Для всех быть всем

 

Так довелось, что святому старцу Амвросию Оптинскому я ныне прихожусь земляком по месту его рождения. Как писателя, меня давно занимает личность и жизненный путь святого земли русской. Его афоризм – «Где просто – там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного» – ставлю девизом ко всему своему сочинительству.

6 декабря 2012 года в с. Большая Липовица Тамбовской области в честь 200-летия со дня рождения Амвросия Оптинского освятили новый храм Троицы Живоначальной. Храм построен на пожертвования земляков великого Святого.

Я посчитал обязанным себя откликнуться на юбилей земляка, Святого земли русской Амвросия Оптинского, в миру Александра Михайловича Гренкова, повестью, что и предлагаю вниманию читателей.

 

На чтение потребуется 3 часа 40 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

– Иосиф, у нас народу перебывало несчётно. Ты знаешь, какие гордые и какие раздавленные приходили к нам. Какие вельможные и какие сирые и убогие. Среди них были писатели, художники, музыканты, философы. Всех можно перечислить только по записям, по реестру нашему. Почему эти мыслящие потянулись к нам? Потому, думаю, что они во многом посомневались, проверили на истинность то, чему поклонялись их отцы и деды. Проверили и прибежали к нам. До войны с французами вольнодумства такого среди нашей интеллигенции не наблюдалось. А как сходили в Европу, как побывали в поверженном Париже, так и засомневались в вере православной. Так и наполнились вольнодумством всяким. Так и начали отыскивать в вере предков изъяны. А это приводило их к душевному расстройству. Вот они вновь и потянулись к старине своей. Потому и к нам их повлекло. Я к чему всё это говорю, к тому, что писатель граф Толстой не идёт у меня с ума. Какой уж мысли великой человек, а и тот не устоял, в ересь ударился. Помнишь, как он у нас бывал?

– Как же не помнить, батюшка. Ты тогда так сказал: «Больно горд человек». А он ещё раз к нам заявился. Пешком пришёл, с крестьянами. За двести вёрст притопали. Он облачился во всё крестьянское: рубаха, порты, лапти. Хотел, чтоб его не признавали. А его быстро раскусили. Пришёл он в монастырскую лавку да совсем уж не по-крестьянски достал из кармана туго набитый деньгами кошелёк и стал расплачиваться за купленный товар. Тут и увидели – да это же сам граф Толстой!

– Он и передо мной комедию ту ломал, всё указывал на свою крестьянскую одежду. «Да что из этого? – сказал я тогда ему. – Попа и в рогожке видно». Он явно обиделся, но перетерпел. Поговорили мы с ним нелицеприятно. Если б человек от недоумия заблуждался, то какой с него спрос. А этот – от ума великого. Вот уж тогда он мне наговорил всякого.

«Ко мне часто обращались и обращаются молодые люди и люди из народа, – говорил Лев Николаевич, – усомнившиеся в истине учения церкви, в которой они воспитаны, спрашивая меня, в чём состоит моё учение, как я понимаю христианское учение? Такие вопросы всегда огорчали и даже оскорбляли меня. Я отвечал: «У меня нет никакого учения, а понимаю я христианское учение так, как оно изложено в Евангелиях. Если я писал книги о христианском учении, то только для того, чтобы доказать неверность тех объяснений, которые делаются толкователями Евангелий».

Далее он мне советует в Евангелиях взять то, что просто и понятно, и пометить синим карандашом; потом в синем подчеркнуть красным слова самого Христа и с помощью этого красного попытаться понять запутанное и непонятное. Именно этой работой Лев Николаевич занимался.

И далее опять говорит:

«В моём Евангелии отметки сделаны мною соответственно моему пониманию».

 

Тогда я, можно сказать, жёстко оговорил Льва Николаевича:

«Вы, уважаемый граф, мнится мне, кокетничаете по поводу отрицания собственного учения. Ведь именно к этому вы стремитесь – к созданию нового учения, и ни какого-нибудь философского, а всеобъемлющего – нравственно-религиозного. Однако создать что-то новое, по-настоящему оригинальное, – дело невероятно трудное, гораздо проще отредактировать уже существующее в соответствии с собственным разумением».

И другое я ему сказал:

«Вы, граф Лев Николаевич, необычайно любите позировать художникам и фотографам. Отвергая почитание икон, священных изображений – свои изображения, свои иконы вы распространяете всюду. Если все их собрать, то получится громадный иконостас».

Лев Николаевич на мой выпад сразу не ответил, долго молчал. Мне уже не по себе стало, поругал себя: не надо бы так с этим очень ранимым человеком. Но слово сказано, оно не воробей, его не поймаешь. Граф поник головой. Молчали мы оба. Наконец он поднял на меня глаза, тихо сказал:

«Кажется, что запутался, живу не так, как надо, и выпутаться не знаю как: и направо дурно, и налево дурно, и так остаться дурно. Но это мой крест, и мне его нести. И тяжело, тяжело иногда бывает».

Он встал, заходил по келье, остановился напротив меня, глаза его из только что повинных сделались злыми, жёсткими:

«Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но он не хочет меня. И я ропщу. Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжёт меня».

 

«У Бога милостей много, – утешал я его, как малого дитя. – Он, может быть, и простит. Но для этого нужно покаяться и покаяние своё принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но когда говорят о милости Божией, то о правосудии его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и правосуден. Подумайте только: сына Своего Единородного, возлюбленного сына Своего, на крестную смерть от руки твари во исполнение правосудия отдал!»

«Всё так, всё так. Я сестре своей говорю: с какой радостью я жил бы в Оптиной, исполняя самые низкие и трудные дела; только бы поставил условием не принуждать меня ходить в церковь. А она мне на это: «Но и с тебя взяли бы условие ничего не проповедовать и не учить».

«Отчего не исповедуетесь?» – спросил я тогда.

«Грех делать посредником между собой и Богом человека», – отрезал граф.

«Грех причащаться?» – не поверил ушам я.

«Грех».

И понял я следующее: граф Лев Николаевич Толстой слушать никого не хотел, ему нужно было, чтобы слушали его – с восхищением, почитанием, восхвалением. Однако, в отличие от художественной литературы, в создаваемом им учении сказать, как оказалось, ему было нечего. Я понял, я знал это. И он знал, что я знаю. Потому и не благословясь, выскочил от меня. Не руку поцеловал, а в щечку.

 

– А Фёдор Михайлович Достоевский совсем другой. Помню, батюшка, как ты назвал его – этот кающийся. Он наш, сказал ты.

– Как же ему не нашим быть, Иосиф? Он не в графском имении над Евангелиями сомневался, он в каторге устремился к познанию истины. И многое постиг, без стараний духовника к покаянию пришёл. Это многого стоит.

– Я помню, как он к нам первый раз пришёл. Сынок у него умер малых лет совсем. Горе-то какое. Вот он и отчаялся. Вы, батюшка, долго с ним беседовали. А о чём – то нам не было известно.

– А о чём же, Иосиф, с кающимся можно беседовать? Без беседы всё определено. Чего ж увещевать, уговаривать, когда человек сам к Богу пришёл? У него учиться и учиться надо, а не его учить. В большой печали он тогда пребывал, всё рассказывал о последних минутах Алёши. Доктор осмотрел мальчика, а на выходе Фёдору Михайловичу сказал: агония, медицина тут бессильна. Фёдор Михайлович вернулся к сыну, а он уже остывает. Перекрестил его три раза, проводил к Богу и слезам волю дал, всю ночь вместе с женой проплакали возле сынка. Такое пережить не каждому дано. И отчаешься… Вот о том и говорили.

 

– Я, батюшка, со вниманием читал роман Фёдора Михайловича. Близко, близко он нарисовал нашу обстановку. Говорят, что старец Зосима – это ты. А я не совсем в этом уверен. Не вполне ты.

– А я и не мог там вполне быть. Я себя вижу, представляю одним. Ты, Иосиф, что-то своё во мне видишь, а писатель увидел своё, своё впечатление от встреч наших вынес и вложил это своё видение в образ старца. Это не фотография. Портрет старца, сработанный словом. Сколько нас, старцев, мы все похожи друг на друга и все различны. Вот Фёдор Михайлович и изобразил наши общие черты, и по своему отличил Зосиму от нас. Искусство. Иначе оно не было бы искусством.