Пробка на Университетской

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за август 2024:

 

На чтение потребуется 17 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В автобусе номер шесть^[1] в обеденный час, сидя у нагретого полуденным солнцем окна, Катя, как и все пассажиры, изнывала от жары. Всем верилось, что это самый знойный и удушливый июньский день, ось планеты сдвинулась и климат Африки переселился в Петербург.

Катю раздражало всё, даже сидящая рядом девушка, которая одной рукой листала страницы на айфоне, другой вертела в пальцах концы своих чёрных прямых волос; делала из них петельку, сплющивала и, заправляя под длинный, покрытый сливовым лаком ноготь, теребила завиток, только ногти меняла. Ко всему прочему беспокойная соседка рьяно жевала жвачку, скулы её ходили ходуном, как черпаки бульдозера, перекатывающие комки дёрна. Отвернувшись, Катя продавила полусонный взгляд в глубину окна, пустив свободно парить вдоль узкого тротуара Старо-Петергофского проспекта, и вдруг плотная линейка каменных домов прервалась, сверкнул залитый солнцем газон, посередине которого стояла корова, неистово жующая мятный стебелёк.

На остановке двери раскрылись, и воздух едва заметно обновился, немного взбодрив задремавшую Катю. Вошли старушка в синем платке, парочка подростков, две молодые женщины в лёгких светлых платьях и мужчина лет тридцати пяти в мятом льняном пиджаке. Пропуская всех, он забавно разводил руки в стороны и даже слегка наклонился, как на приёме у французского короля, только потом, пошатываясь, шагнул внутрь автобуса.

– То-олько рюмка во-одки на столе... – затянул негромко мужчина.

На него тут же зашикали со всех сторон.

– Выходи и пой на улице, – строго произнесла кондуктор. Голос у неё был дребезжащий, пунктирный, севший за годы недовольства. Такой голос подобен революционной телеграмме: «взяли подстанцию, тчк, ждём подкрепления, тчк». Но подвыпивший мужчина протянул ей сто рублей, и на этом все претензии исчерпали себя.

Миновав потёртую временем Строгановскую дачу^[2], автобус остановился перед светофором на Обводном канале. Мужчина в мятом пиджаке ленинским жестом выбросил руку вперёд, в сторону, где за окном в скверике^[3] приютился одноэтажный жёлтенький домик с белыми колоннами и маленькими, высоко расположенными окнами, над которыми сияла надпись «Ресторан», и звучно, с расстановкой пробаритонил:

– Во как жизнь профиль меняет. Позавчера – конюшня, вчера – ретирадник^[4], сегодня – ресторан-кафе, завтра, господа-товарищи, из часовни сделают гардероб или пивную. Реинкарнация отхожего места, так сказать, господа! Кони, люди, боги! Можем, не ведая, позволить себе в общественном туалете выпить чашечку кофе или помолиться, глотнув пивка. Э, нет, лучше ничего не знать. Плыть по течению. А дуб, тот, ну, стодубово, из графского парка будет!

Людям в автобусе было жарко, и они равнодушно смотрели в окна, кто-то читал, уткнувшись в книгу, кто-то обмахивался газеткой, кто-то возился в телефоне, пока пьяный не воскликнул так громко, что все с недоумением переглянулись.

– А что у этих людей в трусах творится, один чёрт знает. Иногда там чище, чем в их мозгах!

Два подростка с ликами Ромео и Джульетты сорвались с места и с рдеющими щеками попытались протиснуться к выходу, подальше от орущего. Катя представила, что наверняка они не планировали сойти сейчас. Но ведь как можно слушать такую пошлость вдвоём?! Они едут, тайно радуясь тесноте, невзирая на пекло в салоне, двое намечающихся влюблённых, которые в розовых лучах девственной зари открыты миру как никогда.

– Задрал орать! Иди проспись, – взорвал напряжённую тишину плотного телосложения мужчина с выпирающим пивным животиком над шортами цвета хаки. Пассажиры спокойно выдохнули. Но пьянчужка словно ждал, что ему сделают замечание.

– Не время спать, товарищ, когда вдохновение приходит! Между физическим трудом надо пить, и лучше чичу^[5], как это делают чибча-муиски^[6] и Ненкатакоа^[7].

– Всё, белочка. Приплыл, – ехидно констатировал толстяк в шортах.

– Сынок, ты нас на остановке мучил, теперь здесь мучаешь. Иди домой, сынок, – вмешалась старушка в синем платке, теперь сидящая перед Катей.

Катя почувствовала, как от жары к горлу подбирается тошнота, и на остановках жадно вдыхала едва ощутимый уличный воздух, проникающий через открытые двери. Миновав Курляндскую улицу, автобус остановился напротив старого, огороженного рифлёным серым забором здания с порыжевшим от времени горельефом на аттике фасада и разбитыми окнами, обтянутыми чёрной плёнкой. Катя помнила, как по пути в школу она проходила мимо этого дома то с мамой, то с бабушкой, даже с прабабушкой. Мама рассказывала, что здесь был кинотеатр «Москва»^[8], а в нём – три зала: синий, зелёный, розовый. Теперь тут «не пойми что» и мебель продают. Когда проходила с бабушкой, та вспомнила, что в фойе второго этажа играл джаз-оркестр, продавали мороженое и играли в шашки и шахматы за столиками. А прабабушка называла место, где теперь стоит «никому не нужная руина», «гиблым». Почему – Катя не поняла. Прабабушка до конца своей жизни верила в Бога, ходила исправно в церковь и красила яйца на Пасху. «Москву» построили в 1939 году. Говорят, что кинотеатры этого года рождения строили взамен снесённых церквей. Может, в этом и заключалось недовольство прабабушки? Может, она ходила молиться в церковь, которую снесли, а на её месте возвели развлекательное заведение?!

И тут Катя поняла смысл реплики человека в мятом льняном пиджаке про перепрофилированный в кафе общественный туалет. В его словах была неприятная истина. Так и кинотеатр «Москва»: позавчера – церковь, вчера – кинотеатр. Завтра ещё не наступило для этого здания или места, на котором ещё может быть построено что-то новое на старом фундаменте. А на сегодня сеанс закончен. И у Кати с её парнем отношения исчерпали себя. А думалось, что они навсегда.

Проехали Старо-Калинкин мост, кирпичную пожарную каланчу некогда Съезжего дома^[9], за поворотом открылась перспектива гранитных берегов канала Грибоедова. Вдоль набережной бок о бок выстроились дома, так, будто детишки с царского двора, играя, расставили их «сплошною фасадою». Промелькнули оливково-зелёные луковки Исидоровской церкви^[10] вместе с жёлтой шкатулкой примыкающего к ней дома-спутника, но быстро исчезли за углом, как только автобус свернул у Аларчина моста в сторону Английского проспекта.

– Жи-изнь невозмо-ожно повернуть наза-ад, и вре-емя ни на ми-иг не остано-овишь, – потянулась по салону заунывная, окрашенная лёгкой хрипотцой песня.

– Алкашня! – презрительно воскликнула женщина лет сорока пяти с причёской из моды викторианской эпохи: этакий рыжий пушистый блин с кичкой поверху и с завитками по кругу. Женщина стояла, привалившись к окну, одной рукой охватив поручень, в другой держала раскрытую книгу. Катя подумала, что это от неё, наверно, исходит нестерпимый кислый запах вспотевшего тела, и мысленно назвала её «козой».

– Мадам! До того как я выпил, я тоже читал. Сартра. А вы что читаете, мадам? – с воодушевлением продвинулся к ней нетрезвый мужчина. И, не дожидаясь ответа, нагнулся посмотреть название.

– Ого! Мадам! «Кем вы были в прошлой жизни?». Это ж что, прямо узнать можно, кем ты был до того, как родился человеком?! Мадам, но, позвольте, какая разница, «кем»: ослом или сурикатом? Поверьте, мадам! Сейчас жив и, слава богу, не свинья – тоже очень хорошо. А есть книга «Кем станете в будущей жизни»? Ведь вот как прочитаешь в такой книге, что «богатым», так и помереть не то что не страшно, а страшно захочется.

– Социопат, – отреагировала женщина с викторианской причёской и отвернулась к окну.

– Слышишь, придурок, от тебя уже тут все заранее сдохли, – недовольно рыкнул мужчина с пивным животиком. – Закрой оралку уже.

– Сынок, – ласково завела старушка в синем платке, – ты уж не мучил бы нас больше... Сел бы где-нибудь, посидел на скамеечке.

– Эх, мать, – развернулся к ней он, – прости, бога ради. Я ж много не пью. Я пью много, если немного выпью. Поэтому почти не пью.

– Верить никому нельзя! – громко продолжил пьяный, словно ораторствовал на трибуне. – Верить можно только идущим ко дну! Мы сворачиваем паруса в дальний угол. Прячем путевые карты на антресоль. Открытие искренности в себе самом нас пугает! Это ж какой груз ответственности необходимо принять на борт, если кто-то станет думать, что ты хороший человек?! Нет, дорогие товарищи, лучше оформить страховку и заручиться прелестями каботажного плавания.

– Это невыносимо, – изломанным, страдальческим голосом вскрикнула женщина с короткой стрижкой седых волос и массивными геометрическими серьгами из серебра, безжалостно оттягивающими толстые мочки ушей. Видимо, ей было особенно жарко, она держала в кулаке носовой платок, кончиком которого то и дело кружила вокруг висков, глаз, носа и подбородка.

Но словоохотливый поклонник Бахуса^[11] не унимался:

– Мы грустим о том, чего у нас нет, а когда оно есть, грустим о том, что у нас было. Надо всегда о чём-то грустить. Русскому вообще положено печалиться, особенно когда радость переполняет его.

– Иди грусти в другом месте, чувак, – грубо вставил один из пассажиров.

– Задолбал со своими печалями, – гаркнул ещё кто-то у дверей.

– Так он обо всех нас... обо всех нас печаль его, – потянула сердобольная бабуля, утирая концом синего платка набежавшую на морщинистое веко каплю пота.

– Эх, мать... – откликнулся нарушитель спокойствия.

Автобус болтнуло на переходе через дорожный ограничитель скорости. Дама с причёской из моды двухсотлетней давности охнула и уронила книгу. В этот момент Катя про себя отметила, что мужчина, будучи под мухой, со всеми спорил, а с жалостливой старушкой был нежен.

 

Автобус медленно плыл по мосту и, казалось, до берега не доберётся никогда. Когда же наконец он выехал на Университетскую набережную, застрял в пробке. В час по чайной ложке приближался автобус к сфинксам, царственно восседающим на гранитных постаментах напротив Академии художеств. Поверхность их могучих каменных спин лоснилась от яркого света, миндалевидные глаза сохраняли вечернее спокойствие. Серебристые блики на реке мерцали, как чешуя мифических рыб, обладающих удивительной способностью передвигаться по растрескавшейся земле, опалённой жаром полуденного солнца. И ни одного растения в этой пустыне не было, ни одного дерева, ни одного пугливого зверька, ни змеи, ни павшей птицы, только где-то вдали надсмотрщики погоняли рабов, сгорбившихся под мешками с песком. Так строятся великие сооружения! Так возводятся пирамиды для восхищения и преклонения! Так рождается история! Рядом со старушкой в синем платке сидел нестарый узбек. Он сонно осмотрел вереницу рабов, взбирающихся на недостроенную пирамиду, и, скрестив руки на груди, опрокинул взгляд в жаркую египетскую ночь.

Катя вспомнила, как два часа назад, сидя на холодном кафельном полу около унитаза, удручённо следила за древесным жучком, ползшим по белым квадратам в сторону приоткрытой двери. И сейчас к горлу подступила знакомая волна тошноты. Девушка поднялась с места и двинулась вперёд, невольно толкая соседку с ногтями цвета перезревшей сливы.

– Пустите меня, пожалуйста!

Она, как слепая, толкала людей, пробираясь к выходу. Боялась, что не дотянет и разбрызгает поток желчи на все эти плечи, коленки, ногти, уши, шорты, телефоны, мятый льняной пиджак. Но тут кто-то крепко взял её за руку и громко крикнул: «Дверь откройте! Барышне плохо! Или, к чёрту, всё разнесу тут!».

 

Дверь открылась. Катя выскочила на разгорячённый асфальт, молнией перебежала первую полосу с вереницей едва движущихся автомобилей к ближайшему спуску у моста и по ступенькам слетела к зеленовато-чёрной воде, плескавшейся у края плиты, упала на коленки спиной к лестнице, и её стошнило прямо в воду. Когда лёгкое течение унесло неприятные пятна, Катя увидела своё замутнённое отражение в воде, словно в антикварном зеркале, с тёмными потёртостями, искажениями и сколами.

 

…Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река

высовывалась бы из-под моста, как из рукава – рука…^[12]

 

Услышала она за спиной хрипловатый баритон и с недоумением обернулась. К её великому удивлению, слова произнёс пьяница из автобуса. Пьяница улыбался, и на его смуглых щеках играли ямочки, придававшие лицу добродушный, приветливый вид, но взгляд тёмно-серых глаз, подёрнутых туманом хмеля, был тяжёл и насмешлив.

– Барышня, водки хотите?

Он оторвался от каменной тумбы, к которой притулился, вальяжно скрестив ноги, и, подойдя к Кате, протянул ей чекушку с трепетным названием «Ивушка» и ещё носовой платок. Катя на миг решила, что стала участницей странного спектакля-фарса, и в нём есть помятый маргинал, которого ещё недавно бранили всем автобусом, но теперь он читает стихи, потом протягивает ей чистый, сложенный в аккуратный квадратик платок, а она блюёт в тёмную волну, пачкая коленки и ладони о сырые грязные плиты. Девушка приняла платок, но от водки отказалась.

– Спасибо… не нужно…

Её снова стошнило.

– Ничего. Меня тоже рвало. Ещё как. На всё. Особенно на редактора Родзевича. Но у вас другое, вы в положении, – словно врач, диагностировал мужчина, и от его слов Кате стало не по себе. Мысль о том, что она беременна, мелькнула у неё ещё в автобусе.

– Вы не знаете… ничего не знаете. Мне не надо это, – тихо выдавила она из себя, прижав платок ко рту. От ситцевой ткани шёл приятный хвойно-табачный аромат «Шипра».

– Ну да, кажется, я знаю, что не должен знать, но я и знаю, что я ещё ничего пока толком и не знаю, – с иронией отметил он.

Катя поднялась и, медленно доковыляв до первой ступеньки, села на пыльный немытый гранит. После испачканных коленок ей уже было всё равно. Она растерянно смотрела то на проплывающие мимо катера, то на уток, покачивающихся вдоль соседнего спуска, то на мост, по которому медленно полз транспорт, то на незнакомца в мятом льняном пиджаке.

– А что, – с таинственным энтузиазмом заявил тот. – Вот вы думаете, что я алкоголик конченый? Нет, барышня, ошибочка, я по трагическому случаю выпил. Со всеми нами такое может случиться. Сел в автобус, поближе к людям. В автобусе мы все стоим в две строки. Поговорить несложно, договориться трудно. В автобусе социум, анатомия и положение, а здесь камни, вода и ветер. Там мы в суете и маете, там нас окутывает резиновое состояние безучастности, а здесь мы обретаем свободу, истину и приходим в себя, как после кораблекрушения. Надо только вовремя сойти с безумного маршрута. Ну, прямо как мы с вами. Скажу честно: если бы не вы, я бы уехал куда-нибудь в неизвестное, в бездну. Вас как зовут, милая барышня? – неожиданно спросил он.

Катя тихо назвала своё имя, и её снова стошнило. Она едва успела припасть к краю площадки. Взгляд упёрся в лежащую на дне половинку старого кирпича, над которым, подобно одинокой рыбке, метнулось болезненное воспоминание.

Вещей, за которыми она приехала, было не так много: всего-то за два месяца совместной идиллии. Катя подсознательно забывала то лак для волос, то перчатки. Ей казалось великой женской мудростью оставлять метки на мужской территории. Надеялась, что переедет из общежития, к тому же квартира её парня находилась в доме, в котором она когда-то жила. Но, на свою беду, она пришла без предупреждения – просто была рядом и не могла не зайти, позвонила, он открыл дверь с виновато-раздражённой миной и сказал, что зашла одноклассница, что они немного выпили, вспомнив школьные годы. Катя прошла в комнату, а он не удержал, встал за её спиной, скрестив на груди руки. В кресле, поджав под себя ноги, в мужском халате сидела девушка с распущенными светлыми волосами и криво улыбалась. На диване горбилось одеяло, на полу лежала подушка, в воздухе витал аромат жжёных ароматизированных палочек, на прикроватном столике стояли пустые бокалы, бутылка из-под вина и горела красно-рыжая свеча того же цвета, что и разбитый кирпич в мутной невской воде.

Мимо пролетел прогулочный катер, река заволновалась и спустя несколько секунд выбросила на край площадки горсть воды, издав звуки, похожие на россыпь шлепков по каменной коже спуска.

– Я пакет с вещами оставила в автобусе, – вдруг призналась Катя и всхлипнула.

– Эх, Катя-Катя-Катерина, не плачь, – мягко и ласково произнёс мужчина в льняном пиджаке. – Там у тебя не золото-брильянты. Привезут в парк, сдадут на охрану. Вещи – это пыль, а дети – это жизнь.

На площадку спустились три женщины примерно одного неопределённого возраста, почти не отличимые друг от друга: с короткими стрижками, в белых бейсболках, с одинаковыми лёгкими рюкзачками на плечах; сфотографировались на фоне Коллегии иностранных дел – вытянутого двухэтажного здания светло-зелёного цвета с белой ионической колоннадой, – сполоснули руки и быстро ушли.

– Слушай, я с тобой пойду, – неожиданно заявил незнакомец, когда они снова оказались одни. – Но только… один момент.

Он отделился от тумбы, прошёл к краю площадки и, как-то по-испански щёлкнув пальцами, с торжественным видом вылил из чекушки остатки водки в Неву. Потом подошёл к сидящей на ступеньке девушке и произнёс без хрипотцы, дружелюбно и оживлённо:

– Ну что, Катя-Катерина? Легче стало? Мне вот точно полегчало.

– Да, – промямлила Катя.

– Тогда пошли искать наш автобус, – сказал он и галантно протянул девушке руку.

«Словно на танец пригласил», – отметила про себя Катя. Но от этого бесхитростного жеста на душе потеплело.

Они поднялись. По Университетской набережной машины двигались быстрее, чем полчаса назад. И шум был здесь ярче, отчётливее, чем у воды. Вдруг Катя метнулась назад.

– Что? Опять? – прозвучало ей вслед.

Она махнула рукой.

– Минуту.

Девушка спустилась по ступенькам и, подойдя к краю плиты, где ещё недавно не могла в себя прийти от безысходности, вынула из сумочки ключи от чужой квартиры и бросила их в Неву.

 

 

 

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» августе 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: