А из пуза карапузы…

 

 

Безсюжетное повествование о существовании,
безсодержательных записок огрызки,
бессмысленные заметки о детках –
Просто вылилась капля чего-то,
мелковато, а все же работа...

 

 

 

 

Место действия – переменное.

Время действия – когда руки чешутся и шило в одной из задниц застревает.

Действующие лица:

Преступник, взывающий о смягчении приговора.

Потерпевший, страдающий от полученных ран, но сострадающий преступнику.

Бесстрастный судья, которому все по фигу, но надо же как-то реагировать.

 

– Гриша, ты дурак, совсем дурак. – Паша говорил спокойно и даже с некоторым сочувствием.

– А ты – собака гавкает. – радостно отозвался Гриша.

– А я тебе щас как дам.

– АААА. – самозабвенно зарыдал пострадавший.

– Это что за драка? Паша?!

– Гриша сам виноват. Он меня расстроил. – объяснил Паша, вскинув на мать предельно честные голубые глаза.

– И ты его стукнул?

– Нет, это рука, она сама опустилось. Я не удержал. Я так поднял ее слегка, а она так, так и БАМ! – Паша с недоумением смотрел на свою руку, осмелившуюся на такое преступное своеволие.

– Ну-ка брысь со своей рукой в нашу спальню. Сидишь десять минут.

– Почему десять. Я не могу. Я есть хочу.

– Потерпишь. Быстро.

– Ну, хоть печенюшку. Я не могу вынести этот голод. Ну, как мне жить здесь одиночестве. Здесь страшно. Я боюсь. – И, перейдя с заунывного речитатива на громкий заговорщический шепот, добавил – Гриша, принеси мне машинку военную, и солдатика. Быстро.

– Куда потащил игрушки?

– Я к своему братику, – откровенно признался Гриша.

– Нельзя. Паша наказан.

– Но он хочет.

– Мало ли что он хочет, паразит этакий.

– Не ругайся на моего братика. Я тебя сейчас стукну. В лоб, – круглый кулачок угрожающе взметнулся ввысь.

– Не дотянешься. Иди отсюда, мелочь пузатая.

– Не пойду. А ты воняешь. – Гриша встал в вызывающую позу, натянув трусики до самых подмышек и далеко вперед выставив толстый животик.

– Я не могу тут жить, мне скучно, и голодно, и я испытываю жажду, – настойчиво ныл Павлик. – Мама, я же испытываю жажду. Ты что не понимаешь?

– Ты мое терпение испытываешь.

– Не терпение, а жажду.

– Гриша, прекрати таскать Паше печенье.

– Он хочет, он голодный.

– Ну-ка поставь печенье на стол!

– А я на пол кину. – Строптиво заявил Гриша.

– Я тебе кину.

– Я в тебя кину. Ты обижаешь моего братика. Ты мамка – вонючка, какашка, стол и, и, и…– поелозил глазенками вверху и прибавил – солнышко…, грязные штаны, и еще, и еще, и еще…

– Мама не такая. Так нельзя маму называть. Она – мамочка. – самым подхалимским тоном отозвался Паша, опасливо высовываясь из-за двери – Мамочка, ну милая моя, любимая мамочка, можно мне выйти. Я совсем уже обессилел здесь один. Я прямо сознание теряю.

Он прислонился к двери, закатив глаза и изображая абсолютную немощь и невыносимое страдание. Гриша пристроился рядом, радостно хихикая, подпрыгивая и кривляясь.

– Да выходи, выходи уже. И идите в свою комнату, оба. И чтоб я вас больше не видела.

– Ну, увидь меня, мамочка, увидь. Я больше не буду его бить. Я буду держать свою руку. Вот так, я ее вот так. Она не вырвется на свободу. Ты увидишь меня? – с отчаянной надеждой взирал вырвавшийся на свободу Павлик на мать, окидывая недремлющим взглядом окрестности.

– И меня, и меня, и меня, меня увидь, свидь, повидь – весело и беспечно скакал рядышком Гриша – я вот он. Видишь меня?

– Ладно, вижу, видела и буду видеть. Только уйдите отсюда. Дайте покоя немножко.

– Да дадим тебе покоя. Мы тебе все дадим. Ту же наша любимая мама. Пошли, Гриша, дай ей покоя. – Паша стянул пару конфет со стола и сделал пару шагов в сторону детской территории. Но Гриша пружинистым мячиком подскочил к матери.

– Щас как дам. – Он вытянул ручонку, в которой был зажат кубик от мозаики. – На, мама, покоя. Это покоя. Хорошая. Только не ешь ее. Я потом заберу, я тоже хочу. Просто подержи. Ладно? Не будешь есть?

– Не буду, – покорно отозвалась мать.

– Молодец. Пошли, Паша.

С достоинством и с друг дружкой они удались.

 

Об общении со сверстниками.

Ребенок существо социальное, а не сугубо биологическое, как может показаться в момент поглощения им конфет. Поэтому, после того, как конфеты кончаются, он не прочь обменяться с кем-нибудь впечатлениями или тумаками. Чем получится. А для этого нужен другой ребенок, равный по физической силе и умственному развитию, и с похожими ценностными ориентирами. Ребенок, который в ответ на изощренное ругательство ответит не менее экспрессивным выражением, а не разразится нудной и неуместной нотацией о совести, достоинстве, чести и прочих отвлеченных категориях. Ребенок, который грязной засопливленной ручонкой возьмет из его обслюнявленной ладошки остаток недожеванной конфеты и радостно засунет его в свой рот и дожует, нимало не заботясь о полчищах микробов, скачущих там и тут. Ребенок, которому можно сунуть под нос новоприобретенного игрушечного урода со злорадным возгласом: «Видал, какой у меня клевый монстрик», и который отреагирует на это мгновенно и правильно, презрительно сморщив нос и небрежно проронив: «Подумаешь. У друга моего старшего брата, который уехпал в Магадан прошлым летом, еще клевей есть, и классней даже. С пистолетиками, с доспехами. А у тебя и пистолетиков нет. Паршивые сабли. Дай посмотрю. Да паршивые. Смотри какие паршивенькие. Да сейчас отдам, подожди. И щит тоже есть, да? Дурацкий. У того, который в Магадане, точно клевей. Смотри, как он нападет на тебя сейчас, сверху… Ну подожди, я поиграю чуть-чуть. Ты что жадина?».

Короче ребенку просто нужен друг, на которого нельзя положится ни в чем и никогда, который всегда скажет гадость и подставит подножку в нужную минуту. Настоящий друг, один из многих, сиюминутный, на которого глядишь, как в зеркало, не зацикливаясь на изображении. Миша, Ваня, Рома. Кто-нибудь, на фоне которого собственное «Я» вспыхивает яркой вспышкой и горит весело и ярко, освещая всё вокруг.

 

Плохая затея – рожать детей. Это довольно неприятное, ужасно банальное и не вполне красивое зрелище, когда среди мочи и крови, под окрики медперсонала и завывания родильницы на свет выскакивает комочек сморщенной плоти, мгновенно присоединяющий свой пронзительный визг к мировому гулу человечества. А когда этот склизкий, мокрый и отчаянно верещащий уродец шлепается вам на живот и так отчаянно начинает скрести скрюченными ручонками по вашей коже, вы понимаете, что все, пути назад нет. Эта была плохая затея – обрекать его на такие муки. Его уже не спасти, не запихнуть обратно, он страдальчески морщит мордашку, он полон горести и обиды, и это только начало. Теперь его будут мыть, ковыряться в носу и в ушах, пихать в глотку ложечку и совершенно беспардонно вертеть в разные стороны, засовывая его тельце в бесчисленные тряпки. А потом он начнет болеть, раз в год, или два или раз десять. Его будет тошнить, у него приключится понос, в головенке будут стучать молоточки. Это была ваша затея – родить его на свет. Все было так просто. Вы выпили шампанского, вы наглотались конфет. Возможно вы подумали, авось пронесет, быть может, вы не думали вообще в тот момент ни о чем. Или же все было спланировано заранее, высчитано по часам, по минутам и с чисто хирургической аккуратностью был произведен этот злополучный акт. Вам то было приятно, а какого ему? А теперь он хочет всего лишь шоколадного зайца или этот дурацкий пулемет. Неужели вы ему сможете отказать после всего того, что вы с ним сделали?