Пятистрофие

Месса

                                       Владимиру Миронову

Возрадуйся летящему в воздухе снегу,
касанию его детского поцелуя,
встречай долгожданного вестника с неба
стоя, как Генделево «Аллилуйя!»

Возрадуйся звенящему в воздухе смеху,
бесшумному скольжению лыж,
блаженству куда-то бесцельно ехать,
как едет на санках малыш.

Возрадуйся ниспосланному свыше свету,
прощению грехов и обид.
Возрадуйся доброму, от души, совету,
возрадуйся жажде любить.

Возрадуйся грядущему и оному,
и, самое главное, – тому, что есть.
Каждому, как монаху Петра Мамонова,
собственный крест несть.

Возрадуйся несущемуся в воздухе бегу
тающих на ладони минут.
Возрадуйся снегу!
                            Возрадуйся снегу!
Возрадуйся, что тебя ждут.

Ода радости

Солнечный‚ райский оттенок: ра-дость.
Я просто так‚ первобытно и беспричинно
с воистину волчьим аппетитом Сократа
мир поглощаю: мчащиеся машины‚
запаздывающую маршрутку даже‚
всех женщин старше набоковской героини‚
немое тысячеглазие многоэтажек‚
вытянувшихся мостов синие линии‚
графику неба‚ разрисованного ветками‚
воспитательницу‚ переходящую дорогу
с флажками и розовощёкими детками‚ –
радуюсь истово‚ слава Господу Богу!
Я – профессор‚ преуспевающий‚ бодрый‚
превративший цветочницу в прекрасную
                                                           леди‚
с упрямым постоянством влюбляюсь
                                                     в Одри‚
загоняя себя добровольно в сети.
Чувство преодоления мировой стихии
распирает до апофеоза малеровских
                                                      симфоний‚
хочется бежать под дождём‚
                                           читать стихи и
не бояться ни смерти‚ ни грома‚ ни молний.
Хочется свершить геронтологический
переворот:
любить до самой глубокой старости.
Стало быть‚ не оборачиваясь‚ только вперёд –
к радости.

Владимирский собор

                                Львиная доля росписей
               интерьера Владимирского собора
                       в Киеве принадлежит кисти
                                    Виктора Васнецова

Старый ботанический. Звон колоколов.
Сани высекают искры на снегу.
Кажется, из храма выйдет Васнецов,
спину занемевшую вытянет в дугу.

Солнцу улыбнется, кудрями тряхнёт,
бороду огладит сильною рукой,
бросится с разбега на прозрачный лёд,
ногу выставляя, заскользит легко.

Вязкую усталость как рукой сняло,
час спустя – за кисти, через не могу…
Старый ботанический. Звон колоколов.
Сани высекают искры на снегу.

* * *

Тебя приветствует заснеженной булавой
Богдан на площади январским вечером.
Сияют золотом прямо над головой
Софии куполов зажжённые свечи.

Снежинок поцелуи ловишь губами.
Ресницы бьются, как крыльями мотыльки.
И легким дыханием прадревняя память
касается озябшей до боли щеки.

Ты – счастлив.
Ты – вечен.
Ты – светел, как снег.
Мгновение останавливается, почти
                                                    как у Гёте.
И снова время продолжает свой бег
по писанным Богом нотам.

* * *

Бьют нараспев колокола.
Воскресный благовест.
Горят на солнце купола,
на каждом светит крест.

На санках мчится детвора,
старушки бьют поклон…
И кажется, что каждый рад
И чуточку влюблён.

Дрожат в такт звону тополя,
а снег, как лунный свет…
Звенят взахлёб колокола.
Воскресный благовест.

Дом на горе

В том, что на высокой горе, доме,
в трёхкомнатной квартире жили
двое – мама и сын, а кроме
пушистый кот по имени Филя.

Мама – юная в свете вечернем –
Шопеновские пассажи высекала
                                                 из клавиш
старого фортепиано времён Черни.
Мы аплодировали вполне понимающе.

Тоненькая, с рыжей чёлкой, броская,
глаза подведены синим немножко,
басила акающе, по-московски,
закинув на ногу стройную ножку.

Сын – слегка небритый Константин Кинчев,
наделённый сумасшедшим операторским
                                                                даром,
снимал фильмы настолько приличные,
что стал студентом Карпенко-Карого.

Это было фэнтези совершенно
                                              неповторимое –
всенощные с музыкой, шармом, кино!
Клубились пары сигаретного дыма,
лилась по венам не кровь – вино.

Четырнадцать лет с календаря
                                               сдуло как:
мама ушла совсем молодой,
сын затерялся в телевизионных студиях…
До, ре, ми, фа… до.

* * *

Ты явишься с налитыми сосками,
с тугими бёдрами наперевес…
Да будь я даже камнем,
и то б растаял, испарился до небес.

Но, слава Богу, я пока не камень.
Я – лабиринт пульсирующих вен.
И чуть дрожащими от нежности руками
лепить тебя я буду, как Роден.

* * *

Дождь нагрянул
                         внезапно и весело.
Зонтик, как обычно,
                              остался дома.
Тучи слетелись
                       откуда, Бог весть.
Молнии сверкнули
                             в предвестии грома.

Я подставляю лицо,
                             ловя
капель тёплых
                     поцелуи частые.
Этот миг
             неповторим и свят.
Взгляд затуманили
                             слёзы счастья.

Радуги гибкой
                     выгнулась арка.
Вспыхнули цветы и травы
                                       софитами.
Господи,
             благодарю за дар
всё это сердцем,
                         как губкой, впитывать.

Ночной дозор

Из чернил ночи автомобильные фары
выплёскивают деревья, летящие назад,
памятники отлюбившим и ещё любящих
                                                             пары,
бредущие одиноко вне времени наугад.

Ты – на заднем сидении рядом.
Водитель пальцы мои на твоём колене
ищет в зеркальце потерянным взглядом,
сладко сгорая на костре умиления.

Ты прикрываешь глаза под взглядами
                                                          светофоров,
и твоя душа, вырывающаяся
                                            из телес,
будто вслушивается в дальние хоры,
наполняющие паруса пустынных небес.

Метро

Стоите вы, длинноресничатая,
рядом, касаясь чуть.
Вагон метро весело ввинчивается
штопором в туманную муть.

Тугие джинсы плотно втиснуты
в кожу и замш сапог.
Не вы ли та единственная,
которую найти не мог?

В окно свой взгляд сосредоточили.
День свечой догорал.
Сказать что-то хотелось очень,
но… выходить пора.

Платформу шагом отмеривая
мимо осенних луж,
чувствую:
               из-за стеклянной двери
глаз ваших синий луч.

Афиша

Афиша раскрыла объятья –
неделю верно ждала.
Вспыхнула кожей плакатьей,
выстиранной дождём добела.

Взорвались раскаты гобоев,
тревожен валторний вой.
И барабанные бои
раскалывают небосвод.

Неиствует пылкий Арбенин.
В молитве склонился Тевье.
Принц Датский погряз постепенно
в людских грехов кружеве.

Афиша раскрыла объятья –
неделю верно ждала…
Поглажу кожу плакатью,
и грусть догорит дотла.

Музыкальный пейзаж с дождём

И туча,
        как рояль в гостиной,
и улицы
             на нотный стан похожи.
Играет что-то дождь из Стинга
По нотам –
                  зонтиками прохожих.

* * *

Возле театра имени Франко,
                                          у фонтана,
воткнутого
                предновогодним бокалом
                                                      в снежный покров,
случайный прохожий,
                                напоминающий
                                                       Ива Монтана
в период
             его знакомства
                                   с Мэрилин Монро,
пытается
             нас втиснуть
                                в узкие границы
                                                        кадра
вместе с цифрой,
                         состоящей
                                         из нулей и двушек,
чтобы мы
              часом не забыли,
                                        проснувшись завтра,
когда это было
                      и было ли вообще.
                                                  Уши
горят
        на морозе
                       розовыми огнями,
растопляя
               плавающие в небе
                                            облака-льдины.
До Нового Года
                       буквально
                                      два дня.
                                                   Мы
счастливы,
                молоды,
                             любящи
                                         и любимы.
Монтан командует:
                            «Да станьте же ближе!»
А можно ли ближе –
                                вопрос...

Лохматый снег
                      наши руки
                                      лижет,
как верный
                 и ласковый
                                  пёс.

* * *

Моя спина
                прижалась
                                к спинке
                                             кресла,
дарящего тепло.
Похоже,
            не наступит утро,
                                      если
ещё не рассвело.

Так одинока ночь,
                          как голос
                                        Пресли,
поющего
             без слов.
Похоже,
            не наступит утро,
                                     если
Нас порознь
                  развело.

В сумерках

В сумерках
                  аристократически
                                             удлиняется кисть,
жест становится
                        изысканнее и салоннее,
чувствуешь себя,
                          как подающий надежды
                                                               артист
в роли Клавдия
                            или, на худой конец,
                                                                  Полония
(Гамлетов комплексующих –
                                                   а ну их на...)
В сумерках
                    так и тянет
                                          пофилософствовать
                                                                              всласть,
если не с кем,
                     то хотя бы при свечах
                                                      почитать Акунина
(странно:
             добро,
                      как всегда,
                                      бесцветнее зла,
а побеждает,
                   в книгах –
                                   по крайней мере).
В сумерках
                 лёгкое влечение
                                          смахивает на страсть,
а как хочется
                    взаправду
                                    любить и верить,
несмотря на
                       пронизывающий до костей
                                                                       страх
оказаться
                 смешным,
                                   наивным
                                                  и глупым…
В сумерках
                 каждое мгновение –
                                                 дольше века,
все тайно сокрытое
                             увеличивается
                                                   под лунной лупой,
и лица
         вытягиваются,
                               как на полотнах Эль Греко.

* * *

Пуща-Озёрная. Утро.
                                  Нега нег.
Бросание –
                   чтобы вернуться – монет.
Лавочка‚ на которой читался Цвейг.
Солнце‚ льющее чюрлёнисов свет.
Губы истово шепчут молитву
                                            про Иисуса Христа.
Блаженство течёт по всем
                                       капиллярам души.
Хочется по Брэггу жить‚
                                не умирая‚ до ста‚
обязательно в бороде‚ в голоде
                                            и в глуши.
Монеты винтообразно уходят в воду‚
                                  как в землю зёрна.
Вернусь ли? Может‚ только
                                         распугал уток…
Пуща-Озёрная.
Утро.

* * *

Место действия – Оболонь.
Время – Рождество Христово.
Настроение – «Пинк Флойд».
Жанр – подведение итогов,
переходящее плавно
в пьесу, трудно делимую на части,
где героев много, но один главный –
счастье.

Кадры кинохроники: “Сергей Прокофьев‚ 1946 год”

Руки Прокофьева касаются клавиш
уверенно и нервно‚ как молодой кожи
женщины‚ которую впервые ласкаешь
и которая отвечает пьянящей дрожью.

Бьётся в руках клавиатура нагая.
Мир‚ как и прежде‚ по-инквизиторски
                                                     жесток.
Звуки пронзительной чистоты исторгая‚
играет Прокофьев. Сорок шестой.

* * *

Телефон мёртв.
Не звонит вовсе.
За окном льёт.
Осень.

За окном льёт.
Несть конца влаге.
На крыльце – кот
в чёрном
                 фраке.

Как уныл мир!
А коту – по фиг.
Натюрморт сир:
кофе…

Натюрморт скуп:
телефон‚ кофе‚
не забыть
                  тоску
в профиль.

На крыльце кот
жёлтый глаз косит.
Телефон мёртв.
Осень.

Сон

Когда ещё дремлет нагретое тело,
Растекаясь негой по сырой простыне,
Голова уже бодрствует и первым делом
Реставрирует сон, ускользающий по стене
К потолку, где, как на белом экране,
Со скоростью хроники времён Валентино
Проносятся фрагменты сна, и, что странно,
Разрозненные кадры не склеиваются
                                                    воедино.
Остаются лишь небольшие сюжеты
Или символы, скажем: целующие губы.
Хоть в соннике расписаны все случаи эти,
Но такие трактования неточны и скупы.
И хочется снова в объятиях сна
Прислушаться к эху ночных видений…
Закрываешь глаза, но проём окна
Уже заполняет заспанный день –
Такой обычный вне декораций мрака,
Возможно, удачный, а может –
                                              не очень,
И будешь весь в ожидании знаков
Так и не разгаданных утром
                                           пророчеств.