Я была три тысячи лет вперёд

* * *

Согреться бы под снежным одеялом
твоей некомфортабельной любви.
В горбатой кухне, на конфорке малой
надежды пропекаются твои.
Диван, газета, тапки, тёплый чайник,
привычно косоглазый посошок –
своих мечтаний мелкие реалии
заботливо уложишь в вещмешок.
В кармашке место есть для флоры с фауной,
где фауна, конечно, – я.
А флорою давно у нас является
пустой цветочной вазы полынья.

* * *

Который год одно и то же:
«Парижский вальс» на раз, два, три…
И не становишься моложе,
хоть и не стареешь внутри.

И как для шахматных баталий
по клеткам двигаю слова.
Сложу ли новое? Едва ли –
всё те же «на траве дрова».

Всё так же не заменят стрелки
песочной точности минут,
что, несмотря на власть наценки,
по рельсам вечности бегут.

А я стою средь бездорожья,
пытаясь нужный путь найти,
но как неизмеримо сложно
схватить за ниточку мотив,

увидеть календарь событий
в остекленевших днях витрин.
…Мне по мелодии уплыть бы
в «Парижский вальс» на раз, два, три.

* * *

Пройдёт и эта пора
       нарядов нескромных вишни.
Без поцелуев Ра
       плеч белизна излишня.
Как ни прильни к глазку
       жадным зрачком донельзя,
Видишь одну тоску
       да бесконечность рельсов.
Лишь созерцать молчание,
       слушая краски лета:
Добрых начал зачатие
       всё же родится где-то.
Нежность морщин коры
       жмётся к ладоням сердца,
Выбросим топоры,
       чтоб без огня согреться.
Слабость вовек восславим,
       переступая страсти.
Стоит ли окнам ставни
       мерить, скрывая счастье?
Сбросив печаль небрежно,
       осень застелет ложе –
Глупо и неизбежно,
       но откровенно всё же.
Где-то застынет маятник,
       звук расплескавши медный.
Утро от сна оттает ли,
       клич раструбив победный?
Будет ли солнце будней
       хотя б не скучней, чем вчера?
Время мгновенья студит.
       …Пройдёт и эта пора.

* * *

Я особенно ЭТОТ меня расплавляющий
                 взгляд не замечу.
Так спокойней – ни шагу назад,
                 в перевёрнутый думами вечер.
В переулках ошибок и фраз
                 есть неброский тупик ожидания;
кто забрёл и увяз, кто не в первый уж раз –
                 приходилось и ранее
посещать сей печальный объект,
                 находя утешение
в том, чего, в общем, нет: есть привычный
                 процесс умножения
результата желаемого на случайную
                 цепь совпадений,
не учтя осязаемого при тесноте,
                 при неловком падении.
Лучше слабым плечом от тревожной тоски
                 и сомнений мне отгородиться.
Будто, я ни при чём, что, как карты, лукавый
                 рассвет перемешивал лица.
Будто, мне не знаком этот город, что полон
                 незримых увечий,
где ходьба босиком по маршруту (пусть
                 даже намечен)
не приносит уже облегчения
                 от единенья с природой,
где сеанс одиночества и откровений
                 определяем погодой:
если серая сырость с утра и туман
                 очертания гложет,
обитаем в пространстве двора, чрез окно
                 созерцая прохожих.
Будто, мне всё равно, что никто не окликнет
                 и не постучится.
Я привыкла давно, что в зеркальной стене
                 поправляет причёску волчица.
Я привыкла не знать, что ещё существует
                 понятие веры:
так удобно не ждать, задыхаясь в холодном
                 квадрате пещеры.
Но согреет едва уловимый мотив
                 перебитую грозами душу –
так собой заполняет прилив
                 от тоски огрубевшую сушу.
Может даже, на миг остановит столетие
                 зыбкое время,
чтобы праведный лик вразумил
                 беспризорное дикое племя,
где и мне стать причастной к началу
                 великой надежды случится –
всех простить, кто меня не простил,
                 и хотя бы проститься...

* * *

Некто сотни тому назад лет,
может быть даже забавы ради,
в крючковатые знаки вложил секрет
сохранности информации. И в тетради,
подобно бьющемуся ученику над
классической головоломкой,
подробно хочу описать листву, сад,
напряжённую тишину. Но неловкий
взгляд мой и престранный почерк
сливаются лишь в гортанный вздох и
пульсирующую пространность точек:
чувства порою столь глубоки,
до краёв наполняют материальное тело –
не дано им под власть угодить руки,
что ваяет правила, слаженные умело
мудрою простотой. Потому тяжки,
не поняты и не записаны строки
бездонной боли, сокровенной тоски
от одиночества. Вышли все сроки
отпущенные на созданье грехов. Только
бередит, не даёт уснуть, гложет,
белизна нелинованного блокнота.
Но она порой, что отрадно, схожа
с молчанием снега во время полёта.