HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Михаил Ковсан

Обсудить

Повесть

 

Купить в журнале за ноябрь 2019 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года

 

На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 2.11.2019
Оглавление

9. Часть 9
10. Часть 10


Часть 10


 

 

 

16.01.1933

 

Сон. Роскошнотелая дама, русской красотой изобильная, не по-русски изящно одетая. Навстречу ей чугунно-огненный паровоз в сизом облаке дыма. Серый перрон: длинноволосые пенсне, фалды фраков небрежно откинутые, толстопузо серебряные портсигары, шеи толстозадо набыченные, невольники шулерского бесчестья, тенорочки алябьи заливчатые, огольцы, околицей игольчато окольцованные, шелками схваченные станы девичьи, всякая прочая чудовищность петербургская. Журчат, урчат, чревом вещают.

Сравнение помню. С чем сравнил, позабылось.

С чем себя сравнить, чтобы запомнился? С дамой раскошнотелой? Или всё-таки с паровозом?

 

Еще идущие, лежащему поверьте,
Даже бегущие на волосок от смерти.

 

Не обольщайтесь те, кто полагал,
Что, в гроб сходя, я истину познал.

 

 

 

17. 01.1933

 

Опять заспорили, кто первым назвал век, который и длился лет пятнадцать всего, веком серебряным, золотую середину брезгливо презревшим.

И что им неймется? Кто, кто? Гесиод – вот этот кто.

 

После того поколенье другое, уж много похуже,
Из серебра сотворили великие боги Олимпа.
Было не схоже оно с золотым ни обличьем, ни мыслью.
Сотню годов возрастал человек неразумным ребенком,
Дома близ матери доброй забавами детскими тешась.

 

Серебряный, ищущий Бога, бредящий красотой и всеобщей гармонией, глоток чистого воздуха в бесконечной исторической удушливой скуке, блестяще браслетный, бледный, беломраморно чахоточный век – не каналья-эпоха, живущая беломорно-канально, в стальных наручниках, серебрящийся век презирая, не одна эпоха этим веком будет питаться во зло или во благо, как уж получится.

 

 

Короткий век золотой, серебряным названный по ошибке. Глухое, тухлое время блестящей словесности, художеств, банно-балетного чуда.

У каждого с веком Серебряным счеты свои, которые сводит, как может.

Не безволием и глупостью царской будет век этот помянут.

Для чего Серебряный был? Для чего он случился? Чтобы было, где жить, куда в самые гнусные времена убегать.

Алхимия русской истории: добывать из золота серебро, из того медь извлекать, обращая в железо, ржавеющее моментально.

 

Уже написав, глянул на дату: годовщина папиной смерти.

А у меня ныне всё больше смерти без дат.

Ни родины, ни семьи, даже имя чужое, не настоящее, исковерканное ударением невозможным.

Оглядываться не надо. Орфей оглянулся: нет и в помине.

Протягиваю руку – дотронуться, ее пустота поглощает.

Вытащить себя за волосы из болота воспоминаний.

Мосты за всадниками на белом, рыжем, вороном и бледном уже догорели.

 

В Атлантиде, в утонувшем мире всё перевернуто. У них там, оказалось, есть журнал «Слон», политико-общественный и воспитательный, издаваемый управлением Соловецкими лагерями особого назначения. Такая у них vita nuova.

 

А если всё-таки жив? Где он? Наверняка, уйдя в себя, спрятался где-то, в каком-нибудь левитановском Плёсе, подальше от глаз, к Волге поближе, к красоте естественной, нерукотворной. Живет в простоте непорочной, женился, двое детишек, мальчик и девочка, в отличие от множества сверстников, не обделенные лаской отцовской. Ни жена, ни дети, никто не знает о его Италии, тем более, обо мне. В этой жизни нет наваждений, в этой жизни места мне нет. Появлюсь – всё сломается, разлетится, полетит в тартары, в царство мертвых, где Ваня встретит меня и по старой памяти в царство живых за собою потянет, но назад, не выдержав, глянет – я сгину, или сам оглянусь – соленой глыбой застыну, или в красную рыбу посола пикантного елисеевского превращусь, или пирожком слоеным с мясной начинкой охотно свернусь.

Верно, там, в волжском своем отдохновении он каким-нибудь музеем заведует, еврейские скелеты в русских шкафах разбирает. В местной газете краеведческие заметки печатает. Великие люди на наши волжские дали смотрели и, насмотревшись, писали, рисовали и музыку сочиняли. Великая река, и радуга аркою, размытою по краям, триумфально многоцветно трепещет, долговечную красоту возвещая. А были даже такие, которые па-де-де лебединое сами с собой танцевали. Один великий басом могучим дали заволжские оглашал: с насиженных мест птицы срывались, гнезда с птенцами несчастными покидали, в теплые заморские края улетали.

Где он? Что с ним? То ли он проклял богов, то ли он ими проклят.

Женился? Пусть бы и так. Всего ли тебя или одну только часть природа, по слову Шекспира, назначила для удовольствия женщин, это неважно. Главное: mine be thy love, остальное – пустое.

 

But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.

 

Господи, упокой душу раба Твоего Ивана-царевича, русоволосого, светлоокого, тонкого станом, всея Руси управдома прекрасного, живого или мертвого Ванечку моего упокой! Пусть примет его красота!

 

 

19. 01.1933

 

Прошлое замечательно хотя бы тем, что случилось. А будущее, иди знай, или наступит, или дежавю будет булькать болотно.

Смотрю на него. Стоит у окна, тенью от меня отчужденный, безголовый, безногий, безрукий; лунным светом и памятью лишь неясная размытость мне не по заслугам дарована.

Лежишь, прислушиваясь к желаниям собственной плоти, одномоментному разнообразию поражаясь: есть хочется, пить и любить, вдыхать цветочные ароматы. Вместо этого мутное небо. Смутно в душе. На улице редкие прохожие, словно выцветшие анемичные анемоны, подавленные, ушедшие в себя, словно семинаристы перед обетом безбрачия, изможденные, с огрубевшими лицами, словно ангелы, длинно-или-овальнолицые, снявшие крылья: карнавал закончен, пора по домам – корпеть, выискивать, стремясь обнаружить в истории щель: туда провалившись, изжить инстинкт ожидания. Тогда всё, что случится, будет даром случайным и, вероятно, напрасным.

Всё поплыло, растворилось, исчезло. Не было, не произошло, не случилось. В легком опьянении кружится карнавал, голову не теряя. Карнавал мудр и в меру циничен. Что невзначай можно и голову потерять, напоминает пустое пространство, полынья в ледяной слитности карнавальной, пауза жизни вокруг палача, везущего за собой портативную гильотину. Одним словом, карнавал – это жизнь, потому стоит не только обедни.

Моя краткая вечность, отсеченная ножом гильотины, мелькнула и скрылась. Жажда веселой слепой порабощенности, жажда пасть на колени, жуткой невыносимостью рабства сменившись, оборвалась ослепительной, неистово тягостной во весь рост жаждой свободы. Узы рабства губительны. Глотки свободы пьяняще обескураживают. Но всё равно ведь – предел, неистово невозможный. Значит, никакого значения – где и когда, там или здесь, раньше ли, позже, слогом строгим, прямым или инверсиями, кружащими, то корежа, то кружевно, то встревоженно, то стреноженно.

Протягиваю руки к Давиду, в струну, звенящую разрывом и гибелью, вытягиваюсь – достичь, дотянуться. Но мраморной насмешливой поступью, Гостем каменным – оставь, руку мою отпусти! – презрительно похрустывая подошвами, тот удаляется.

Красота – бытия сердцевина, а любовь – к ней сила влекущая. Похоже на мысли Плотина, надо бы у него поискать.

Беда, едва ли только моя. По-русски говорить и думать о красоте и любви очень трудно, почти невозможно. Всякий раз на французский сбиваешься, на латинские костыли опираясь. Впрочем, они и в других случаях очень даже пригодны. Встретить бы латиниста и высказать, старик был бы счастлив.

 

Ни от кого не зависеть! Прекрасно. Только на самом деле это не восклицание, а вопрос: избавившись от прежней зависимости, зависеть теперь от кого?

 

Случайно узнал. Почти год назад умерла Анна Павлова. От плеврита. Говорят, перед смертью она попросила: «Костюм лебедя приготовьте!» Придумали, конечно. Хоть бы и так. Получилось красиво.

Великий умирающий лебедь. Как славно Ваня лебединое умирание изображал. Подумал, вспомнил, воскресло – на миг, ослепив, оглушив, запах разгоряченного тела отзвуком нежно вишневым вин тосканских прекрасных, кружащих голову, ароматом италийским резко, задорно, сводя с ума, в бездну швыряя, запах тела в ноздри ворвался.

Погасло – и темнота. Холод. Ни звуков, ни запахов, ни видений. Ничего, кроме подступающей смерти. Смерь – как тошнота. О, Господи, надо встать, включить свет, воды выпить, в окно на единственный кладбищенский фонарь поглядеть. Им там хуже, чем мне. Или лучше? Кто знает?

Кажется, отпустило.

Тосканское вино тоску прекрасно врачует? А если нет его, не добыть? Что остается? Впасть в Каспийское море.

 

 

21. 01.1933

 

Карнавал: прожить жизнь иную, из всезапретности вынырнув во вседозволенность, по застывшему озеру на коньках заскользив, над землей в шаре подняться. А начнется обнаженностью отношений или же завершится – это судьба, в которую веришь ли, нет, совершенно неважно, твое мнение ей безразлично.

Карнавал не имеет ни конца, ни начала: возникая в карнавалах прошедших и в будущих продолжаясь.

Карнавал – слитность потная тел – змеей извиваясь, ползет между домов: окна настежь – вдыхать вольную влажность беззастенчивой ночи, перевернувшей дома крышами вниз, людей – вверх ногами поставившей, жажду и желание возбудившей. Дома, от стыда защищаясь, гирляндами цветов занавесились, масками лица прикрылись.

Змея движется, зеленея и золотясь в свете луны и фонарей, вожделение, сводя с ума, нарастает, охватывая старых и молодых, простираясь по улицам, стен каменных воспаленно касаясь. Камень, дерево, бронза – всё оживает. Давиды, Венеры, эроты и вакхи с пьедесталов соскакивают, всадники, в вечность закованные, и те в стременах поднимаются, плетью бронзовых скакунов подгоняя.

Змея движется, кружась карусельно, локонами давидовых волос беломраморно, не вшиво-лобково-беломорно-канально, торжествуя радостно, весело завиваясь.

Всё – наоборот, всё – наизнанку, всё – перевертыш. В мальчишек старики обратились, в старушенций – девчушки, добрые – в злых, но не очень, злые добрыми притворились, бес прикинулся ангелом, а тому некуда деться: беситься, крылья сложив, шарфом их перевязать.

Перевернутость: желание не скрывать, жажду утолять глотками огромными, пусть течет везде, лишь бы в рот попадало!

Цирюльники – белошвеек, цветочницы – музыкантов, купидоны – амуров. Манят друг друга брови изгибом, мизинца движением, взглядом, прожигающим насквозь, коричневое пятнышко родинки оставляя на коже в месте, лишь в карнавальное время доступном. Всё – трава и деревья, дома и мосты – изгибается изысканно, фривольно и несусветно. Даже синтаксис, весь мир подлунный вмещая, прощая грехи и без вести пропадая, вычурно просто, удивительно, ничего не круша, не ломая, единит слова в иное время никак ни с чем не совместные.

Скрипки ласкают, трубы зовут, барабаны желание возглашают.

Бабочки порхают, тени бегут, листья летят, Фигаро, стоя на месте, любуется именем своим, Бомарше сочиненным, снулые силы снуют, Венеру рождая, пена вскипает.

Не сожжённые огнем, не залитые лавой, не покрытые пеплом помпейские фрески оживают блудно и жадно, кружась карнавально.

Каждый в этой змее, всех и вся искушающей познанием восхитительного вожделения, ищет с кем соблазненью предаться, соединившись, любить, в единое тело свиваясь – волнами плоти колышущейся мир волновать, вздымать его, жизнь празднуя карнавально.

Огни бегают по толпе, шарят в поисках счастья, в светящиеся маски свиваясь, страх исчезновения изгоняющие. Холодный масочный взгляд скрывает горячность: ищи, обрящешь, как зеницу ока, будешь хранить, и, остывая, она от чужих взглядов терзающих и от ледяных глаз ангела смерти тебя защитит.

Увидь, вымани из толпы, отсеки от змеи лупоглазой, за угол затащи, в подворотню, в нишу, в закутке овладей, карнавал благословляя.

Слава карнавальной свободе!

Вольности карнавальной хвала!

Господу, карнавал благословившему, раздираемые обретенной свободой: «Ал-ли-луй-я!»

 

Восхваляйте Господа, все народы!
Все племена, Его славьте!

 

 

22. 01.1933

 

А что если такой пустячок. Такой монолог. Поезд, купе. Коротко, мельком детали дорожного быта. Чаёк, коньячок, разговорчик. Дымок сигарный добавить. А нет – папиросный. Одним словом, рамку попроще, не слишком роскошную, чтобы не отвлекала.

 

Деревянные города вспыхивают вдруг, мгновенно, неведомо от чего и быстро сгорают, дотлевая медленно, долго и безутешно. В отличие от пожаров, слухи рождаются медленно, не торопясь, чтобы, ширясь, со временем весь город жил только ими, только для них. Без слухов деревянных городов не бывает, они дымами из труб возникают всегда, ведь надо и летом топить – печь хлеб, еду хоть какую готовить.

Так было и в этом городе, небольшом, но с гимназией, а значит, с учителями разных предметов, жившими в большинстве своем за глухими стенами непроницаемыми на съемных квартирах: местные уроженцы редко в университеты стремились, а если уж уезжали, то назад не возвращались почти никогда.

Деревянный город? От площади городской, всё-таки каменной, где чиновничьи сюртуки и дамские шляпки, смазные мужицкие сапоги и пестрые бабьи платочки, пестрядинные рубашки в клетку и полосатые, от площади – улицы деревянно, одноэтажно переходят в сады, те в запущенный парк, за которым поля, речушки, мостики, пруды, огороды, усадьбы, где, как и в городе, все обо всех знают всю подноготную, где страсти, роковые обычно не очень, всё больше пустяшные, на что иной скажет: хорошо, хоть такие.

В деревянном городе очень любят пить водку, заедая брусникой, пить чай с вареньями вкусов затейливых, и любят сечь отцы – сыновей, но и дочерей иногда, воспитанников – наставники, мелких воришек – по мелкому приговору. К розгам относятся тщательно, даже благоговейно. Секут по спинам и филейным местам, прикрытым и обнаженным, молча и приговаривая, неохотно, но чаще со вкусом, ощутимо телесно, багровые полосы оставляя. Секут радостно, восторг ощущая: не меня секут, не меня! Бывали, однако, случаи, что… Но об этом вслух говорить не приходится, держась того мнения, что зло неискоренимо и словами его заговорить невозможно.

Пожары в таких городах – дело привычное, даже летоисчисление местное – от пожара к пожару. Слухи в городах деревянных однообразны, как… Сравнение не подобрать. Разве что постельной рутине супружеской по серости невыносимой слухи можно бы уподобить.

Конечно, слухи бывали и острые, посола, скажем прямо, не местного. Доносились издалека, больше о тех, кто город покинул и возвращаться не собирался. Понятно, родные исчезнувшего ловили любую крупинку о том, что с их сыном ли, братом там, в каменных городах приключилось. Но отдаленность – железная дорога до города не дошла – остроту стушевывала, пряный посол водой разбавляла.

Слух в деревянном городе зарождается, хоть исподволь, по местным меркам пожара отнюдь не быстрей, но определенно ярче, искристей.

Слух был о латинисте, очень уж молодом, но год-минует-другой – женихе, пока в холостом своем состоянии снимавшем квартиру в большом купеческом доме, лишенном хозяина-и-присмотра и весьма побледневшем. Учительская квартира была очень большой, от семейного предшественника, в соседний деревянный город инспектором переведенного, доставшаяся, так сказать, по наследству. В ней жил он с постоянной немолодой глуховатой прислугой, которую нанимала еще жена предыдущего латиниста. Кроме мученической латыни нынешний преподавал куда как более весёлый предмет – рисование. Сочетание, прям скажем, редчайшее. Но в жизни чего не бывает.

Даже самый безумный пожар на голом мокром месте не вспыхнет. И слух явился не сразу. Видно, город был достаточно к слухам устойчив: в другом было бы громче, звонче, быстрей. Сперва заметили, что к молодому учителю начали гимназисты захаживать. Сперва один-два на четверть часа, не боле. Затем и группами собирались, вечерами засиживаясь. Учитель служанку свою за всяким угощением мелким стал посылать. Такого ранее не бывало. Казалось, что в этом такого? Ничего вроде, но – дело к лету, трава высыхает.

Зашелестели вполголоса разговоры о греках, о всяких несуразностях разных, глухо в моду входящих в каменных только еще очень больших городах. Проходящие мимо окон учительских даже из самых порядочных невольно стремились внутрь заглянуть, гимназистов, к латинисту ходящих, стали расспрашивать, одни ненавязчиво, другие и вовсе бестактно, кто как умел. Те совсем скучно рассказывали о разговорах: искусство, история, великие люди – вещи не интересные, посола отнюдь не пикантного.

Кто знает, быть может, обыватели деревянного города к новшеству и привыкли б, однако случилось такое, право слово, хуже пожара. Тот хоть не загасишь, потом на пепелище отстроишься. А здесь ничего поделать уже невозможно – до губернского начальства дошло, в столичные газеты попало.

Как там было, что послужило причиной, но между гимназистами вспыхнула ссора. Эка невидаль, скажите, мальчишки что-то не поделили. Так это так, но не просто всё оказалось. Одному гимназисту из семьи весьма уважаемой и вовсе не бедной одноклассники объявили бойкот: то ли сказал о товарищах классному наставнику или, может, даже инспектору, такое, что говорить не положено, то ли на сестру одного из них посмотрел как-то не так – разбираться за давностью трудно и скучно, да, сказать по совести, вовсе и ни к чему.

Дело не в этом, а в том, что в ответ на бойкот – прежде среди товарищей он был заводилой – отверженный юноша решил отомстить прежним друзьям, с которыми прежде регулярно посещал латиниста.

У юноши – брат, старший, уехавший, в университет поступивший, видно, идей модных всяких о свободе набравшийся. Свободы, знаете, бывают различные: и мнения выражать, и публичность беспрепятственно выявлять, и – что более всего молодых людей привлекает – свобода отношений между людьми в греческом смысле, платоновском, которая в каменных городах университетских в моду входила. Братья были, однако же, в переписке. Просвещенные родители этого гимназиста, о чем братья пишут друг другу, только расспрашивали, и, ответ сына услышав, хвалили. Им бы всю подноготную выведать, не слишком тушуясь! Ан нет! Ожидали, что юный свободолюбец всё им – вынь да положь – и расскажет?

Фантазией обиженный товарищами был не обделен. Подробности того, что сообщил по начальству, хоть и остались неизвестными всем не причастным, но дали пищу огню, вспыхнувшему грозным затейливым пламенем, в этих местах невиданным, никогда не бывалым. Тихонько, под страшным секретом передавалось такое, что греки в древней своей простоте и помыслить не смели. Нет, нет, ни один из слушков недостоин переданным быть. Если угодно, сами придумайте. Говорят, нынче писатели нарочно многие вещи на рассуждение читателя оставляют. То ли из-за неумения описать, то ли опасаясь цензуры. Но я, с детства дерзости делать не смеющий, на бумаге такое представить никак не сумею.

Скажу напоследок. Латинисту дали понять, что ему учительский вицмундир не слишком к лицу, а потом предложили место получше, подальше, в городе каменном, который по начальственному разумению более ему подходил.

 

 

23. 01.1933

 

Дорога в Италию вдоль серых бесконечных полей полна разноцветных надежд, дорога назад – серой безнадежности, тоски и тревоги. В Италии даже лень ее обитателей невыносимо прекрасна. Но ныне я назад возвращаюсь, в стихию отрицания и разрушения, неотвратимо болотно погружаясь в зябкие туманы исчезнувшего в зыбкой мгле Петербурга.

Как сказано? Темные чувства рождают темные улицы. Или наоборот? Право, не помню.

Вспоминая давнишнее, первую поездку в Италию, вижу себя в образе Вани, которого со мной, конечно же, не было: он был ребенком. Дориан мой не старится. А я, его портрет, сам себя подменил, жутким сатиром явившись граду и миру в шествии карнавальном.

Впереди певцы, музыканты, художники, писатели и проститутки – все делающие жизнь немножечко выносимей. Мир сошел с ума, мир свихнулся, мир обезумел. Заумь весело торжествует: вся власть непонятным словам! Завоевав свободу, отныне они правят миром, по прихоти своей единясь обнаженно, неслыханные сочетания порождая.

Как у Вани? Раб слова. Верно. Мы оба тогда Гете читали. А теперь пусть напротив Шиллера в Вене молча стоит. Их Германия с цепи сорвалась. То ли красные, то ли коричневые. Объединятся? Друг друга пожрут? Один гад другого.

В сильный туман ностальгический тянет к стене. В обычный день неинтересна, насмотрелся до отвращения, а тут, будто что-то там потерял. Тянет-потянет, а я ведь не репка – дожидаться мышки заветной.

Туман клочковат, отдельные куски стены оставляет в покое. А больше не надо: я с детства заложник иллюзий, фантазий разнузданных. И никогда в голову не приходило – взнуздать. Мучило совершенно иное: полет сделать вещественным. А то улетели – пропали, след не оставили. Одним фантазия заменяет реальность, другим реальность – фантазию. И те и другие ущербны.

Всматриваясь в неровную нервно шершавую стену, туман, словно снег, разгребаю: и подснежники, и сор прошлогодний, и клочки воспоминаний туманные – хотелось забыть, но не вышло. Скольжу вдоль стены, всматриваюсь, удивляюсь. Над стеной и ее подпирающими время не властно. Смотрят зазывно, улыбчиво. Иоанн – перед Иваном, предтеча, предвестие. Не узнал, а я его – сразу. Весь в тумане, но голову выпростал. Не помнишь? Замялся, застыл, всех не упомнишь, но делает вид: вот-вот память за фалды ухватит, рот в полуулыбке – за что-нибудь уцепившись, соврать весело белозубо: разве можно забыть?

Верю. Усмехаясь, туман разгребать продолжаю. Куда отступать? Я его руки отрыл, ими себе помогает – в радости от встречи со мной убеждать.

– Ладно, милый, считай, убедил.

– Я рад, очень рад, – хватает за руки, может, боится, что оттолкну?

Лживый диалог продолжая, где по грудь, где по колено в тумане, бредем к окну моему и вплываем. Согреваемся чаем с мелко наколотым сахаром, хлеб с колбасой растворяются, словно люди и годы в тумане: за два с лишним десятилетия мой Иоанн изрядно изголодался. Нет, он не устал, спать не хочет, не надо укрывать одеялом, нет-нет, он хочет любви, распластавшись на узкой кровати, приглашает себя распинать. Ну что ж, только не сетуй.

Становится тепло, даже жарко, запахло лимоном и городом южным, потным, привольным, раскинувшимся широко улицами и площадями с памятниками и скульптурами, с домами, в нишах которых прекрасные изваяния.

На удивление получается не так уж и плохо, в чем оба согласны. Усталый, он засыпает, оставляя меня одного – гладить спящего или возвратиться к окну, за которым в отсутствие мороза туман всё крепчает.

Иду к окну – возвращаюсь: рассматривая его, вспоминать все родинки Вани, исчезающие в тумане. У предтечи родинок не заметил, видно, было не до того.

 

Хотел высвободить из тумана – я это сделал.

Хотел накормить – накормил.

Хотел приласкать – приласкал.

Чего от него мне еще надо? Открываю окно – исчезает в тумане. Оттуда – плечи слегка опустились, бедра немного расширились, округлились руки, вошла Юдифь с головой Олоферна.

 

Здесь крепко спит хозяин, а не гость,
Ему, увы, при жизни не спалось.

 

Хоть речи ваши очень неприличны,
Они лежащему здесь вовсе безразличны.

 

 

25. 01.1933

 

Странный сон.

Всё внезапно пожухло и через миг вспыхнуло светом, струящимся с двух сторон. Я не раздвоился – удвоился, став Микеланджело, Давида творящим, и Давидом, из мрамора добываемым. Я-Микеланджело знаю, что в этой глыбе, покореженной рукой неумелой. Я-Давид уже существую, только клетку надо разрушить. Я-Микеланджело всё делаю сам, никому не доверяя. Кувалдой глыбу обтесываю, затем берусь за резец, мечтая о часе, когда буду скребком шлифовать. До этого – десятки набросков, глиняный макет, штыри, вбитые в камень, намечающие очертания и задающие направленье резцу, давидову плоть оживляющему. Убавляя мрамор, Давида из библейского бытия извлекаю, в сегодняшний суетный день привожу. Я-Давид возвышаюсь над всеми, гордый спокойной, уверенной силой своей, с напряженными мышцами и нежно курчавясь. Я-Давид полон памяти: как был призван к царю, которого ублажал, а он метал в меня копья, и царем Саулом тоже был я. Я-Давид играю, растущее бешенство царя усмиряя. Я-Саул дочь в жены врагу отдаю, но тому мало: и царства, и ненависти, и любви, и измен. Я – Давид-победитель, уничтоживший пращой Голиафа, и я – Голиаф, убитый Давидом, ныне с девицей юною возлежащим. Я-Давид вижу в старческой полудреме: творца моего, приняв за Голиафа, стремятся убить. Я-Микеланджело, от смерти спасаясь, в башне скрываюсь, и меня любящие-и-ненавидящие тайно скрывают, снабжая едой и питьем, сознавая, сколь неодолима дистанция между ними и жизнью, петляющей между тайной и таинством.

Проснувшись, вспоминаю о Ванином дневнике. Вижу: спокоен. Только нижняя губа то ли дрогнула, то ли слегка шевельнулась. Выстрелов не слышу: вокруг громыхает. Эпоха распада: судеб, семей, империй. С жаждой красоты и гармонии мне в ней нечего делать... [...]

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в ноябре 2019 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт магазина»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 


Оглавление

9. Часть 9
10. Часть 10

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!