Осенний апокалипсис

Маленькой Тромбуксе было очень одиноко, она обожгла рот горячим чаем и плакала, думая о звездах. Когда она закончила думать о звездах, слезы кончились.

– Я хочу, – сказала Тромбукса, не желая этого, и дико хихикнула. Потом она затянула песню, которая звучала ровно 3 минуты 20 секунд. Тромбукса пела превосходно, ее демонический голос не мог оставить равнодушно созерцать тишину соседа, живущего по левую сторону бетонного занавеса, гражданина Заверакова. Как только маленькая Тромбукса принималась напевать какую-нибудь душещипательную песенку (она любила душещипательные песенки), в тот же миг сосед, гражданин Завераков, соскакивал с дивана и аккомпанировал, исполняя партию ударных. К сожалению, он не имел музыкального образования, барабанов у него тоже не было. Завераков, как все начинающие гениальные барабанщики, долбил руками в стену, так как не имел даже барабанных палочек. От этих истерично-хаотичных ударов песня приобретала неописуемую загадочную окраску, нечто вроде шаманских народных напевов. Возможно, что с помощью подобного рода ритуала можно было воскрешать еще не разложившиеся тела млекопитающих. Но так как трупов ни с той, ни с этой стороны бетонного занавеса не наблюдалось, то и воскресать было некому. Когда стена изрядно исхудала от национальных негритянских наигрышей Заверакова, он решил выстроить заслонное ограждение, чтобы хоть как-то уменьшить мощность всезаполняющего собой голоса соседки. Разыскав в одном из журналов, с замысловатым названием “Сделай сам”, размеры великой китайской стены в миниатюре, он не на шутку увлекся этим проектом. Им был разработан план по постройке сооружения, который состоял из ряда пунктов.

План возведения Великой Китайской Стены в миниатюре:

Уничтожение истории квартиры.

Возведение Стены.

Остановка времени, и начало летоисчисления с момента возведения стены.

Безграничная власть и свобода в пределах суверенной территории.

Увековечение собственной личности.

Листочек с планом великий барабанщик повесил на стенку. Всю ночь Завераков готовился к осуществлению первого пункта плана. В молодом и хорошо сложенном теле Заверакова проснулся дух великого завоевателя, императора династии Цинь, китайца по происхождению, Ши Хуан-ди. Все вещи, которые находились в комнате, Завераков сгреб в кучу. Именно они, в данном месте и в данный момент, составляли историю квартиры. Куча оказалась небольшой, но дух Ши Хуан-ди ничуть не огорчился. Он был мудрый дух, и потому ему было известно, что никто не знает количественную характеристику кучи.

– Жги, – властно приказал он Заверакову. История квартиры гражданина Заверакова была уничтожена в пламени беспощадного огня. Время сделало вдох полной грудью и, задохнувшись серыми клубами исторического дыма, замертво рухнуло к ногам второго в истории человечества и первого в миниатюре императора, увековечившего себя подобным образом.

Выпустив клубы черного исторического дыма в окно, и выбросив мусор и скончавшееся время туда же, Завераков приступил к возведению стены. Приложив необходимые усилия, он довел размеры своей квартиры до минимума. После долгих и упорных преобразований многокомнатное жилище Заверакова приобрело вид довольно приличного коридора. Удовлетворенный дух первого китайского императора династии Цинь вышел из молодого тела великого барабанщика по-английски, не прощаясь. Тишина и покой воцарились в его уютном жилище. Завераков прошелся по пустынной территории и ощутил безграничную власть и свободу. Затем мысленными усилиями запустил колесо времени и, погруженный в созерцание стены, лег на пол.

Маленькой Тромбуксе было очень одиноко, у нее кончился чай, песни ее уже не были никому нужны, рта она уже давно не обжигала – все было плохо и печально. Чтобы хоть как-то вернуть те прекрасные денечки, Тромбукса подумала о звездах и заплакала. Не переставая думать и плакать, она запела. Великая завераковская стена, сделанная по образу и подобию Великой Китайской в миниатюре, вошла в резонанс и рухнула. Непревзойденный новатор барабанного искусства был заживо погребен под толщей упавшего на него его же сооружения.

“Винтообразный смерч пронесся над планетой”. Эта фраза из недопетой песни силикатным кирпичом застряла в глотке юной певицы. Вообще падение стены сильно подействовало на нервную систему Тромбуксы. Система, в свою очередь, подействовала на мышцы тела Тромбуксы. Они съежились. Десять долгих минут девочка стояла без движения, ее милое личико было исковеркано страшной идиотской гримасой. Рот был неприлично открыт, из него пахло двумя гнилыми коренными зубами. Слезы продолжали извергаться из, и без того огромных, глаз. Пока Тромбукса подражала статуе удивленного античного героя, Завераков встречался с Каматозой. Спаситель без труда вытащил барабанщика из-под упавшей стены. Пострадавший поблагодарил Каматозу и сказал, что обязан ему жизнью.

– Пустяки, дружок, – грубым хриплым голосом произнес Каматоза.

– Пустяки, – возмущенно пролепетал Завераков и пристально посмотрел в бездонные глаза стоящему перед ним существу. И тут он увидел, что на месте глаз у его спасителя зиждутся два черных отверстия. Вдруг на секунду Заверакову показалось, что где-то там, далеко, внутри пустых глазниц этого загадочного незнакомца, вспыхнул огонь, но тут же погас. Затем глазные дыры затянулись белой пленкой, и из недр этой матовой белизны показались две черные точки. Они стремительно расширялись и увеличивались в размерах. В мгновенье ока чернота вновь поглотила белки глаз. Вскоре две эти дыры на лице незнакомца слились в одно зияющее отверстие, а затем и сам он превратился в единое черное пятно, которое произнесло грубым хриплым голосом:

– Я – КАМАТОЗА.

Пара сильных волосатых рук, вылезших из говорящей дыры, схватила Заверакова мертвой хваткой за горло и втянуло внутрь. Непроглядная тьма и леденящий душу страх окутали барабанщика. Завераков, так как ему ничего больше не оставалось делать, напряг слух, и тут он услышал еле доносящийся до него звук. Звук приближался и усиливался. Через мгновение он достиг такой силы, что Завераков не смог устоять на ногах. Зажав руками уши, он упал, но не ударился, даже никуда не приземлился, он висел в воздухе, сжавшись в клубок. Когда звуковая волна прошла, он почувствовал боль во всем теле, болела каждая косточка, каждая мышца, болело все. В голове, как набат, звучали слова:

Завераков – Фигура, Приближенная к КАМАТОЗЕ.

Великий строитель открыл глаза. Его взору предстала статуя, отдаленно напоминающая античного героя с искаженным до безобразия лицом. Пораженный увиденным, Завераков тут же зажмурился. И в этот момент он вновь погрузился во мрак. От страха повторно испытать пережитое барабанщик высоким писклявым голосом, переходящим в фальцет, заорал:

– Нет, – и открыл глаза. Истошный крик вывел Тромбуксу из оцепенения. Ее мышцы резко расслабились, и она, подскочив, ударилась головой о потолок. Отскочив от потолка, она сделала в воздухе кувырок и ударилась головой о пол, при этом прикусив язык. Завераков, не в силах перенести подобное зрелище, хотел было закрыть глаза, но побоялся и, чувствуя сильнейшее недомогание, все же остался наблюдать за происходящим. Тромбукса стояла на голове и загадочно улыбалась, давая понять соседу, что виновата, но совсем не желала, чтобы на него упало его же собственное сооружение. И, чтобы хоть как-то задобрить Заверакова, она попыталась запеть. Первый в миниатюре император ошалело вращал глазными яблоками, во рту у него было сухо, как в пустыне Сахара.

– Завераков, персона, приближенная к Каматозе, – представился он, совершенно не понимая, что от него хотят. Девочка, думая, что ее простили, улыбнулась и произнесла:

– Тромбукса, ваша соседка.

Реакция бывшего строителя Великой Стены была непредсказуема. Его глаза налились кровью, он начал дико хохотать, затем заплакал и, напоследок, запел что-то идиотское. Дальше события развивались драматически. Завераков прикусил верхнюю губу и, взяв обломок стены, с лицом наемного убийцы с тридцатилетним стажем, двинулся на неприятеля. Продолжавшая все это время стоять на голове соседка почуяла недружелюбное к себе отношение со стороны соседа. Пытаясь хоть как-то защититься, она начала хаотично вращать всеми приспособленными для этого частями тела. В результате дикого перенапряжения, потеряв равновесие, девичье тело рухнуло на пол. Звук от падения был ощутим на столько, что Завераков, выронив обломок, присел на корточки, обхватив руками голову, и прищурил глаза, все еще боясь полностью закрыть их. Наступило затишье.

Скрип открывающейся двери разорвал тишину. На пороге объединенной квартиры стоял пожилой милиционер Афанасий Петрович Притонов.

– Граждане, – громко произнес он, – вы должны сохранять молчание, все, что вы произнесете, может быть повернуто против вас. Итак, что у вас здесь произошло?

Товарищи молчали, опасаясь, как бы чего не повернулось. Молчал и Афанасий Петрович, не зная, что говорить дальше. Вновь воцарилась тишина. Чтобы хоть как-то сбавить напряжение, Завераков нелепо покашлял. Притонов пристально посмотрел на него взглядом хищника на беззащитную жертву, но ничего не сказал. Не зная, что делать, Тромбукса заплакала, затем, следуя своей привычке, тихонько запела. Завераков, немного очухавшись от шока, еще раз кашлянул. Милиционер молчал, продолжая наблюдать за происходящим. Завераков взглянул на Тромбуксу, и таким милым и беззащитным ему показалось это существо, поющее такую заунывную и такую прелестную песню. И он вспомнил эту мелодию, она когда-то давно, до его великого сооружения, не давала ему покоя, и он, великий барабанщик, исполнял свою коронную партию ударных на тонюсенькой стеночке, отделяющей его от этой симпатичной Тромбуксочки. И такая тоска охватила и без тог израненную душу Заверакова, что он стал исполнять свою партию ударных. Однако Завераков немного побаивался милиционера и поэтому не стал стучать руками по стенке, к тому же и стенки не было, он начал ритмично кашлять. Афанасий Петрович был человеком большого ума и долгих лет жизни, потому он сразу смекнул, что здесь нечисто. Однако рисковать не стал, так как имел большое семейство и к тому же через неделю собирался на пенсию. Он подумал так: во-первых, повернуть против них нет никакой возможности, так как они ничего существенного не сказали; во-вторых, патология налицо; в-третьих, мое дело ловить преступников, а не идиотов. В детстве Притонов занимался музыкой, учился в музыкальной школе, пел в хоре, поэтому неплохо разбирался в голосах. “Хорошо поет”, – подумал Афанасий Петрович и, почуяв, что Завераков немного не попадает в такт, поправил его, кашлянув два раза, как бы давая понять, – “бестолочь, слушай мелодию”.

Милиционер окинул взглядом помещение, повернулся и вышел, закрыв за собой дверь. Тромбукса допела до конца и перестала плакать. Завераков еще два раза кашлянул и тоже затих. Ситуация нормализовалась. Минуты две в комнате стояла тишина.

– Вы хорошо поете.

– Спасибо, – сказала Тромбукса и слегка покраснела.

– А хотите чаю?

Хотя у Тромбуксы уже давно не было этого напитка, она даже забыла, какой он на вкус, но ей так хотелось обжечь о горячую кружку губу и заплакать, что она не сдержалась и тихонько начала всхлипывать.

– Почему вы плачете? Если из-за стены, то я ее вскоре поставлю на место, не переживайте.

– Совсем нет, – сморкаясь, сказала Тромбукса, – когда я была маленькая, мы с папой и мамой ходили в морг. У нас там дедушка лежал.

“Странно”, – подумал Завераков, однако нашел целесообразным дослушать рассказ до конца, не перебивая рассказчика.

– Мы ходили, чтобы опознать его. Нам сказали, что он провалился под землю, а там была горячая вода. Представляете себе, он там сварился.

– Да, – выдохнул из себя Завераков, – печальная история.

– Да, что вы, что вы, – оживилась соседка великого строителя китайской стены в миниатюре, – это только начало, – вдруг глаза ее помутнели, и она продолжила рассказ:

– Деда мы, конечно, узнали, – Тромбукса минуты две молчала, воспоминания тяжелым грузом обрушились на нее. Собравшись духом, она начала вспоминать дальше. Голос ее дрожал, она говорила почти шепотом, постоянно путаясь и сбиваясь.

– Когда его вытащили из груды тел, я отвернулась. Мне было страшно... Я знала, что на нем нет кожи. Я чувствовала это затылком. Вареный дедушка, как цыпленок. Я тогда еще подумала, что покойники были сыты и не стали его есть. Еще я подумала, что мы вовремя пришли, если бы мы чуть-чуть задержались, тогда бы эти синие дяди и тети проголодались бы и съели нашего дедушку. Вы знаете, я почему-то не люблю магазинных куриц. Когда я их вижу, я начинаю вспоминать. – Немного помолчав, Тромбукса сказала:

– Понимаете, если, конечно вы сможете это понять, я не знаю, как это объяснить.

Завераков хотел было умоляюще просить рассказать как угодно, а он и так поймет, но вовремя понял всю банальность ситуации и вместо всего этого лишь покашлял в кулак, делая вид, что он невероятно заинтересован.

– В общем, я не помню, что было дальше.

“Ну вот, приехали”, – подумал Завераков, – “какое веселое начало и какой печальный финал”, – произнес он про себя. Но это был еще не финал.

– В общем, я не помню, что было дальше.

“Ну, это я уже слышал”, – подумал неунывающий барабанщик и чуть было не зевнул.

– В общем, я не помню, что было дальше.

Такое положение дел стало тяготить тромбуксинского соседа, и он перебил девушку:

– Ну и хорошо, не помните и не надо. Хотите...

– Нет, нет, не перебивайте, пожалуйста.

“Хорошо”, – подумал Завераков, – “но не надо городить чушь по триста раз. Ни к чему доброму это не приведет”.

– Я больше не буду злоупотреблять.

“Хорошее слово”, – подумал Завераков и принялся слушать дальше.

– Ну вот, как я уже вам сказала...

– Ах, позвольте, – еле сдерживая себя, произнес приближенный к Каматозе строитель, – я помню, то, что вы ничего не помните.

Тромбукса как бы в оправдание кивнула головой.

– Ну вот, я открыла глаза и увидела дедушку, он стоял передо мной, в коже и улыбался. Я хотела сказать “Здравствуй, дедуля”, но не могла. У меня наступил паралич. Я только смотрела на него. Я не могла ни шевельнуться, ни сказать. Потом, не знаю почему, я запела и стала плакать. Он все стоял и улыбался. Потом я поняла, что я сплю, понимаешь, просто сплю и вижу сон... Я проснулась и открыла глаза. Было холодно и сыро, мрачно. Воздух был тяжелый, тускло горели фонари. Я повернула голову и увидела женщину, голую всю. Она лежала, как рыба с распотрошенным животом. Да, она была мертва. Нет, не удивляйтесь.

Завераков, конечно, не удивился, но почему-то в этот момент ему вспомнился тот жуткий призрак, назвавший себя Каматозой. Легкая дрожь пробежала по завераковской спине.

– В общем, там много было голых дяденек и тетенек. Сначала я подумала, что они здесь занимались этим делом, ну, вы понимаете, о чем я говорю.

Признаться честно, Завераков не понимал ни единого слова, но пытался сделать вид сопереживающего человека.

– Я видела, мой брат часто этим занимался. Он приводил кого-нибудь к себе в комнату, затем они раздевались, дергались, дышали как лошади, а потом засыпали. Вы спросите меня, откуда я знаю.

Пораженный неслыханной простотой сосед произнес:

– Да, хочу.

Ничуть не смущаясь, соседка говорила:

– Я подглядывала в замочную скважину.

– Понятно.

– Да нет, вы не подумайте ничего плохого. Я тогда маленькая была, многого не понимала. И тогда, в морге, тоже подумала, они трахнулись, да заснули все разом. Количество меня не смущало, подумаешь, двое или двести, велика разница. Я принялась их будить, но они не просыпались, и потом я поняла, что я в морге, что мы пришли за дедушкой, деда забрали, а меня вместо него оставили. Я подумала, что они меня съедят вместо дедушки. Я очень испугалась. Я не хотела плакать, но слезы сами капали из глаз и звонко плюхались о бетонный пол. Затем я запела, не помню, что именно. Санитар услышал пение, открыл дверь, посмотрел сквозь меня, икнул и заплетающимся языком спросил:

– Вы когда поступили?

Я перестала петь, говорю:

– Сегодня, мы за дедушкой приходили. Его взяли, а меня оставили вместо него.

Санитар сделал усилие, чтобы понять, что я ему сказала, однако вскоре ему это надоело, и он сказал:

– Спи спокойно, дитя мое, – перекрестил меня и собрался было уходить. Но тут я сказала, что мне холодно, и я хочу домой. Он посмотрел сквозь меня и сказал: – пошли.

Он привел меня в помещение, напоминающее медпункт. На кушетке лежала голая девушка. На столе стояла банка, наполовину наполненная спиртом, пустой стакан и три куска черного хлеба.

Я посмотрела на девушку и подумала, что она мертва. Но эта длинная, костлявая уродина повернула голову в нашу сторону и заплетающимся языком произнесла:

– Трупы стали оживать!?

Я не поняла, на что она намекает. Прижавшись к санитару, я испуганным дрожащим голосом спросила:

– А вы не могли бы оживить моего дедушку.

Подобного эффекта я не ожидала. Они стали дико хохотать. Тощавка упала с кушетки и стала ползать по бетонному полу, как попугай, повторяя мои слова.

– Веселый трупик нам попался, – этот идиот называл меня трупиком до самого приезда родителей. Он налил из банки спирту и предложил мне глотнуть:

– Вот, трупик, испей живой водицы, мы ее даем покойничкам, и они воскресают, да и сами попиваем иногда, дабы не попасть в царство черное Аида.

Я не понимала, что он лепечет, мне очень хотелось пить, и я проглотила содержимое стакана. Словами не передашь, что случилось со мной. Меня словно ошпарили кипятком изнутри. Я не могла дышать, горло сжалось так, что мне казалось, его стенки прилипли друг к другу. Слезы брызнули у меня из глаз, как Бахчисарайский фонтан.

Тромбукса замолчала. Завераков заглянул ей в глаза, и легкий холодок пробежал по его спине. Это были глаза волчицы перед боем: взгляд дикий, отрешенный. В этом взгляде чувствовалась концентрация такой чудовищной силы, что Завераков опустил голову и уставился в пол. Сглотнув слюну, Тромбукса продолжила:

– Они снова принялись хохотать. И мы все втроем стали ползать по полу, голая девка и санитар оттого, что им было весело, а я оттого, что не могла стоять на ногах из-за жуткой непонятной боли. Очнулась я дома, в своей постели, в лицо мне светило солнце. Оно ослепляло меня своим светом. И в это мгновение скрипнула дверь, и кто-то вошел в комнату. Я не могла разглядеть лицо вошедшего, мешал свет. Но когда этот человек сделал несколько шагов, и солнце скрылось за его широкой спиной, я без труда узнала его. Это был мой дедушка.

Завераков перестал рассматривать пол и весело произнес:

– Это был сон.

– Нет, – холодно сказала Тромбукса, – не совсем.

– Как так?

– Просто дед уезжал на рыбалку, а тот человек, которого мы опознали в морге, был вареный, и кожи как таковой на нем не сохранилось, а по размерам он подходил. Все просто.

– Забавно. И... вареного обратно в морг сдали?

– Нет, его похоронили, поставили памятник с именем дедушки, все как полагается.

– Весело, – как-то с грустью произнес Завераков.

– Я, когда увидела дедушку, жутко перепугалась. За секунду в моей голове пролетело столько мыслей. Испугалась я не деда, нет. С того момента я стала бояться, что проснусь в том сыром морге среди холодных, безжизненных тел. Я боюсь того, что все это лишь сон, который рано или поздно закончится там, где начался... в морге.

Завераков поднялся с пола.

– Может быть, прогуляемся?

Тромбуксе предложение соседа очень понравилось. Она быстро вскочила на ноги, улыбнулась и сказала:

– Пожалуй. Хорошая идея, а то эти воспоминания на меня навевают скуку. По пути зайдем в магазин, купим чаю и еще чего-нибудь.

День был на редкость жаркий. Людей на улицах практически не было.

– Печет. Градусов 30, – Тромбукса посмотрела на небо и добавила, – даже тучек нет.

Завераков не знал, что сказать в ответ. Он взглянул на соседку и улыбнулся. Вообще, гениальный барабанщик всех времен и народов гражданин Завераков был молчуном. Личность загадочная и непредсказуемая, как и все гениальные индивидуумы. Славился он тем, что любил тишину и покой. Друзей у него не было, знакомые хоть и были, но и тех можно было пересчитать по пальцам. Так что круг общения Заверакова замыкался на нем самом.

Тромбукса вдруг остановилась и пристально посмотрела на персону, приближенную к Каматозе.

– Слушай, сосед, а как тебя зовут?

Завераков немного смутился. Уже давно его никто никак не называл. Знакомые просто говорили “привет”, а самого себя называть по имени он не считал нужным. “Что же ей сказать?” – он не мог сосредоточиться. Разные имена вертелись в голове, но подходящего не было. Ни одно из тех, которые он знал, не нравилось ему. И тут, неизвестно почему, он вдруг вспомнил, что ему нужно купить пластырь, для того чтобы избавиться от мозоли на ступне левой ноги. И неожиданно для себя Завераков произнес:

– Салипод.

– Как?

– Салипод Завераков.

Тромбукса оглядела Салипода с головы до пят, многозначительно покачала головой и зашагала дальше. Сделав несколько шагов, Тромбукса оглянулась. Завераков стоял на прежнем месте.

– Ты чего, обиделся что ли?

– Да нет, я просто вспомнил.

– Давай присядем на скамейку, и ты мне расскажешь, что ты вспомнил, если захочешь, конечно. И вообще, нужно немного отдохнуть.

Они присели на скамейку. Салипод опустил голову и уставился в землю. Тромбукса почувствовала себя как-то неловко. Какое-то необъяснимое напряжение стояло в воздухе.

– Я люблю посидеть на скамейке, подумать о чем-нибудь хорошем.

– Я не знаю, почему мне запомнился этот случай, просто запомнился и все. Я стоял на остановке и ждал автобус. Его долго не было. Вокруг остановки бегали дети, играли в ляпки. Это такая игра: гальщик должен дотронуться до игрока ладошкой и сказать “ляпа”. Тот, кого он задел – галит, бегает за другими игроками пока кого-нибудь не заляпает. Невдалеке от остановки, метрах в десяти, бегали собаки. Небольшая стая, три кобеля и сучка. Эти кобели кусали друг друга, бились за право овладеть подружкой. Покусывали они друг друга довольно долго, сначала как бы играя, потом, как мне показалось, на полном серьезе. Грызлись так, что пух летел. И, после ожесточенных схваток с соперниками, страшный, облезлый и худой пес одержал победу. Он был противный, но он был победитель, он был герой. И самка, как мне показалось, с гордостью отдалась ему. Она не побоялась ни слов, ни взглядов со стороны, ничего. Потому что собака? Им это свойственно? Да, животные потребности, да, физиология. Да, все правильно, все верно. Но еще она не боялась ничего, потому что знала, что ее осеменитель самый сильный, он сможет постоять за свою королеву. Ну, они стали этим заниматься. Мальчишки, до того момента ничего не замечавшие, вдруг стали кричать и показывать пальцами на этих собак. Потом кто-то из них взял камень и кинул в эту влюбленную пару. Затем посыпался град песочных и не только песочных камней в их сторону. Некоторые из них достигали цели, другие просто пролетали мимо. Те два пса, которые потерпели поражение, как только мальчишки начали кидать, убежали. А эти двое, тоже было хотели, но не смогли. И им ничего не оставалось, как покорно принимать удары судьбы. Пытаясь освободиться, кобель развернулся на 180 градусов, но это ему ничего не дало. Дети перестали кидать камнями и подошли поближе. Собаки не огрызались. Они были уничтожены, раздавлены морально. Они стыдились своего положения, они хотели убежать, не от мальчишек, нет, друг от друга. Мне стало жалко этих собак. Один из мальчишек подбежал и пнул эту слившуюся воедино пару. Собаки завизжали. Им было больно. Но глаза говорили не о физической боли, нет. В их взгляде не было ненависти, злобы к этим паренькам. Это был взгляд униженных существ, раздавленных прессом жизненных будней.

Завераков замолчал. На противоположной стороне земного шара была ночь.

– Я рада, что мы встретились, – сказала Тромбукса. – А, знаешь, я в детстве хотела быть балериной, но попала под трамвай.

– А я хотел быть космонавтом.

Девочка чуть не упала в обморок, глядя на то, как ее сосед, плавно оторвавшись от скамейки, парит в воздухе. Завераков достал из кармана тюбик зубной пасты и словно мелом на доске написал загадочную фразу:

“Завераков – фигура, приближенная к Каматозе”.

Потом все съел и принял и принял исходную позицию. Побледневшая Тромбукса смотрела на него окаменевшими от изумления глазами. Затем кирпичная оболочка глаз дала трещину и рассыпалась. Завераков хотел было встать и продолжить прогулку, но не смог. Его тело было парализовано. Рядом с ним сидело существо, внешне похожее на его соседку, но на том месте, где обычно находятся глаза, зияли две черные дыры. В одно мгновение огромные черные тучи затянули небо, сверкнула молния, ударил гром. Электрический разряд, в 4 раза превышающий по силе разряд, используемый для исполнения смертных приговоров на электрическом стуле, прошел сквозь Заверакова и ушел в землю. Тромбукса, обезумев от страха, отпрыгнула от почерневшего соседа. Если это действие оценивать спортивными категориями, то маленькая девочка установила новый мировой рекорд по прыжкам в длину с места. А для того, чтобы попасть в книгу рекордов Гиннеса, нужно повторить свой “подвиг” в присутствии комиссии, а это вряд ли бы удалось соседке обугленного барабанщика. Немного отдышавшись, Тромбукса пришла в себя. Она быстро поднялась с земли и бросилась к Заверакову.

– Милый, что с тобой, ты чего?

Салипод молчал. Тромбукса гладила его по голове и плакала. Теплые соленые слезы падали на безжизненное завераковское лицо.

– Что ты, что ты, если тебе тяжело вспоминать свое детство, не вспоминай. Такое впечатление, что не я попала под трамвай в детстве, а он, и не в детстве, а прямо сейчас. Ну все, успокойся, успокойся, – бормотала Тромбукса, пытаясь вывести соседа из транса.

– Я спокоен, – сказал Завераков сдавленным железобетонным голосом. Затем встал, сделал 7 шагов и рухнул на землю. Открыв глаза, Завераков увидел милое лицо прекрасной юной девушки.

– Ну вот!

Эта фраза, как кирпич ударила Салипода по голове и, пробив череп, застряла там. Завераков не мог понять, в чем дело. Он смотрел на стены, на потолок, на свои руки, ноги, на девушку, мило улыбающуюся ему, а в голове все звучала эта фраза. Вскоре Заверакову надоело созерцать окружающую его действительность. Он уставился в небо и погрузился в свой внутренний мир, состоящий из слов “Ну вот”. Хотя и состоял этот мир из такого крохотного количества букв, но он не был серым и однообразно скучным. С каждой секундой он менялся, по звуку, по ритму, по интонации, по скорости, так, словно он проходил сквозь магический кристалл, каждый раз преломляясь в его гранях. Через два дня буквы, составляющие фразу, которая независимо от Заверакова являлась его внутренним миром, стали хаотично меняться местами.

Сначала: НВТ УО,

затем: ОВТ УН,

потом: ВНУ ТО

и множество других вариантов. На третий день Завераков не досчитался одной буквы. На четвертый – трех, а на пятый осталась лишь одна буковка Р. Это нисколько не удивило Салипода, так как в его голове уже не было той нелепой фразы, он даже не помнил о ее существовании. В данный момент для Заверакова весь мир был буквой Р, и это его ничуть не смущало. На шестой день от буквы осталась палочка, на седьмой – весь мир исчез. Внутренний мир Заверакова скончался на седьмой день.

-... пришел в себя, – закончила начатую словами “ну вот” фразу Тромбукса и поцеловала горячий завераковский лоб.

Салипод приподнял голову и хриплым еле слышным голосом произнес:

– Кто я!!

Однако в интонации совсем не прослеживался вопрос, и это немного напугало девочку. Она не знала, что за время паузы между словами “ну вот” и “пришел в себя”, Завераков потерял всякие понятия, связанные с лексикой и многим другим, необходимым в простой человеческой жизни.

– Салипод Завераков, сосед? – как бы спрашивая, произнесла эту фразу Тромбукса.

– Я тебя люблю, – сказал Завераков и уснул крепким богатырским сном.

Врач скорой помощи спросил девушку, кем она приходится пострадавшему.

– Да, соседка я его вообще-то.

– Так. Что случилось?

– Не знаю. Мы сидели на скамейке, он сказал, что в детстве хотел стать космонавтом, а потом вдруг ни с того ни с сего почернел. Я сначала испугалась, – Тромбукса посчитала целесообразным не упоминать о своих нечеловеческих способностях, – спросила в чем дело. Он сказал, что все в порядке, встал, сделал 7 шагов и упал. Вот, в общем-то, и все, что я знаю.

– Хорошо. Пульс нормальный, давление чуть повышенное, но у меня создается такое впечатление, что в него ударила молния. – Врач взглянул на небо, как назло не было ни одной тучки. – Или что-то подобное, – сухо добавил он. – Что же, будем госпитализировать. Вы с нами поедете или как?

– Да, да, как же я его одного-то оставлю. Поеду, конечно.

Весь месяц, пока Завераков лежал в больнице, Тромбукса навещала его. Окрепшим и здоровым, в сопровождении соседки, Салипод покинул стены лечебного заведения.

– Врачам так и не удалось выяснить, что со мной произошло, да и черт с ними. Главное, все уже позади. Не так ли, соседушка?

– Ага, – сказала Тромбукса, и они вместе рассмеялись.

– А почему бы нам ни зайти куда-нибудь и не отметить это дело?

– Я согласна. А куда?

– Ну, скажем, в кафе, бар, ресторан, столовую, что у нас еще есть.

Тромбукса сказала, что у них есть еще большая, светлая, просторная, объединенная квартира, о которой он уже, наверное, забыл.

– Признаюсь, что забыл, но сначала лучше в кафешку. Мне надо привыкнуть к этой жизни. А то я отвык от этой суеты, постоянного шума, этого невыносимого воздуха, в общем, от всего того, что окружает меня сейчас.

– Ну, хорошо. Вон там видишь?

– Вижу, и что там такое?

Там находился небольшой барчик, до которого Тромбукса и Завераков успешно добрались. Они уселись за свободный столик и заказали выпить.

– Я люблю Шампанское, – сказала Тромбукса, считая пузырьки в своем бокале, – а помнишь, что ты мне сказал в парке, когда пришел в себя. Очухался, произнес и заснул. Помнишь?

Завераков сделал два больших глотка, прокашлялся и слегка покраснел.

– Помню.

– Я тоже помню, – довольная ответом, произнесла Тромбукса. – Хорошо здесь, правда.

– Да, хорошо. Так бы всю жизнь и сидел здесь, разговаривал с тобой, пил Шампанское, курил сигареты.

Вдруг все вокруг замерло, остановилось. Милое создание напротив Заверакова стало изменяться, взрослеть, стареть. И вот уже через несколько минут перед ним сидела старуха и что-то ему говорила. Ее беззубый рот растягивался в отвратительной улыбке.

– Нет! – как бешеный заорал Завераков, чем очень испугал Тромбуксу.

– Что с тобой, милый?

Завераков выпил залпом остатки Шампанского. Рукавом вытер пот со лба.

– Ничего. Просто я не хотел бы сидеть здесь всю жизнь. Хорошего понемножку. Пойдем лучше погуляем.

И они отправились гулять по маленьким улочкам большого города.

– Послушай, сосед, что с тобой происходит? Ты какой-то странный.

– Не знаю. Что, и кто, и как, но что-то или кто-то преследует меня. И еще я боюсь даже думать об этом. – Завераков замолчал и взглянул на небо. – Я все могу.

Тромбукса тоже устремила свой взгляд в небесную высь, затем тупо посмотрела на Заверакова и принялась истерично смеяться. Салипод продолжал смотреть в небо. Тромбукса продолжала смеяться.

– Мне это смешным не кажется, – сказал Завераков и пристально посмотрел на смеющуюся соседку, – хочешь, я вытащу кирпич из этого дома или загну фонарь, или превращусь во льва и прочту тебе стих про любовь у китов.

Тромбукса вдруг стала серьезной:

– Ну что ж, если у тебя получится, то, пожалуй, я бы послушала. Прости, что я смеялась. Просто я хочу кое-что.

Завераков дружелюбно отреагировал на слова соседки и сообщил, что любая ее прихоть будет исполнена. Тромбукса улыбнулась и сказала, что хочет пи-пи.

– Ну что ж, – сказал с грустью приближенный к Каматозе, – я могу сделать так, что ты не будешь хотеть.

– Ну?

– Что, ну? Ты хочешь, чтоб я это сделал?

– Что сделал?

– Ну, чтобы ты не хотела.

– Давай.

– Что давай?

– Да, сделай это. Я хочу не хотеть.

– Все.

– Что все?

– Как, что? Хочешь что ли?

– Хочу, хочу, волшебник хренов. Я хочу пописать и не хотеть больше, пока вновь не захочу, понял.

– А хочешь вообще никогда не хотеть?

– Ты, Завераков, чокнутый что ли?

– Нет, я все могу.

– Я верю, но писять я предпочитаю сама. Я, вообще говоря, не очень люблю, чтобы кто-нибудь за меня писял.

– Да нет, ты не поняла.

– Я все поняла, подожди меня, я быстро.

Это были последние слова Тромбуксы. Она повернула за угол дома и скрылась из глаз. Завераков засек время.

– Пять минут ее нет, – Салипод напряженно думал о размерах тромбуксинского мочевого пузыря, – десять минут ее нет.

Прошло полчаса.

– Может, случилось что? – спрашивал себя Завераков, но идти на поиски не решался.

Через 45 минут с момент ухода соседки Завераков не вынес тягостных минут ожидания и растворился в темноте переулка, в который 45 минут тому назад зашла маленькая девочка по имени Тромбукса.

Некрофилия памяти – отвратительное чувство, но необходимое для жизни. Эксгумация жизни – ужасная процедура, но она необходима для смерти. Когда Завераков увидел Тромбуксу, она уже была мертва. Ее хрупкое беззащитное тело издавало резкий запах гниющего мяса. По лицу и рукам ползали мухи. В носу, во рту и в ушах поселились отвратительные белые черви. Увидев эту страшную картину распада человеческого тела, Завераков бросился бежать прочь. Всепоглощающее чувство страха охватило его, он был не в состоянии о чем-либо думать. Он бежал прочь, бежал туда, куда несли его ноги. Бежал несколько часов по улицам, дворам, переулкам, не замечая домов, людей, машин – ничего. И когда силы покинули его, он без чувств рухнул на землю. Крик, шум, гам вернули Заверакова к жизни. Он открыл глаза и увидел испуганное лицо Тромбуксы, на лбу у нее сидела жирная черная муха. Завераков перевернулся на живот, и тут великого барабанщика вырвало. Народ, сбежавшийся на истошный крик Тромбуксы, пошумел, посюсюкался, да и разошелся. Завераков сидел на асфальте, закрыв руками лицо, и плакал. Его соседка присела рядом с ним.

– Что случилось, милый? – шепотом спросила она.

– Ты жива, – глотая слезы, произнес Завераков.

– Жива? Ну, конечно, жива, а что со мной может случиться?

Салипод вытер слезы и высморкался в кулак.

– Ты была мертва. Это была ты. Тебя жрали черви, от тебя пахло гнилью, по тебе ползали мухи. Ты...

Он не смог договорить, его снова стошнило. Тромбукса вытерла ему лицо носовым платком, помогла подняться, взяла под руку, и они зашагали прочь от этого заколдованного места. Они шли и молчали. Уже ночь опустилась на большой, суетливый город, на улицах зажгли фонари, а двое странных влюбленных все шли по дороге, не имеющей ни конца, ни начала.

Первой нарушила затянувшееся молчание Тромбукса:

– Послушай, Завераков, – сказала она, – я устала от твоих странностей за эти семь лет совместной жизни. Ты – псих, ты – больной, ты... – она взглянула на него и замолчала.

Завераков шел молча, не поднимая головы.

– Давай присядем, нам надо поговорить, – сухо произнес он.

Неподалеку от них, в кустах чернела старая, наполовину разломанная скамейка. Они молча направились к ней. Вблизи скамейка выглядела намного отвратительнее, чем издалека. Но, не смотря на это, они присели на нее.

– Сколько, ты сказала, мы прожили вместе?

– Ты понимаешь, что я устала?

– От чего же ты устала?

Боже мой, как это трудно понять, от всего, от такой жизни. То ты летаешь, то тебя тошнит при виде меня, то тебе кажется не бог весть что. Что с тобой, можешь ты мне сказать или нет?

– Конечно, могу, от чего же нет. Все очень просто.

– Как просто, что просто? – почти крича, говорила Тромбукса.

– Все, понимаешь, все просто. Не было ничего: ни семи лет, ни совместной жизни, ничего не было.

Тромбукса недоумевающе посмотрела на Заверакова:

– Прости, я не совсем поняла.

– Тут понимать нечего, – холодно произнес Завераков, – меня никогда не было. Боюсь, что и тебя тоже, – он замолчал и, запрокинув свою голову назад, уставился на небо.

– Как это? – удивилась Тромбукса.

Завераков обнял соседку и прижал ее к себе.

– Понимаешь, малышка. Я – это ты, подожди, не перебивай. Ты никогда не задумывалась, почему мы жили на одной лестничной площадке, почему разделяющая наши жилища стена рухнула, почему у меня, как и у тебя впрочем, никого нет, почему, почему, почему. Ты видишь, сколько вопросов, а где найти ответы?

– Где?

– Видишь ли, я всего лишь плод твоей фантазии, фантом, я нереален. Меня выдумала твоя фантазия. Тебе было одиноко, ты каждый день страдала оттого, что нет никого рядом, оттого, что некому спеть свои чудесные песни. И твой мозг изобрел меня. И ты, дорогая, устала не от меня, а от себя. Я не могу быть другим, я – твоя фантазия. Почему я тебе никогда не рассказывал о детстве, а если и говорил что-то, то ты, несомненно, ловила себя на мысли, что наши судьбы схожи, ведь так.

– Ну, а Великая Стена, которая придавила тебя – это тоже моя вина? Я ведь совсем не хотела причинять тебе боль и тем более убивать, – как бы оправдываясь, сказала Тромбукса.

– Дело в том, – Завераков немного замялся, – понимаешь, ты тоже, – он замолчал.

– Что тоже? Тоже миф, фантазия. Ты это хочешь сказать?

– Да, именно это. Из-под обломков меня вынул Каматоза. Существо, наделенное необыкновенной властью.

– Ты хочешь сказать, что это он придумал меня?

Завераков молча кивнул головой:

– Он некий творец, который может творить что угодно, через меня. Я являюсь механизмом его фантазий.

– Но как же так, ведь тебя придумала я?

– Да, это так. Он выдумал тебя, чтобы ты произвела на свет меня.

– Чехарда какая-то, я ничего не понимаю.

– Тут еще один интересный момент, Каматозы тоже нет, он тоже чья-то выдумка, а тот, кто придумал Каматозу, тоже является чьей-то фантазией, и где конец, я не знаю. Понимаешь, в чем проблема, мы не властны над своей судьбой, но властны над судьбами других, придуманных нами, персонажей. Они живут по нашим законам и желаниям. Но, так как мы являемся в свою очередь тоже персонажами, значит, это не наши законы и желания.

– Прости, милый, что-то я не совсем поняла или совсем не поняла.

– Видишь ли, некий творец придумал персонажи: тебя, меня, еще кого-нибудь, неважно. Так вот, он сделал нас такими, какие мы есть. Понимаешь?

– Немножко.

– Он дал нам то, что есть в нем: фантазии, мысли, еще что-нибудь, не знаю что, да это и неважно.

– А что важно? – перебила Заверакова Тромбукса.

– Важно то, что все его персонажи не выходят за рамки его собственного я. Это он: и я, и ты, и Каматоза, и еще не знаю кто. Но парадокс в том, что он не может придумать ничего другого, так как сам лишь иллюзия. Я не знаю, но, понимаешь, если мыслить глобально, то главный творец – это бог, это вселенная, это ничто. Но тут еще вот что: иллюзии, которые вырабатывает это ничто, сами порождают иллюзию этого ничто. Тогда получается, что это круг, не имеющий ни начала, ни конца, ни своего существования.

– И что это значит? – недоумевающе спросила Тромбукса.

– Попробуй, напрягись, ведь ты и я – одно и то же.

Тромбукса чмокнула Заверакова в щеку и принялась рассуждать:

– Мой бывший сосед Завераков выдумал ничто, чтобы оно выдумало кого-то, кто бы выдумал того, кто выдумал Каматозу, – она немного помолчала и продолжила, – Нет, кто-то выдумал меня, тебя и Каматозу. В свою очередь я выдумала тебя, а Каматоза – нас обоих, так?

– Почти. Вот, видишь, как просто решается задача твоей жизни. Тебе стало легче? – улыбаясь, спросил Завераков.

Но Тромбукса вдруг заплакала и дрожащим голосом произнесла:

– Скажи, что все это неправда, и ты любишь меня.

Завераков молча смотрел на звезды, одной рукой обнимая свою любимую.

– Ну, конечно же, я люблю тебя, глупышка, – чуть слышно произнес он и уже совсем тихо добавил, – если я вообще способен кого-либо любить.

Они долго сидели и смотрели на небо.

– Ты что молчишь, великий барабанщик всех времен и народов?

– Ну, а что говорить-то, все вроде сказано.

– Ты, правда, не помнишь те семь лет, что мы вместе прожили?

– Их не было, глупышка, не было, и давай не будем об этом. Хочешь, я тебе расскажу сон?

– После того, что ты недавно рассказал мне, это звучит странно, но ладно уж, чего там, валяй.

– Мне приснилось, что огромное озеро разлилось у ног моих, и на закате серебряного утра выпал снег. Чистый и прозрачный, как стены моего дома. Он улегся шелковым пушком на моем лице, и кузнечики шептали в такт его сочным хлопьям. От того ли, что он был им незнаком, или оттого, что любили его всем сердцем. Я стал белым, как когда-то в детстве, и пел песню трех поросят. “Это руки твои способны творить чудеса”, – сказал лев и растворился в серебристых лучах огненного шара. Мерзкие медузы гнусно хихикали, выставляя свои носы из стеклянных вод огромного озера, разлившегося у ног моих. “Что это вам так смешно?” – спросил я у медуз. Но они лишь продолжали хихикать. Я собрал свои волосы в клубок и кинул в свое уродливое отражение. И вдруг увидел там тебя. Это ты смешила медуз. Это ты им рассказывала смешные истории, случившиеся с тобой под небом. Ты протянула мне руку и предложила войти. И вдруг что-то разом перевернулось во мне. И я увидел тебя под небом, как прежде. Ты была вся белая, маленькая и красивая. Я закричал от радости, но вместо восторженных возгласов изо рта вылетали пузыри и поднимались к твоим волосам. Я знаю, что так не бывает, но я вдруг почувствовал дыхание рыбы, вплотную приблизившейся ко мне. Это была ты. И не вздумай отпираться, все в этой рыбе напоминало тебя. Она даже думала как ты. Да и разве ты можешь думать как-нибудь иначе. Ты поцеловала меня в губы, и я стал антилопой, испугавшей всех обитателей огромного озера, разлившегося у ног моих. А потом мы пили чай, или, скорее всего, кто-то делал это за нас. Но мы все равно были счастливы, маленькая рыбка и подводная антилопа. Мы думали ни о чем, мы смешили вредных медуз и играли с ними в догонялки.

Тромбукса уже не слышала Заверакова, она сладко спала и видела свой не менее интересный и сказочный сон.

“Сон – это великое дело”, – подумал Завераков, взял Тромбуксу на руки и пошагал прочь.

Тромбукса открыла глаза и потянулась.

– Как долго я спала... – она еще хотела что-то сказать, но, пораженная увиденным, не смогла больше вымолвить ни слова. Она тут же зажмурилась, боясь осознавать происходящее. “Не может быть, не может быть”, – беззвучно повторяла она себе. Через некоторое время она решилась открыть глаза. Ее взору предстали холодные серые стены и масса голых безжизненных тел. У некоторых были вспороты животы, иных миновала эта участь, или до них еще не дошла очередь.

– Я проснулась, – тихо сказала Тромбукса, и слезы ручейками побежали по ее юному лицу, – это все сон.

Она повернула голову и увидела Заверакова. Его окоченевшее тело лежало на спине, глаза смотрели в потолок. Тромбукса подошла к нему и присела у изголовья. Она положила его тяжелую голову на свои хрупкие коленки и запела песню:

Мне приснился плюшевый слон с большими глазами,
Красочный перезвон и белое пламя.
Крик умирающих сов в безлюдных долинах,
Ноги, ведущие нас по желтой глине.
Мне приснился солнечный свет и звуки свирели,
Волосы диких сирен в мокрой постели,
Песни небесных стрекоз, летящие к небу,
Копыта единорогов, бьющие землю.
А в небе висел хрустальный шар
На позолоченной нитке...