Для всех быть всем

 

Так довелось, что святому старцу Амвросию Оптинскому я ныне прихожусь земляком по месту его рождения. Как писателя, меня давно занимает личность и жизненный путь святого земли русской. Его афоризм – «Где просто – там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного» – ставлю девизом ко всему своему сочинительству.

6 декабря 2012 года в с. Большая Липовица Тамбовской области в честь 200-летия со дня рождения Амвросия Оптинского освятили новый храм Троицы Живоначальной. Храм построен на пожертвования земляков великого Святого.

Я посчитал обязанным себя откликнуться на юбилей земляка, Святого земли русской Амвросия Оптинского, в миру Александра Михайловича Гренкова, повестью, что и предлагаю вниманию читателей.

 

На чтение потребуется 3 часа 40 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

К дому Лекса подошёл уже в темноте. Поднялся на крыльцо, остановился, прислушался: что-то ни звука, ни шороха. Не так уж и поздно, а почему дом как вымер? Постучал в дверь. Ещё раз постучал. Дохнула внутренняя дверь и он услышал голос женщины:

– Кто там, кого Бог принес?

– Мамушка, – тихо позвал Лекса, – открой сынку своему.

– Ох, сынка, ты ли это!

Мать торопливо распахнула дверь, шагнула на крыльцо, прислонилась головой к груди сына, руками всё пыталась поймать его руку, поймала, потянула к лицу, чтобы поцеловать.

– Мамушка, мамушка, что же ты, это я твои рученьки исцеловать обязан, а не ты мои. Садись вот, мамушка, давай на скамеечке посидим.

– Сердечко моё изболелось по тебе, сынушка. Ну, как ты, жив, здоров? Болел ведь. Узнали мы. А ты ни словечка о том. С кем добрался-то?

– Брат твой, дядя Матвей привёз меня. Лошадь покупал в Тамбове, вот я к нему и подсел. А болезнь… Отступила болезнь. Всё я тебе расскажу. Ты одна в доме? Что-то никого…

– Одна, одна я ныне, сынушка. Отец с дедом уехали на пасеку. Анютку с собой взяли. Пчёлки-то роиться стали. Решили семьи усилить. А то ведь на следующей неделе недосуг будет, Троицкая неделя, служба при службе каждый день. Вот и поехали. Да и сена готовить пора подходит. Она, вишь ты, Пасха была поздняя, вот и Троица поздняя. Всё цветет уже, перецветает, а Троица только подходит. Нынь лето жары стоят, растёт всё скоро. Дал бы Господь дождичка.

– Даст, даст, мамушка, Господь дождичка. Как же нам без него, без дождичка-то, как быть, куда плыть.

– Ой, пойдём к столу, покормлю тебя. У нас и банька ещё не остыла. Можно полешка два-три подбросить, жару понагнать. Мужики попарились и поехали на пасеку.

– Дед до бани ещё охоч?

– И не спрашивай. Заходится весь, а всё парится.

 

Мамушка зажгла толстую свечу. Поставила на стол молоко, нарезала хлеба. Лекса помолился на образа, прочитал молитву на вход в жилище.

– С дороги-то закусывай, молоко свежее, вечерошник, только-только подоила коровок. Закусывай, – суетилась мамушка, радуясь на сына, – а я тем временем в баньку сбегаю, сушняку подброшу, он быстро жару нагонит. Слава тебе, Христе, дождалась, прилетел ты, мой соколок.

Мамушка погладила Лексу по голове, поцеловала в глаза и заспешила в баню.

 

И полчаса не прошло, как мамушка объявила:

– Готова банька. В предбаннике кадка с холодной водой, будешь брать, сколько надо, а горячая в котле. Да я чего, не забыл, поди, как у нас в баньке, а?

– Не забыл, мамушка. Всё это не забывается.

 

Лекса разделся в предбаннике, покрестился и шагнул за низкую дверь в баню. Тело окатил горячий дух. В углу и на лавке возле окошка горели две свечи. Стены, потолок были тёмными. В углу стояла печь, которая топится по-чёрному. В баке, вмазанном в бок печи, шелестела, кипела вода. Лекса поднялся на палати, прогревая тело, потирая грудь, живот, ноги. И когда с него покатился пот, то зачерпнул из ведра ковш воды и плеснул на камни. По бане рванулся горячий воздух. Подтянув дверь, чтобы не открылась, не упустила жар, ещё зачерпнул ковш и выплеснул на камни.

– О-о-о, добро, добро, – посмеиваясь, улёгся на палати, прошёлся слегка веником по груди, животу, ногам, бокам. Полежал, отдохнул.

Ещё раз бросил из ковша воду на камни и начал париться, то ложась, то садясь на просторных палатях.

Из предбанника спросила мамушка:

– Как, сынок, жар-то есть?

– Есть, мамушка, добрый жар, в самый раз.

– А не помочь ли тебе? Может, я поплескаю на каменку-то?

Мамушка вошла в баню и принялась нагонять горячего воздуха. Лекса парился, поохивал, рычал, выдыхал всей грудью из себя воздух, приговаривал:

– Благодать, благодать какая.

 

Мамушка сидела у двери на низкой скамеечке, ждала, когда сын натешится жаром. Лекса, зажимаясь, скатился с полка, выскочил в предбанник, лёг на широкую скамейку.

Мамушка вышла следом за ним со свечкой. Осветила сына. Он прикрылся бельём.

– Ты, Лекса, не кройся, не кройся. Я мать, я обязана тебя посмотреть. Да я другое. Покажи-ка, какие рубцы-то по тебе.

Лекса приоткрыл живот, по нему бугрились три рубца. Мамушка положила руку на рубцы, погладила их, припала к ним губами. Лекса почувствовал, как мелко дрожат губы мамушки, как слезинки капают на живот. Он положил руку на её спину, слегка постукивал ладонью, как бы уговаривал – не переживай.

– Вот как тебя. Больно было? – шёпотом спросила мамушка.

– Там, мамушка, боль утоляют. Не ощущаешь её. Да ладно, прошло все теперь. Наладимся. Бывает, всяко бывает. Бог терпел и нам велел.

– А я, сынушка, знать не знала о беде твоей. Чуяло сердечушко, маялось, во снах тебя нехорошо видела, а не сказывали мне, что с тобой. Мужики сумрачные ходили, а мне не говорили. Я у них не каждый раз спрашиваю. Что скажут, то скажут, о чём промолчат – не моё, знать, дело. Иль я к тебе не пришла бы, иль уж не пособила бы тебе страсть такую пережить…

– Дед приезжал, – сказал Лекса, – чуть ли не день при дне. Врачам хорошо платил, хожалкам. За мной уход хороший был, мамушка. Чего ж тебя тревожить было.

– А болит, тревожит?

– Иной раз поболит. Когда погода меняется. Врач говорил: пока молодой, сильный, не будешь помнить, а как ослабнешь, так болезнь эта напоминать будут о себе.

– Ты дома-то сколько будешь, сынок? Или опять некогда да недосуг тебе?

– Думаю так, что до Спасов побуду. Торопиться вроде некуда. Отдохну тут у вас.

– Не тут у вас, а у себя, – оговорила мамушка, – не делись от нас, пока один-то.

 

Они помолчали. Вспомнив, мамушка оживилась, заговорила весело:

– А я ведь, сынушка, вот в этой баньке тебя родила. В этой. Снежно было. Батюшка Фёдор службу провёл в храме, а после службы к нему люди подвалили. Интерес был у людей. Война ведь. Французов-то вроде бы одолевать стали, супостатов этих из Расеи погнали. А у нас в Липовице людей пришлых много накопилось, которые из-под француза уходили, не хотели под ним быть. Вот они всё к батюшке да к батюшке. Праздник был, Лександр Невский. Ему служба была. Тебя и назвали-то именем его, этого Невского. А после службы-то к нам. Батюшка медовушки поставил. Сидят, обсуждают дела расейские. Отца твоего ждут. В Тамбов он поехал верхи за новостями. Чуть ли не каждый день ездил. Потом отец Фёдор людям докладал, что там да как, с врагом-то. Наши сельские подходили, интересовались. И на тот раз народу много собралось. И в доме сидят, и на улице стоят. Ждут Михайлу. А меня скрутило. Ты во мне ожил. Меня в баню и спроводили. Соломы натаскали да на солому на ту и положили. Соседку позвали, повитуху. Вот в самый тот день я и разрешилась с божьей помощью тобой. Прямо здесь вот, в бане этой.

Ты родился горластый, на голове волосики чёрные густо поросшие. Соседка, баба Нюра, как увидала тебя, так и говорит:

– Кто в баньке родился, тот божьей милостью умылся. Не иначе как поп будет, коль волосатым родился.

Натешившись жаркой баней, Лекса, а за ним и мамушка, ушли в дом. Попив травяного настоя с мёдом, Лекса прошёл в горенку и завалился на высокую и мягкую постель. Голову не успел донести до подушки, как уже спал.

Мамушка подошла тихонько, вслушалась в ровное дыхание сына, покрестила его и погасила свечку.