Фиолетовые дети

Скука

Сели боги, свесив ноги,
покурили на луну,
пошептались о пророке,
разбежавшись поутру,
да оставили помятой
в поле чистую траву,
горы вмяли в землю пяткой,
поиграли в чехарду,
проглотили громко тучи,
звёзды выкинули в пруд...
Боги славны и живучи!
Сделали из дуба кнут,
да пошли учить порядку
по селам и городам.
Били долго, сильно, мягко,
а затем – по небесам!
Снова боги на пороге...
Проходите, свесьте ноги...

Вера

Бывало, хотелось проститься с вокзалом,
красивой походкой и не оглянувшись
пройти в два ряда по цветным тротуарам,
тебя повстречать, от счастья раздувшись.

Идём, пролетаем над ватой-туманом,
купили воды для цветов за углом,
а хочется за руку с собственным раем
проснуться, и видеть, что ты босиком
на цыпочках ждёшь среди битой посуды
гостей, что садятся на скользкий балкон.
Сейчас, непременно, сию же минуту
услышать бы крыльев задиристый стон!

Так будет, я знаю. Но дёргает больно
чужая рука, раздирая рукав.
Я молча терплю. Пусть попробуют только
украсть твою тень в моих сотканных снах...

За отвагу

Чешет дворник площадь,
с воробьями бьётся,
машет на них шапкой,
стужи не боится.
Вид его поношен,
а лицо смеётся
каждой бурой складкой,
снегом на ресницах.

Дометёт, докурит,
помечтает тихо
о вдове соседской
из шестой квартиры,
левый глаз прищурит,
ухмыльнётся лихо
и домой под песни
попрошайки Димы

пошуршит не быстро
мимо магазина.
Снова не хватает...
Что ж, занять у тех же?
Вот и дом, всё чисто.
Ноет кот-скотина,
трётся, обнимает
ноги шкурой нежной.

Сядут оба рядом,
скалятся зевотой.
«Знаешь, я сегодня
с воробьями бился».
Кот ответит взглядом:
«Поменяй работу».
И походкой гордой
в форточку умчится.

Где же, где же время?
Почему так вышло,
что почти секунда
и красавец сильный
стал, как в море пена –
пусть душой и пышный,
только жизни струны
уж не так игривы...

Помолчим, так надо.
Спит в одежде крепко
парень седовласый,
обнимая флягу.
На полу награда
болью чёрной метки
вновь бездонным басом
взвоет: «За отвагу».

Диалог с городом

Город-призрак спрятан детством,
вскормлен пожелтевшим фото.
Лет ему уже за двести.
То ли стар, а то ли молод...

Память балует парадом,
чистотой сырых деревьев.
Мать купила лимонада,
тополя смешные в перьях...

Стоя на пустом проспекте,
я смотрю на глаз заката:
«Город первый, город-некто,
почему тебя нет рядом?

Я ищу твой дух, манящий
сентябрём и листопадом,
утром, нежной речкой спящей,
одиноким тротуаром...»

Он ответит: «Я всё тот же.
Не лепи меня по новой,
не меняй на старце кожи.
Время – ритму есть основа.

Полно на сегодня злиться.
Прошлого темна дорога.
Самому уже под тридцать,
это мало или много?»

Плюшевый пульс

Кукле вырвали глаза
и швырнули в шкаф пылиться.
Тьма и страх, она слепа,
а хозяйка веселится.
Такова её игра,
и теперь глаза служили
пуговками пиджака
на красивом крокодиле.

Отход

Промокнет хлеб в вине,
краснея, тяжелея.
Растает и обрадует на миг.
Я сыт, навеселе,
но хочется скорее
души не слышать заунывный крик.

Смеюсь, и наугад
бегу я к лесу ночью,
желая не встречать свою тоску.
А бледно-синий град
хлестает что есть мочи,
и не даёт покоя пульс виску.

И чаща, будто мать,
укутает ветвями,
зовя увидеть новый хвойный зал.
«Прости, но нет сил ждать!
Куда идти – не знаю!
Спаси меня!» – ей шёпотом сказал.

И стану легче снов,
поднявшись над долиной,
смотря на птиц и небо-океан.
Как много в мире слов,
а тишина – едина,
и вкус её приятней мудрецам...

...Пронзила резко боль,
прошлась тупою бритвой
по грязным и обветренным щекам.
А свет в глаза, как соль –
всё щиплет, и молитва
печальным ливнем долбит по ушам.

Мгновение, удар
и снова – все они.
Всё те же, что и пять минут назад.
Священник-самовар,
жена за дочерьми...
Все замерли и на меня глядят.

Рука ещё дрожит,
но силы
находятся, чтоб с губ прогнать весь пот.
«Ступай-ка ты домой,
друг милый.
Раб Божий тут ещё немного поживёт».

Слова

Слова проходятся напалмом,
травя наивные сердца.
Слова взлетают с громким залпом,
и сводят медленно с ума.
Слова лоснятся рыжей кошкой,
и точат когти о покой.
Слова младенческой ладошкой
играют с ручейком-судьбой.
Слова разбудят озаренье
в одну из мартовских ночей.
Слова натравят искушенье
на одурманенных людей.
И океаном, липким илом,
который пачкает тетрадь,
въедаются слова в чернила,
в который раз мешая спать.

Оно

Снова ругаешься матом бессвязным,
розами бьёшь его руки и спину.
Мокнет причёска гнездом безобразным,
тушь расползлась по лицу паутиной.

Ветер плюётся дождём моросящим,
вязнут прохожие возле метро.
Вдруг произносишь голосом страшным:
«Ты – не мужчина, ты просто – Оно!»

Треснул каблук, твоей туфли Иуда,
и, покачнувшись истерике в такт,
падаешь в лужу навстречу простуде.
Плачешь, колотишь бездушный асфальт.

Молча возьмёт тебя на руки верные,
и понесёт согреваться в авто,
холод пугая рубахою белою,
главный билет в твоей жизни – Оно.

Полёт

Уходил старик из жизни,
изучая потолок.
Приземлился голубь сизый
рядом с ним, сидит и ждёт.

Скрылось солнце за углом,
и над пасмурной столицей,
следом за ушедшим днём,
две летели рядом птицы.

Ладан

Сегодня меня нигде нет.
Я – купол игры безмятежной.
Врывается в комнату свет
сквозь шторы волной белоснежной,
и луч, по стене пробежав,
прилип, будто грудью голодный,
к картине, где старый монах
в дыму пребывает неплотном.


Стою, и подобно ему,
в немой пелене растворяюсь.
Ловя ритм сна наяву,
к картине на шаг приближаюсь.
Она неподвижна, нема
и смысл её не разгадан.
Заботливой дланью отца,
монаха укрыл сладкий ладан.

Фиолетовые дети

Я гадаю, что же будет,
если ты закроешь веки
и увидишь, как танцуют
фиолетовые дети?
Удивишься, отвернёшься
или через сто пролётов
побежишь, не раз споткнёшься,
принимая за уродов?
Не подаришь им улыбки,
не потреплешь их за кудри...
Необычны, как из цирка
фиолетовые люди!
Виновато смотрят в землю,
утирая бисер слёзный.
Переглядываясь нервно,
задают орду вопросов
то толпе осатанелой,
то ко мне прилипнув сворой:
«Расскажи нам, что за дело?
Почему так пахнет ссорой?»
Я растерян, смят, подавлен.
Закипает к детям жалость.
Говорю им: «Перестаньте,
слёзы орошают слабость!
Я не знаю, кто и что вы,
но ругают вас напрасно.
Люди, познакомьтесь с новой
фиолетовою расой!»