–

 

Купить в журнале за ноябрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

В ночь с 10.01 на 11.01.1933

 

Ай да Ваня! Ай да сукин сын! Без единой авторской реплики! Речь схвачена удивительно точно! А как постепенное опьянение передает! Остается лишь позавидовать.

Не спится.

Сколько лет прошло? Как сосчитать? У одних счет на годы, у других – на катрены, у иных – на октавы. А как дни Ванины мерить? Крошечный рассказик? Солидная повесть? Огромный роман? Моностих, ранее именовавшийся одностроком? «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою». Славно у жречески-башенного Вячеслава Иванова по-русски Сапфо зазвучала. Вообще одностроки назначены не для бледных ног, а для эпитафий. «Покойся, милый прах, до радостного утра». Вот так. Не мне Ване писать эпитафию – ему мне писать.

Вспыхнувшее богохульство незачем переносить на бумагу, она, конечно, всё стерпит, но лучше не надо. Со Всевышним мы и без нее как-то сочтемся. У Него ко мне претензий немало.

А записку-то не оставил. Тогда себя утешал: не передали. На итальянскую прислугу полагаться не стоит. Забывчива. О чаевых не забывает, однако.

Как узнал о сонетах Давида? Как догадался? Но не знал, что после его исчезновения они меня и спасали. При нем только задумал, да один-два написал. А вот потом, спасаясь, писал, правил, рвал и снова писал.

Правда. Со стихотворением всё так и было. Хотя, забыл он добавить, началось как раз с его легкой руки. В промежутках между щедрыми италийскими чудесами предложил буриме поразвлечься. Развлеклись. Потом, за ужином выпалил вдруг:

 

Всё небо серое, набухшее, Внизу вода и талый лёд…

 

Ничего не оставалось делать, продолжил:

 

И тяжко филин гулко ухает, И ржаво дверь, скрипя, поет.

 

Дальше – больше. И – дописались. Конечно, хорошо бы по этим строчкам пройтись резцом осторожно, чтобы отчетливей от хаоса и тьмы отделить. Но как сложилось, так и запомнилось. Жив? Помнит? Забыл, в пустоте медленно умирая?

Очень короток в жизни моей. Очень ярок. Памятен, как никто. Обладал удивительным даром самое физиологичное превращать в эстетичное. Полукальсоны, словно кожу, сдирал, обнажаясь, змеей шкуру меняя. Я его сотворил? Он себя сам? Или меня сотворил? Или друг друга мы вместе? С той кожей до сих пор и живу. Хотя дым костров и болотный пар прошлое от меня отделяет.

Не знаю, спасет ли мир красота, но ни меня, ни Ваню она спасти не сумела.

По майским тем дневникам много о времени не узнаешь. Разве что о Ване и мне. Но кому мы интересны? Ваня сгинул, я, пожалуй что, тоже. Вместе с нами – эпоха. Мы – вместе с ней. В лоб или по лбу – прекрасная Атлантида. Что знаем о ней? Ничего. Потому и прекрасна.

Вывод? Об эпохе и человеке недоговаривать – лучше всего. Следовательно? Дневники уничтожить? Сжечь и по ветру пепел развеять?

 

И ты, Брут, за эпитафии! А перевод В.С. Соловьёва не знал? Или не было под рукой?

 

Мне сладок сон, и слаще камнем быть! Во времена позора и паденья Не слышать, не глядеть – одно спасенье... Умолкни, чтоб меня не разбудить.

 

А М. Кузмина знать ты не мог.

 

Сон дорог мне, из камня быть дороже, Пока позор и униженья длятся, Вот счастье – не видать, не просыпаться! Так не буди ж и голос снизь, прохожий.

 

Ваня решил написать о Давиде. А что если бы получилось? Гляди и Томаса Манна затмил бы. Тот, пишут, уже второй роман вроде закончил. «Юный Иосиф». Сколько еще сочинит?

Роман о Давиде писать можно всю жизнь. Ну и что с того? Впрямь, ну и что? Говорят, Леонардо обнаженно безбровую, загадочно улыбчивую полжизни писал.

Что там? Темные смыслы? Светлые замыслы?

 

 

В ночь с 11.01 на 12. 01.1933

 

Ночь. Еще один день сквозь жизнь просочился. Или песчинкой прошелестел. Канул в Лету. Пузырем лопнул мыльно-умильно. Игрой слов отшуршал, на слуху не оставшись. Птицей взлетел, среди облаков или звезд, одним словом, там где-то – вверх-голову-вверх! – надежно укрылся.

Или с шеи камнем свалился. Тем, которым Давид, моему уставшему сердцу любезный, Голиафа убил. И не только его. Множество погубил. А самого время сгубило.

Как там чудак-француз, в поисках утраченного времени в прошлом бродивший? Жив? Бредет еще? До цели добрался? Его читать можно долго, почти бесконечно. Дочитать невозможно. Славно так жить, долго, время разыскивая.

Я Ваню игре в слова научил. Кто больше определений отыщет. Чьи оригинальней, как он говаривал, девственней. В том месяце даже счастливые мы почти не смеялись. Почему? Что угнетало тем хищно алчущим маем – неслышно, невидимо, неотступно? Предощущение Хама? Или задним числом я придумал?

В моей спальне, она же и кабинет, над столом, на котором бюстик Платона, над столом, за которым я имею честь вписывать в дневник важные вещи, не кривя душой – пустяки, висят фотографии: четыре ракурса одной и той же скульптуры. Они у меня очень давно. Долгая жизнь на службе моей неизменчивой памяти явно на них отразилась. Потускнели и покоробились. С этим поделать ничего невозможно. Менять их не буду: они часть моей памяти, ergo меня самого.

Память не однородна, память не монолитна, она остро крошится, и каждая крошка долгое послевкусие оставляет – тошнотной чумы или чумной тошноты, как уж придется. У меня и этак и так. Но и – очень иначе. Приобретены где-то в Италии. Оттуда – в Петербург, из России – в изгнание. В древности изгнание – вид наказания. Ныне – спасения. И для фотографий и для владельца.

Вот он! Со всех сторон безнадежно смело открыт. Ничто и никто скрывать красоту этого юноши-победителя не имеет права, не смеет!

Взирайте! Смотрите! Любуйтесь! Завидуйте красоте, обнаженности и свободе!

Яснолиц, тонкотел, длинно-и-курчавоволос, гибок, выпукло гол. На живой бронзе блики играют маняще, призывно, возбуждая – страсть, жажду и память. Всё в мальчике подчеркнуто выпукло: грудь, живот, лопатки и ягодицы. На голове замысловато длиннополая шляпа с лавровым венком, на ногах сандалии с поножами почти до колен восторженно, великолепно его обнажают, детские гениталии – блестяще торчком – взгляд не задерживая, умиляют. Справа длинней – прямая нога, в руке меч, слева короче – рука с камнем, нога полусогнуто голову попирает.

Кто он, прекрасный бронзовый юноша? Разное говорят. Символ свободы. Меркурий. Чтобы не было кривотолков на постаменте – со временем он исчез – написали: «Побеждает сражающийся за отечество. Господь гнев могущественного врага сокрушает. Мальчик этот тирана страшного одолел». Пусть так. Но разбавлять красоту общественным, не по мне.

Такой вот Давид. Бронзовый Давид Донателло. Сверкающий бронзовый Давид Донателло, созданный по заказу Медичи, не умевшего делать скульптуры, творившего жизнь яростно и, надо признать это, красиво.

Этот Давид хрупок, женствен, силен, мужествен. Он в себе, он задумчив, этот Нарцисс. Нет дела ему до других. Пусть смотрят, любуются. Их взгляды к нему не прилипнут, их хвалы и хулы не пристанут. Он прекрасен. Он победил? Или погиб? Кто? Прекрасный Давид! Очаровательный Ваня!

Может, о мае том кто-нибудь когда-нибудь напишет роман, или повесть, пусть даже рассказ. Прототипами будут герои, раньше случившиеся. Кто определил, что прототип – живой человек, кичащийся своею реальностью? Почему не литературный герой? Потому что такой герой неизбежно вторичен? Хоть бы и так. Кому лишняя редактура и лишняя верстка когда-либо мешала? Может, чрезмерностей нестерпимых благодаря этому избежишь, резче пропишешь, четче контуры наведешь?

Господи, кем бы ни был и что бы ни ждало его – пусть управдом, только бы жив!

 

 

В ночь с 12.01 на 13. 01.1933

 

Почему Ваня ушел? Наверное, потому что у нас не было ссор, после которых, как после грозы, дышится вольно и желается сильно.

 

Прошлой ночью приснилось. Вместе с Ваней мы в бане. Не в дешевой, не в дорогой, куда сам Великий князь, которому любо глядеть на черноокого отрока, в ясное утро с диском блестящим играющего, порою захаживал, а в невероятно роскошной, не здешней, не нынешней, словно римский пар вместо тумана на петербургское болото спустился. Не пусту быть – Третьим Римом, не Москве ожиревшей – поджарому Петербургу.

Вошли. Встречают подобающе: раболепно, изысканно. Хозяин в лучший номер проводит, бочком вперед забегает, двери распахивает. Распахнув, в пару исчезает, на миг явится – пропадает. Входим в номер – возник, банщика представляет: юн да удал, молод да обучен манерам приятным и разностям разносольным. Не сомневайтесь, и барчонку и вам угодит, не нахвалитесь.

И правда, юный банщик умел, расторопен, просто кудесник. Одной рукой меня раздевает, другой рукой – Ваню. Незаметно для глаза, для тела совсем не чувствительно одежда сама собой исчезает, а вместо плоти обычной, мужской, человеческой – тотчас же пар: наползает, телесность грубую замещая.

Вот и лежим мы с Ваней голова к голове, о прекрасном беседуем: о греках, о Риме, о Плотине, о диалогах Платона и, конечно же, о любви, без которой нет и быть не может прекрасного. Лежим, размышляя, мол, красота и любовь суть одно, или два лика сути единой.

Наши тела не видны, для зрения не существуют, но – не знаю, как Ваня, с ним на эти темы надо держать ухо востро, больно юноша щепетилен – мое тело осязанию очень даже подвластно. Его юный банщик, вездесуще возбуждая, обхаживает. Не вижу, но ощущаю: Ваня зажмурился, не от света – какой свет в банном тумане? – от удовольствия. Похоже, всё в славном банщике нашем двоится, не только руки, но и всё остальное, ласкающее плоть и поглаживающее, возбуждающее и ободряющее.

Не солгал хозяин. Чудо-банщик достался: обновил и насытил, пропарил и остудил, умаслил и пахучими маслами плоть умастил. А затем, на миг сдернув туман, тела обнажил, да так, что, не знаю, как Ваня, а я не успел ничего на месте его тела заметить, только в голове мелькнуло: прекрасен.

И вот, одной рукою меня, другой рукой Ваню поднял он с ложа, и мы с ним в бассейне: вода, словно ароматное масло, тебя обволакивает. Опять совершенно ты бестелесен, как прежде, когда тело скрылось в тумане, лишь глаза удивленно сверкают. Гляжу на Ваню: в его глазах мое удивление. И понимаю: в моих – его удивление отражается. Невидимые лица близки, губы готовы высосать губы. Но между нами тонкая пелена, нежная, розоватая, то ли туман, страстью моей разогретый, то ли банщик умелый между нами чего подпустил.

Ни начала, ни конца нет у этого действа чудного банного. Часов здесь не наблюдают, кому нужны здесь часы. Думаешь туманно, мыслями ворочаешь тяжело, всё о том, что время исчезло, и как может исчезнуть то, чего нет и не было никогда. Вспоминаешь: в триклинии у Трималхиона стояли часы, к которым был приставлен трубач, возвещавший, сколько мгновений жизни потерял безумец несчастный.

И – вдруг кольнуло: наслаждение достигло предела и, перейдя его, вот-вот начнет насладившегося своим исчезновением безжалостно истязать.

И – мы в пролетке, одеты, туманно, от холода необходимо проснуться.

Льдом лужи покрылись. Лед очень красив: блестит таинственно, нежно светится изнутри, затейливо цветами играет, цитатами переливается.

Ваня вдаль смотрит, и, вглядываясь, шею вытягивает, в изяществе лебедю подражая.

 

 

13.01.1933

 

Наши прежние отношения были поверхностны и редки. Ваня получил приглашение пользоваться обширной библиотекой, которую я собирал, книгами по искусству, древней Греции и древнему Риму. Букинисты с охотой работали на меня, о редкостях немедленно сообщая. Визиты Вани были короткими: прочитанное с благодарностью возвратить, новое с поклоном принять. От обеда, чая, любых иных предложений неизменно отказывался, ссылаясь на занятость: в дополнение к гимназии уроки давал, стремясь к максимальной самостоятельности. Разговоры поддерживал сухо, из вежливости. На вопросы отвечал учтиво и односложно. Но я Ванины взгляды ловил в моменты, когда он думал, что никто их не замечает.

Последний класс гимназии. Скоро экзамены. Затем – свобода, университет. Ни классного наставника, ни директора. Никого. Вольная воля.

Но одно мое предложение Ваня принял мгновенно и, как ни старался скрыть, восхищенно.

Стесняясь, опасаясь подвохов, искушений, косых взглядов, насмешек, соблазнов – эти слова трещали в его голове – он вошел: взгляд лани испуганной, вошел, втянув в плечи руки и голову, не зная, где затаиться, в каком закутке, в какой угол забиться. Но все места, где кто-то мог бы укрыться, были заняты кадками, вазами на консолях, статуей и завсегдатаями. В гостиной была статуя Аполлона, в кадках росли кипарисы, в вазах на консолях красовались разноцветные гиацинты. Три картины на стенах: Аполлон – зрелый мужчина, молодой человек – Кипарис, юноша – Гиацинт.

Общество именовалось Апогирис, несколько диковато: Аполлон, Гиацинт, Кипарис. Аполлон был старший, в его доме и собирались. Остальные постоянные члены – в звании кипарисов. Самые юные, гости, которых приводили на заседания кипарисы, – нежные гиацинты. Аполлон встречал гостей в тоге, красной, роскошной, в лавровом венке, с серебряным луком и стрелами золотыми, рядом – кифара. Одежды кипарисов темно-зеленые. А гиацинты должны были поражать воображение игрой цветов и оттенков.

Аполлон являлся величественно и округло, когда приглашенные уже были в сборе, рассевшись вдоль стен: в креслах кипарисы, рядом с ними гиацинты на стульях. Зеленые входили резко, уверенно. За ними, на полшага отстав, лепестково кичась многоцветьем, остротело и ломко шли гиацинты. О них говорили: сладкие мальчики, другие: мальчики с печатью порока, третьи: пророком отмеченные. Разноцветье мнений ценилось и право на него – в рамках устава – никем не оспаривалось.

Собирались с осени по весну два раза в месяц. Каждый из кипарисов за сезон делал доклад, они обсуждались, а итоги подводил и выносил вердикт Аполлон. Доклады не прерывали, лишь Аполлон имел право задать по ходу вопрос, но пользовался этим не часто. Зато обсуждения были бурными с выкриками и обидами. Сновала прислуга, разнося вино, фрукты и восточные сладости, до которых хозяин большой был охотник.

Всем собиравшимся, начиная с Аполлона и гиацинтом случайным кончая, вне этих стен красоты недоставало, а без нее им было жить удушливо, серо и тошно. Здесь же всё было красиво: дом, мебель, собравшиеся, запахи и слова. Ничего не было серого: разноцветные одежды, разнообразные ароматы, сиреневые глаголы, оранжевые причастия, коричневые существительные, прилагательные, порхающие многоцветно, искрящиеся, подобно экзотическим рыбкам, предлоги, союзы, и, уж тем более, междометия чувственно дичайших расцветок.

Порой по общему желанию объявлялся вечер сатур, на котором каждый мой выступить с небольшим сообщением или сущей безделицей. Такие вечера в полной мере отвечали первоначальному значению слова: блюдо из разных плодов, одним словом, всякая всячина. Читали стихи или прозы куски небольшие. Сатуры были чрезвычайно веселы и очень любимы. Именно на них, окружающих удивляя, приводили самых заметных, из любого ряда выделяющихся гиацинтов.

После доклада и обсуждения Аполлон громогласно объявлял Юрьев час, вольную волю. Еще слова недозвучали, а двери комнат, примыкавших к гостиной, стремительно и широко раскрывались, и в распахнутое устремлялись геометрические фигуры, составленные, конечно, заранее. Пар было немного. Треугольники и квадраты, пятиугольные и шестиугольные звезды, одним словом, разнообразно геометрическая замысловатость.

Одним из правил, во время вольной воли соблюдаемых скрупулезно, была свобода каждому войти и смотреть на цветастые узоры, которые сговорившиеся заранее радостно и весело вышивали.

И об этой части собрания Ваня знал, но на вопрос, чем во время вольной воли желает заняться, ответил уклончиво: «Не знаю, посмотрим».

– Что, Ваня, решили? Займем комнату или заглянем, посмотрим, что в других происходит?

– Извините, вы оставайтесь, я пойду, пожалуйста, не сердитесь.

Не прощаясь – в собрании это было не принято – я вышел с ним, кликнул извозчика и довез съежившегося Ваню до дома. Ехали молча. Больше я его в собрание Апогириса не приглашал, а он не напрашивался. Книги же по-прежнему беспрестанно менял, иногда прося совета, что на какую тему ему почитать.

 

 

В ночь с 13.01 на 14. 01.1933

 

Под стол спрятаться, под кровать, под корягу забиться.

Никому ни в какой щели не отсидеться. Придут, выгонят, выкурят и тебя и убежище твое уничтожат. Так было раньше. Сейчас точно так же.

 

Решившись, неожиданно ко мне в номер ворвавшись, от самого себя бегством спасаясь, ни слова не говоря, моей растерянности не замечая, пьянея от дерзости, от решительности сатанея, одежду со стыдом вместе срывал: они его обжигали – броситься, вдохнув воздух, нырнуть, не ведая, вынырнет или утонет, ил донный затянет, водоросли обовьют. Эти судорожные мгновения, не шевелясь, не дыша, я наблюдал, запоминая на счастье себе и на муку, этот белый изгиб с темным провалом, эти водоросли на свету – паутинки подмышек, не сплетенные еще в сеть пауком, порхающим в воздухе смело, решительно и стремительно передо мной, глядящим чумно, оторопело.

С тех пор пытаюсь подловить паучка в интимнейший момент его жизни: сети нет, но тонковолосие умышлено, мышцы напряженно готовы, вдруг – иллюзорная реальность, действительность фантастичная вспыхнут, взорвутся. Миг между «еще» и «уже» узок, змеисто дрожит волосок, и – Купала, цвет ошеломительно ярок, дарует ясновидение и над нечистыми духами власть.

Вани нет, а волосок не исчез, преследуя, и я за ним всюду гоняюсь. Иногда, счастливой мгновенностью одаряя, истончаясь, множится – до линий узоров оконно морозных; чаще, набухая безмерно, обращается в канаты, которыми корабли приторачивают к причалу, чтобы в море вольной волею не сбежали; а то волоски красно мучнисто червями ползают по засохшей земле; но в час милосердия являются виноградной лозой с гроздьями, будущим вином налитыми до горизонта.

Являясь, переплетаясь, защищают от боли.

Ваня не передо мной – кто-то его от меня отделяет. И я вижу к обнаженному Ване идущего – напитать лаской сиротливое тело, любовью одинокую душу насытить, голодающего накормить, жажду дыханием утолить, от холода собою укрыть, слиться в желании, на бессмертие намекающим.

 

Здесь – не по лжи, всё честно, без прикрас: Потехе – время, остальному – час.

 

 

14. 01.1933

 

Что там, в прошлом, в сумятице мыслей и чувств, идей и теней разберешь? Ненадежность и ложность надежд, лживые слова, понятия непреложные. Землю на подошвах башмаков унести невозможно. На подошвах можно унести только налипшую грязь.

Незаконченность, незавершенность всегда провоцирует закончить, завершить, достичь полноты, обрести совершенство. Эллинской гармонии взыскует душа. Потому так мучительны оборванные, особенно помимо авторской воли, произведения. «Братья Карамазовы» продолжены не были: смерть помешала. «Евгений Онегин» в стенку цензуры уперся. Моцарт умер, «Реквием» не закончив. Гауди – собор Святого семейства. Мало ли. Не менее скверно, когда в полной мере то, что хочешь сказать, никак невозможно. Старая песня.

Преимущество творящих не буквы и ноты, но жизнь неоспоримо. Жизнь, какая бы ни была, длинна, коротка ли (впрочем, ни одну жизнь длинной назвать невозможно), всегда совершенна: завершена! Тягостная гармония бытия. Благодарение смерти за то, что жизнь совершенна.

Иван, ты ведь не постарел, даже не возмужал, а я устал властвовать над собой, вампирить измучился, живую жизнь сочинять, от смерти себя ограждая. Жажду одного – подчиняться. Людям, обстоятельствам, времени. Приди, на иглу насади, возьми мою жизнь, еще сохранившуюся, уцелевшую небрежно, случайно. Впрочем, на что тебе моя жизнь? Ума не приложу. Придумаю – сообщу. В газетах распубликую. А придешь, возьмешь, что тогда будет?

Улицы, площади, ароматы, цветы, красота в бронзе, мраморе, голубоватом пространстве и весенних влюбленностей шампанская мимолетность ко всему на свете, что ярко, звонко, светло. Сквозь мгновенность, сверкнувшую незатейливо, преходяще, мучительно, тяжело, теряя голос, слова забывая, путаясь в нотах – дикая невозможная красота, желание бесконечности, жажда не заарканенной страсти степной кобылицы неукротимой, страсти – к женщине, юноше, из плоти или из бронзы, страсти, сияющей под итальянской твердью бездонной, мутнеющей в не брезгливом банном пару, хляби болотно-земной петербургской, поглотившей Медного всадника вместе с Евгением, Дмитрием Самозванцем и Григорием Распутиным, хляби, истоптанной лошадьми, глаза которых достоевской плетью исхлестаны.

Что еще пьяная от горя и счастья память подскажет, когда иду медленно, чуть пошатываясь, вдоль бесконечной стены, почерневшей от времени и от весны позеленевшей? Всё же, Господи, не спеши, незавершенное познание не прерывай: себя, Твой образ, подобие Твое, я еще не познал!

Всё думаю, не украл ли я у Ивана пору юношеских безумств, никогда не бессмысленных, никогда не бесполезных? Как украл? А вот так: иные отношения предъявив, полу на миг отогнув, показал (двусмысленно написалось, да ладно, не для глаза чужого), что не только в фантазиях возможно иное. Себе юное безумство присвоил. Пусть на краткие дни, но дело не ведь не в количестве.

Может, после меня у него мартовская пора наступила? С цепи щеночек сорвался? Думаю, нет. Если бы со мной такое случилось, если бы в свое время я о настоящее больно споткнулся, у меня безумной поры не было б вовсе, никаких итальянцев, гордых своею страной, своим солнцем и телом своим, слившихся в памяти в прекрасного одного. Будет ли Ваня жалеть? Как можно жалеть о том, чего не было? А о чем же жалеть? Тем более в век, что есть жалость, не знающий.

 

Сколько человеку надо прожить, чтобы жизнь ему надоела? Или «сколько» надо на «как» заменить?

 

Глядя в окно, поражаюсь контрастным эффектам: свет и тень воюют за место в пейзаже между деревьев, надгробий, оград. Совсем как у Караваджо, которого я тогда открыл для себя и показывал Ване. Тогда никто почти ничего о Караваджо не знал. Три века забвенья, три века в тени. И вдруг – свет, отчаянно, бурно.

 

В отличие от сверстников, у которых на неделе семь пятниц, пятница у Ивана одна, но такая, что – берегись. То врывается, с петель двери срывая, то вдруг испуганно прыг-скок в окно. Не я ли его таким сотворил? Чтобы всю жизнь загадку легкой трагичности или трагической легкости – пришел-ушел, прилетел-улетел, пригубил из чужого стакана и об пол разбил – безуспешно разгадывать, придумывая мотивы и отвергая, себя на место его насильственно водворяя.

Что больше всего в нем любил? Что больше всего в нем люблю? Глупый вопрос невозможный. Никогда себе не задавал. И сейчас не задаю. Пришел сам. С неба неуклюже свалился, повалил на землю и задавил. Надо из-под него выбираться. Может, и ответ свалится неожиданно? Ежели нет, придется всё-таки самому. Вот, он входит, вот, он здоровается. И войдя и здороваясь, стесняется, сжимается, тушуется и корежится, от чужого свое охраняя. Ему тесно в наступившем пространстве, тесно в случившихся отношениях, тесно в предъявленных обстоятельствах.

Отыскать его? Как? Живого? Могилу? Следы пребывания? Детектива нанять, душу дьяволу заложив? Где дьявола взять? Где бес сумасшедший найдется? Черт безумный отыщется?

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.