать. Петь хотела. Да я и пою. Только не в театре, а в клубе нашем сельском. Хочешь, я для тебя спою?

– Ещё бы, – обрадовался Алексей тому, как вывела она его из смущения. – А если я знаю твои песни, то подпеть могу. Жаль, гитару не прихватил. Ну, какую же исполним?

– А хотя бы вот эту, – сказала Наталья и тихонько запела. «В лунном сиянье снег серебрится, а по дорожке троечка мчится». Алексей любил этот романс, сам частенько напевал его. И подхватил. Запели вместе: «Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит, динь-динь-динь, динь-динь-динь, о любви говорит». Затем спели «Напилася я пьяна», «Миленький ты мой».

В утренней тишине полей голоса их звучали так, как голоса жаворонков с весеннего неба.

– А ты хорошо пел бы, если бы позаниматься с тобой, – сказала Наталья и припала головой к груди Алексея. Он чуточку приобнял её и прижимал легонько к себе. И задавал себе вопрос: «Да кто же она такая, что за птица? Будто сто лет знакомы. Даже, кажется мне, встречались когда-то, где-то».

– А такую песню ты не знаешь, – повернула голову, посмотрела в глаза и улыбнулась Наталья. – Эту я спою одна и только для тебя.

И она запела тихим, тонким, высоким голосом:

«Мне вспомнилась сказка, забытая сказка, о том, как влюбился в огонь мотылёк. Он думал, что будет нежна его ласка, но жаркого пламени одолеть он не мог».

Наталья голосом не только рассказывала о мотыльке, но и показывала его, как влетел он в окно, как порхнул к пламени, как тут же сгорел. Любовь, рассказывал голос Натальи, это сказка о том, как влюблённые сгорают в пламени тех, кого полюбили, не в силах преодолеть жара любви.

– Нет, несовместимы мотылек и пламя. А если пламя с одной и с другой стороны? Два пламени. Горит жарче или, столкнувшись, два пламени гасят друг друга? Господи, да кто же ответит на это! Кому дано знать это? – тихо говорила Наталья.

– Согласен, ответа заранее нет. Сия велика тайна – велика тайна есть. Смотри, Натали...

– Как ты меня назвал? – повернула лицо к Алексею. Он видел её как пламя голубое глаза со звёздочками в глубине, сердце у него заходилось от близости этих глаз. Наклонился, поцеловал в губы. Губы были трепетны, их сдерживали от ответного откровенного поцелуя.

– Натали, – прошептал Алексей.

– Хорошо назвал. Мне нравится. Зови меня так. До тебя меня не называли – Натали. Я похожа на пушкинскую Натали?

– Похожа. Я сразу отметил это, когда ты назвала своё имя. Но приберёг в себе. А теперь вот...

Алексей вновь наклонился и зацеловал Наталью в её трепетные губы.

На все четыре стороны, насколько можно было видеть, лежало заснеженное поле. Будто весь мир и весь белый свет над ним и под ним были пустынны. Ни одной живой души. Только солнце в синем и несказанно глубоком небе да белые бесконечные поля, подкатывающиеся к самому краю неба. Вдруг там, где сходилось небо с краем заснеженного поля, проявилась светящаяся точка. Алексей всматривался в нее и не мог определить, что это такое. Проехали ещё немного и Алексей ахнул:

– Храм, что ли? Крест ведь это так светится на солнышке.

– Уже? – Наталья села, начала поправлять сбившийся платок, застёгивать пуговицы на полушубке. Управилась, попросила:

– Лёша, останови коня.

Вылезла из санок, отошла вправо шага на три, встала лицом к кресту, перекрестилась три раза, поклонилась.

– Сделай и ты так, – сказала Алексею. И он послушался. Так же отошёл от санок, перекрестился и поклонился.

– Это церковь Богоявления. Я всегда, когда одна или с кем-то иду, так делаю. Как увижу крест, который будто из земли вырастает, так обязательно поклонюсь ему. И на душе сделается легко и чисто. Вот как сейчас. Какая сила... Идет человек домой. Устал. А крест увидел, и силы прибыли в нем. Своё ведь, родное близко. Ты, Лёша, когда крест вдали завидишь, то остановись, перекрестись и поклонись ему. Так делали все наши предки из века в век. И нам не надо забывать этого.

– Спасибо за науку. А что ты так внимательно смотришь на меня?

– А что ты так внимательно смотришь на меня? Нравлюсь?

– Очень даже. На рассвете-то не вполне рассмотрел тебя. А сейчас вот... Хороша же!

– Да и ты паренёк видный. Статный, как у нас говорят. Когда сидел в санках, то мне казалось, что ты невысокий. А сейчас вот вижу... Ладный. Красивый.

Наталья протянула руку, погладила Алексея по голове, запустила пальцы в его волнистые, густые волосы.

Алексей перехватил ее руку, прижался губами к ладоням:

– Спасибо тебе, Натальюшка.

– О как, ещё ласковей! – обрадовалась она, – Натальюшка. Меня так только бабушка моя называла. Лёша, сколько времени мы знакомы?

– Да я тебя всю жизнь знал. И ты меня всю жизнь знала. Потому и говорим так легко и откровенно.

– Ты прав. Когда я сошла с дороги, а ты остановил коня, то, взглянула я на тебя, и сердечко моё ухнуло, оборвалось: вот он, которого я знала всю свою жизнь, воочию видела, во снах с тобой была.

– У меня то же самое.

– Правда, – согласилась Наталья, – не иначе, как всю жизнь. Скажи кому – не поверят.

– И пусть не верят. Нам-то что от этого их неверия? Жених-то у тебя есть?

Алексей спросил и затаился, боялся – а вдруг сейчас скажет: есть. И всё. Всё смахнётся, как сон.

– Есть, Лёшенька. Три часа назад знала, что есть у меня жених, что ответ мне надо ему давать – иду за него замуж или не иду. Приготовилась, слово себе дала: вернусь вот и отвечу ему: да. Я ведь к родителям ездила за советом. Рассказала им: учитель он, на пять лет старше меня, уговаривает замуж. Родители одобрили мой выбор. На том и порешили – к свадьбе готовимся. Дура я, дура! Я ведь себя приготовилась в клетку загнать, и чтобы дверцу за мной наглухо заперли. А бог возьми вот и не дай мне так собой распорядиться. А тут ты вот он, как из сказки явился... И что-то оборвалось во мне, обрадовалось что-то, совсем другое решение выплеснулось. Нет. Не моё это – учитель. Не мой мужик. Понимаешь, сама не знаю, с чего радуюсь. Скажу ему – нет, и стану птицей вольной. Казалось, что люблю его, а, выходит, принудила себя поверить в это. Бога благодарю, что послал мне на пути моём тебя. Тебе спасибо говорю, что не проехал мимо, взял меня к себе. Ты думаешь, я почему такая откровенная с тобой? Да праздник у меня на душе, Лёшенька, праздник великий. Знаю, как мне теперь быть. А ты, Лёшенька, сегодня к своей невесте? Не ходи, Лёшенька. Не надо. Мне больно будет. Ко мне приходи. Ждать тебя буду. Дай я тебя хорошо-хорошо поцелую.

Наталья приблизила своё лицо к лицу Алексея, глаза к глазам, и Алексей снова утонул в их синеве. Утонул весь, без остатка. Утонул так, будто его вовсе не было, только она, Натальюшка, и глубокая синева её глаз. Она жарко, жадно целовала Алексея своими горячими, трепетными губами. По щекам её текли слезы, попадали на их губы, солонили во рту.

Оторвавшись от Алексея, Наталья сказала:

– Всё. Большего мне не надо. Разворачивай коня, езжай по своим делам. А я пройдусь. Тут недалеко осталось, километр всего. Богоявленка близко, за холмом за этим. Всё, Лёшенька. Я тебя как живительный элексир испила. Теперь одно знаю – тебя буду ждать. Так и буду смотреть на эту дорогу. А ты сам решишь: нужна – придёшь. Не нужна – и на том спасибо. Я новую жизнь начинаю. Но лучше бы ты пришел. Не вздумай осуждать меня. Я тебе одно скажу: с тобой вот девочкой кажусь себе пятнадцатилетней. Понимаешь? Прости меня за мою слабость. Давай расставаться. Заворачивай. Я вслед тебе погляжу. И слово вслед тебе скажу особое, своё слово, только тебе одному предназначенное. Оно обережёт тебя для меня. Верь мне. Заворачивай.

И как ни хотелось Алексею заворачивать коня, как тянуло его к этой Наталье! Не было с ним такого, чтобы так вот влекло его к этой почти незнакомке. До подташнивания влекло. Но он, удивляясь себе, как-то невольно подчинился Наталье, развернул Бурого, сел в санки.

– С богом, – сказала Наталья. – Помни, я тебе буду рада. И не подумай чего дурного, не развратница я, надо мне так, чтобы себя укрепить в своём решении. А ты помог мне в этом, спас меня от клетки. С богом...

Наталья долго стояла на месте, смотрела Алексею вслед. И когда он отъехал далеко, пошла в сторону Богоявленки.