–

 

Купить в журнале за ноябрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

1.05.1907

 

Пан влюбился, погнался отвергнутый, протянул руку – схватить пустоту, ножом срезал тростник – любимое тело, лил слезы и целовал. Из любви, смерти, дыхания флейта Пана случилась.

 

Сквозит сквозь сон

 

Сквозит сквозь сон: не испросив согласья На бесконечно долгую любовь, На всплеск сиренево необоримой страсти, Стелящейся светло, ей прекословь –

 

Впустую. Все несчастия, напасти – Всё от нее, и камень – в глаз, не в бровь. Готовы снасти для ловитвы страсти, Готова жертва, закипает кровь.

 

Нетрезво обманулся звездочет, Знамение – солгал он – не случилось, Змеино в землю зарывая взгляд,

 

Позор вкушая – предвкушал почет, Созвездия назло ему сложились, Не для ловитвы – дерзко, невпопад,

 

И возвещает ясно звездный ряд Из черной бездны с проседью густой, Из капища поэзии святой:

 

Не одинок сонет хвостатый твой! Хоть время бесконечно обнажилось, Попав ветрам истории в немилость.

 

 

2.05.1907

 

Мартиролог обманутых надежд Случайно начат и нелепо кончен, Пролог жесток был, эпилог был нежен, Зато зачин был безусловно звонче.

 

Из моды вышедших не сношенных одежд…

 

Что-то дальше не идёт. Первая рифма резко возможности ограничивает. Видимо, вчера исчерпал всю сонетную силу. Стихи в сонете – вино, которое грешно водой разбавлять. Надо дождаться прилива. Или – нового урожая.

 

 

3.05.1907

 

Едешь в поезде, с каждой новой станцией светлей, теплей, веселее – весна, а там, позади-впереди – грязный лед, Цусима до последней капли крови своей-и-чужой, и Великого князя Сергея Александровича, князя Ходынского в гроб кусками укладывают.

Себя ловишь на мысли. Какой? Неважно. Зачем себя на мысли ловить? Зачем на мысль ставить силки? К чему себя уловлять? Едешь, чтобы, соскучившись, изголодавшись, вернуться. И знаешь: вернувшись – до первого хама, да не грядущего, тот не запылится. И тут уж себя вини-не-вини.

Приехал поздно. Наспех в отеле поужинав, вышел по обыкновению в город. Всё в городе постоянного вечного возрождения было закрыто. Остатки гуляющей публики рассеивались по гостиничным номерам. То ли ноги вели, то ли в такое время в заветное место улицы сами стекаются, но спустя четверть часа по выходу из отеля я увидел их, к стене прислонившихся. Подобного не видел нигде, так было их много. Едва ли не улица. Хорошо, буду точным, немаленький переулок.

Главное, что тогда привело меня в этот великий город несметных сокровищ, заново открываемый Караваджо, написавший Давида с собственной, не давидовой – караваджевской, отрубленной головой, выдав ее за голову Голиафа.

Кроме самого странного в мировой живописи автопортрета, влекло и «Жертвоприношение»: Иаков со сверкающей лысиной, задрапированный в красное, судорожно неловко сжимающий нож, похож на знакомого мне сурового бакалейщика из старообрядцев; юноша-ангел в мелких кудряшках, правой схвативший руку Иакова, указательным левой длиннопало тыкающий в тупого смурного барана, хотя в тексте – ягненок; и с открытым ртом схваченный левой рукою Иакова главный герой – Исаак, мальчишка хитрый, пронырливый, похожий на всех в мире смазливых поварят, гостиничных посыльных, учеников продавцов в магазинах.

Так вот. Иду я вдоль ряда. Неподалеку пара усатых молодцеватых карабинеров в замысловатой форме прохаживаются, внимательно посматривая в сторону караваджевских персонажей, подмигивая и кивая знакомым, беззастенчиво и придирчиво, со знанием дела их обсуждая. В ответ отмеченные прикладывают руку кто к сердцу, кто и к губам, самые задорные и бесстыдные – к причинному месту. Дежавю. Нежнотелости громко напевают или насвистывают арии из Россини, в остальное время изъясняясь речитативами.

Темно. Уже почти ночь, у Караваджо учившаяся себя саму освещать. Буйный свет электрических фонарей. Из семейств не богатых, но благородных и чистящий фрукты, и с корзиной цветов, и те, из шулеров и музыкантов, и с лютней, и укушенный, и Вакхи, больной и здоровый, и Давид, и Нарцисс, глядя на которого, в воду хочется обратиться – стать его отражением. Но больше всего у стены и у Караваджо прекраснейших Иоаннов: выше – ниже, мускулистей – нежней, чуть моложе – чуть старше: натурщики менялись, без них неистовый художник был совершенно бессилен.

Вон тот, призывно светящийся, чересчур охотно похихикивающий похотливо, глядя на которого, о крещении помышлять невозможно, а думается, как сдернуть с него драпировку, чего автор ужасно желает. Караваджо тот еще хулиган. Поножовщина? Ерунда! Лапка ягненка торчит из того самого места юного Иоанна, которого по другому случаю художник совсем мальчишкой представил: не искушаясь плотью незрелой с запятой-закорючкой, любоваться умильно.

А этот – от Микеланджело замечательный Вакх. Опирается на левую ногу, бедро поднято, пальцы правой ступни едва касаются хляби, пальцы рук музыкальны, пальцы ног жеманно нежны, контрастируя с мощью искусительной плоти. В правой руке вместо чащи с вином – вопрос, призывно сквозящий, на голове не виноградное буйство – кудри, вьющиеся беспечно бесстыдно. Под панталонами – отнюдь не антично детски невинные лепестки. Вакх, конечно, чуть пьян. Но кто в такую ночь способен быть трезвым?

О, светлолунные ночи, солнцежадные дни! Тугомнущиеся в объятьях тела!

Несмотря на усталость и ошеломленность отголосками прекрасной латыни, одному Иоанну, выловленному из откинутости голов, полуоткрытости ртов, овальности лиц, миндалевидности глаз, кудрявости длинных волос смоляных с залихватски воткнутой розой, длинношеести и пухлости губ, Иоанну, отличному от иных, но также воспитанному рынком и розгами, я призывно кивнул.

Шли быстро и молча. Иоанн, не оценивший попытки моего итальянского красноречия, едва поспевал. И через четверть часа, наспех окрестив его в теплой ванне – да простится невольное богохульство, больно к слогу пришлось – на громадно удивительно безмолвной кровати я его распинал. Он издавал лишенные семантики, но очень внятные восклицания и очаровательно улыбался. О, южный жар тела тугого, которое, по слову поэта Давида, подобно траве: утром расцветет и исчезнет, к вечеру увянув, засохнув.

За радостную распятость, развеселую пригвожденность, за сладость страданий, испытанных с исключительной грацией, Иоанн был награжден по заслугам, что, не чинясь, признал раскоряченным жестом, то ли похлопав, то ли сзади погладив себя, затем – по карману, и ушел походкою пьяноватой, жеманно воздушным поцелуем изъясняя: grazie mille, восшествие на Голгофу не прочь повторить. Распахнул дверь широко, оставив в комнате тень головы отсеченной.

Теперь для меня, что неправда, все итальянские мальчишки Иоанны-предтечи. Они меряны не единым аршином. Да и вовсе не меряны. И совсем не аршином. Славный зверек, ночующий у костра под мостом, в мою сторону блестящим глазом враждебно косящий, я от тебя отшатнулся, врубелевско-лермонтовского демона мохнатоногого с сапфировой доминантой в тебе заприметив.

 

 

4.05.1907

 

В поезде за окном Цусимой нестерпимо век серебрился.

Из старой газеты узнал о смерти поэта Джузеппе Кардуччи. В прошлом году получил премию Альфреда Нобеля, всё больше входящую в моду. Несколько лет во Флоренции проживал. Почти ничего не читал, мой итальянский для таких эстетических подвигов весьма не достаточен. Всё больше сплетнями о нем пробавлялся. Поговаривали, он путешествовал с чемоданом, в котором трусики своей возлюбленной повсюду возил, тоже, кстати, писательницы. Нюхал трусики – верно, писательские пахнут особо – пьянея от аромата. Перевёл кусок из «Илиады». Помнить будут его по знаменитому «Inno a Satana» («Гимну сатане»), да по фразе, которую одни ему не прощают, а другие за нее боготворят: «Я не знаю ни правды Бога, ни мира с Ватиканом или какими-либо священниками».

 

Вчера был Иоанн. Сегодня – Юдифь. Как пифогорейское молчание, совершенно беззвучна. Точь-в-точь караваджевская. Прикрывая шею, всё оглядывался: где же старуха? Прелестница была черноглаза, с правильными чертами лица, удивлявшего строгостью выражения, слегка в бедрах на мой вкус широковата. В отличие от Иоанна, была не улыбчива и деловита, неторопливо, улиточно створки раковины распахнув, а, исполнив программу, поднялась, оделась, оговоренное приняла и, откланявшись, словно актриса, знающая цену себе и публике-дуре, отправилась на поиски нового Олоферна, оставив тень головы предыдущего.

Везет мне на отъятые головы!

Швейцару, как и вчера, щедрые чаевые.

Оба, Иоанн и Юдифь, естественны, словно грех первородный.

 

 

5.05.1907

 

Колокольная восторженность звона, когда язык к бронзовой округлости, притяжение преодолев, птицей предсмертно взмывает – удар, звук извлекая и в нем умирая. И снова родиться, притяжение ощутив и одолев, чтобы в беспамятстве изнеможения дрожать, воскресая.

Христос воскрес! Воистину воскрес!

 

 

7.05. 1907

 

Ещё в поезде хотел последние впечатления записать. Где там. От окна не мог оторваться. Поезд летит сквозь виадуки, в туннели спускается, несется, ход замедляет, зигзагами в долины уходит. Ве-ли-ко-ле-пи-е! Щедрость природы, в никаком месте ином невозможная. Виноградники, пинии. Восхитительные кипарисы: юные тонкоствольные и старые, в бедрах раздавшиеся и выпустившие побеги, которые уже сами с усами. Еще не лето – весна, и заморозки вполне вероятны. А за шеломянем – шум, грохот и звон, суетных сует копошение.

Ехал и представлял, полудетское вспоминая. Собор, оттуда – «Аве Мария», огромные площади, узкие улицы, крик ослика под окном, голоса продавцов, свист мальчишек, на площади – новый Давид, в Академии – старый. Обоих следует каждый день с мылом тщательно мыть: липкие взгляды смывая.

Об этом возлюбленном Всевышнего и людей нельзя сказать: как живой. Таким идеально прекрасным человек не бывает. В жизни такой могучей грации не существует. Две детали тогда меня волновали: курчавая голова и лобок, курчавившийся прихотливо-зазывно.

Вспоминая, хожу по улицам, глажу мрамор, бронзу лижу. Открытый трамвай, ветки пиний лезут в окно, сквозь деревья – городские огни, набережная, тяжелая неуклюжесть мостов, зубчато белеют дома, сигарное приволье кафе, в дыму или дымке с Ваней сидим. Где он? В серой промозглости невыносимой.

Площадь. Крикни – твое послание миру эхо нищим в поиске хлеба вдоль домов понесет. Стук топоров. Строят сцену для действа, для казни помост? Запятую тире заменив, знак вопроса убрать.

Доски пахнут смолой. Толпою воняет. Смердит плотью горелой. На площади Цветов кого-то сжигают. Автора трактатов «О тенях идей», «Об искусстве памяти» – монаха Джордано Бруно, упорного, непреклонного еретика, отказавшегося покаяться и перед смертью распятие целовать.

Вокруг оранжево-синяя полосатая опоясанность по эскизу самого Микеланджело, черно-белая сутанность и бесконечная серость – толпы. А дальше – черная безвоздушность пространства.

Треск дров. Вопль. Ржание. Рев.

Тишина. Только треск дров.

А на площади, где Савонаролу, тщедушного монаха со сверкающими глазами и леденящим режущим голосом, доводившего толпу до истерики, сжигавшего суетное, сперва повесив, сожгли, мальчишки жгут белых бабочек на костре. Их в тот год было бесчисленно. Словно снегом была площадь покрыта.

Любят мальчишки костры. Ничего с этим невозможно поделать. Вот и бегали савонароловы мальчики, врывались в дома: как Десять заповедей блюдут эти грешники? Отбирали игральные карты, кости, светские книги, флейты, духи – на площади жечь. Жесток был изгонявший пороки пророк и успешен. Женщины богатые наряды снимали, вместо песен на улицах распевали псалмы. Читать? Только Библию! Святотатцам – отрезать языки. Живьем жечь развратных! Жечь? Вот и сожгли! Любовь народа, как любая любовь, коротка. Те же мальчишки перед Савонаролой между досок эшафота гвозди втыкали, чтобы тому веселей было перед смертью о пятьдесят первом псалме размышлять.

Надо в тумбочку заглянуть. Не забыли «Библию» положить? Не забыли, до сих пор истинного доминиканца, пса Господня Савонаролу боятся.

 

Бог, Боже, Господь, говорил, к земле Он взывал от восхода солнца и до заката.

 

Из Сиона, цельности красоты, Бог явился.

 

Приходит Бог, не молчит, пред Ним огонь пожирающий, бушует вокруг Него.

 

Высь, небо зовет и землю – судить Свой народ.

 

Верных ко Мне созовите, над жертвой союз заключивших.

 

Небо праведность Его возвестило, Бог – судья. Села.

 

Слушай, народ Мой, буду Я говорить, Израиль, свидетельствовать против тебя, Бог, твой Бог Я.

 

Не за жертвы тебя обвиню, не за постоянные всесожжения Мне.

 

Из дома твоего быка не возьму, козлов – из загона.

 

Ибо Мои все звери лесные, животные на тысячах гор.

 

Знаю каждую горную птицу, и полевая птица со Мною.

 

Голоден был бы, тебе не сказал: Мне мир и его наполняющее.

 

Я ем мясо быков и пью кровь козлов?

 

Богу жертву благодарности приноси, обет Всевышнему исполняй.

 

В день беды ко Мне воззови – освобожу, ты Меня чти.

 

Злодею сказал Бог: Не тебе о законах Моих рассказывать, не твоему рту о Моем союзе вещать.

 

Ты поучение ненавидишь, швыряешь слова Мои за себя.

 

Завидев вора, бежишь с ним, и у любодеев доля твоя.

 

Злу отдал свой рот, к коварству язык прикрепил.

 

Сядешь – наговариваешь на брата, сына матери своей ты порочишь.

 

Это сделал, а Я буду глух?! Сравнил, Я стану, буду, как ты?! Обвиню! Перед глазами твоими Я разложу!

 

Поймите это, забывшие Бога, чтобы не растерзал – не будет спасителя.

 

Жертву благодарности приносящий чтит Меня, путь пролагает, ему покажу спасение Божие.

 

Цельность красоты.

Огонь пожирающий.

Пойду вспоминать. Ничего ли не изменилось? Осталось мне верным?

Вот, наконец, хожу я по улицам, вспоминаю, хожу, на стариков и старух, в одежды не помещающихся, на дев и юношей, из одежд выскользающих, натыкаясь. На дереве тряпично, цветасто куклы висят. За шею повешены.

Хожу, всё время оглядываясь. Кого в чужом городе я ищу? Того, у кого лицо светлое, тонкое – лики писать. Того, кого здесь и сейчас найти невозможно. Разве чудо случится.

В одном из рыночных закутков некто громкоголосо, бородато, савонаролисто проповедует отвратительного вида старухам, их теням: само напоминание о грехах им чрезвычайно прельстительно. На ярком свету брызги слюны кажутся брызгами света, тьму и всё, похожее на безмятежность, прожигающими яростно, ядовито, бешено, презрительно и безжалостно утверждая: рая не было, нет и не будет, ни реального, ни аллегорического, никогда, никакого. Мыслящий иное, грезящий тайком по ночам да взойдет дымом на костре инквизиции, призванной охранять человека от глупых и гнусных мечтаний. И будут благословенны дрова к костру подносящие!

Опьянев от слов, старухи, болезни презрев, ринулись в поисках дров – подносить, но, повинуясь призывному гласу, оставив слова висящими в пустоте, в тени свои возвратились. Слова же, червиво проев пустоту, на истертые плиты свалились. Капля способна камень точить, звуки – подавно.

 

 

9.05.1907

 

В хорошую погоду после завтрака улей пустеет. Чистые разлетаются по городу, по округе в поиске впечатлений, наслаждения и, если случится, чистой любви. Нечистые, спустя рукава исполняют предписанное, улучая момент, чтобы справить естественные надобности любопытства и торопливой, поспешной любви, происходящей за дверью, предусмотрительно не скрипящей.

Любовь живит жизнь. Разве ковчег исключение? Тем более что отель – дело известное – кукольный театр in folio, место, где осуществляются желания, в которых самому себе признаешься, краснея.

Чистые, покинувшие улей в поиске впечатлений, будь подогадливей и поумней, могли быть увидеть куда более интересное: ожившие новеллы, герои которых не болеют, не старятся, не умирают, на войне не погибают, а карнавально куражатся и, радостно кружась, веселятся. Эти новеллы с древнейших времен с удовольствием сочиняются и исполняются.

Глядя на длинноволосых юношей и короткостриженных дам, фарфорово-кукольно рассуждающих об иллюзорных мечтаниях – гармонии, красоте, совершенстве, ощущая нехладнокровную тоскливую пустоту, Боккаччо ритмично, в такт не чопорной прозе головою покачивает, и в десятках зеркал, в неровном свете ломаясь, отражается облик, увенчанный лаврами: в отелях вообще, в италийских особенно, зеркала обожают, золотыми нимбами их награждая. Видно, хозяева отелей воображают, что, раз явившись, постояльцы, застряв в зеркалах, их никогда не покинут. В любой момент, подойдя к зеркалу, полюбившегося постояльца в его возрасте самом прекрасном, из времени полюбившегося увидишь: тот, по первому зову явившись, поклонится непринужденно, ласково улыбаясь.

Чистые с чистыми непристойно скучны, нечистые с нечистыми суетно торопливы, чистые с нечистыми торопливы и суетно и грязновато. Между увертюрой и занавесом времени всегда не хватает: смычки настойчивы, скрипки податливы, но, хотя Господь обещал потоп больше не насылать, поди знай, вдруг, взбеленившись, по собственному почину неистово небеса разразятся. И будет не по Доре – многофигурно, картинно: ветвисто-древесно кривятся тела, но не изящно: удушливо, хрипло, стремительно.

Но пока всё весело, естественно, водевильно. Трепещут платья. Топорщатся панталоны. Ходи – подглядывая, черпай сюжеты, разбросанные по темным углам, подмечай характеры, сверкающие сквозь блеск украшений. Жаль, что без публики. Любое представление без оваций тускнеет. Хозяину гостиницы билеты бы продавать на эти спектакли. Но не до того: он большой любитель нечистых жемчужин, форм небанальных, матового сияния необычного, выловленных ныряльщиками с могучими легкими в морях южных, северным ковчегам для навигации непривычным.

Но если погода скверная – льется дождь, ветер воет, двери гремят – это ужасно, воистину мерзко. Закупоренная энергия ищет выход, находя в недоброжелательности, придирках, случается, и скандалах. Нечистые насуплены и насторожены, чистые взвинчены и придирчивы. Всё и вся чревато раздражением и брожением, грозящим вылиться и перелиться. Искры довольно. Из нее и возгорится, обычно там, где не ждали.

Не живавший в отеле скажет: неправда. В ответ усмехнувшись: неправда, но придумано хорошо. А хорошо придумывать лучше, чем видеть близорукими глазами своими.

Ковчег не сегодня построен. Скелеты разной степени свежести в каждом шкафу, закоулке, каморке – в местах, в обычное время лишь клопам и тараканам доступных. И себе водевильно развлечься немногословно и на миг упоительно? Почему бы и нет? Жанр уважаемый!

Решив, вижу себя в огромном гостиничном зеркале. Пёс породист, гладкошерстен, слегка от красоты подслеповат. Одет безукоризненно, не слепо следуя моде, одет владетельно перед прогулкой по городу, который то ли желает приобрести, то ли уже им обладает. Идет созерцать, за порядком присматривая. Всё – красота не исключение – требует хозяйского глаза, ему ведомы все трещинки в мраморе – не увеличились бы, все мельчайшие червоточины бронзы – не расширились бы, не расползлись.

Для него создан город. Он создан для города. Город жарок и ослепителен. Он, хранитель и созерцатель, должен быть матов и холоден.

Всё так. И не видит никто: пёс не один, рядом с ним собачонка. Не она – его порождение, он – плод ее искусной фантазии. Она его сотворила, водрузила на площади – наследие веков созерцать. Собачонка – тоска всемогущая. Страдальчески воет. Ее вой пёс надменностью поглощает – не услышали б, не догадались.

Расчет точен. Кому придет в голову, что под не дружелюбной надменностью, как кинжал под плащом, прячется голая собачонка, не смеющая ни глаз открыть, ни от дождя отряхнуться, не смея даже заплакать. Ей страшно. Ни матери, ни отца. Ни любви. Время пожрало. Съела тоска. Вся она из тоски. Не шерстью – тоской жалкое тело покрыто. Понуро плетется, вынюхивая следы, которых не было никогда.

Чего тебе надо?

Кто спросил и кого? Пёс собачонку, или пса собачонка? Друг с другом они говорят? Но о чем? Разве с кажимостью можно общаться? Разве она способна, сбросив монокль, тоску, ее породившую, в розовощекой веселой городской хляби заметить?

Может, хоть на время их пути разойдутся? Монокль извозчика кликнет и неспешно на вершину холма, с которого город, как на ладони, величаво доедет. Лошадь смирная и холеная. Извозчик одет чисто, изысканно, трезв и опрятен. А собачонка прыгнет в звенящий трамвай на ходу. На вершине сойдутся. Он от бездны отделен балюстрадой. Она, свесив голову, застыв на краю, от тоски изнывает.

Зачем сюда за ним увязалась? Зачем ходит за ним постоянно? Хорошо, хоть не гонит. Он и создан ради нее. А она за ним бегает. Нелогично, глупо и непонятно. Тем более здесь, на холме, в знаменитых руинах, где пустяк – затеряться.

Зачем здесь, он знает прекрасно. Зачем здесь она? Здесь он – потому что уверенно проходит под исчезнувшим куполом среди разрушенных стен бывших залов, гостиных и спален. Туда, в библиотеку он направляется. До сих пор в этом библиотечном пространстве пыль досточтимых фолиантов дымится. Алхимия, магия, медицина и география, хроники и новеллы. Эллины, римляне, эпики и сатирики, драматурги и лирики – все сошлись, обиды забыв, презрев огорчения.

Вдохнув, впитав, ощутив – в покои, собачонка за ним. Право, зачем? Зачем ей, красоты лохмато взыскующей, здесь находиться? На монокли глядеть? Те, не боясь запылиться, прихватив юную скудно прикрытую плоть, в непрозрачной пустоте исчезают. На фоне остатков соблазнительной фрески две тени соединяются торопливо, от одежды вздувшейся разбухают, одна спускается вниз, к другой присосавшись, подрагивает, через минуту-другую вдруг распрямляется, чтобы, выгнувшись, настойчивой тени безропотно подчиниться.

У стены покорёженной сидит собачонка, покорно пса дожидаясь, о прекрасном тоскуя, разглядывая остатки мозаики, в которой угадывается вечный сюжет: ученик своим гибким телом прекрасным соблазняет учителя-старца, чей дух не в состоянии противиться искушению, что выдает еще крепкая плоть.

Рассматривает собачонка, тоскует. В Италии прекрасно всё, даже развалины. Но тоскуй-не-тоскуй, есть очень хочется и ей и моноклю, из тени плотью восставшему.

Так день и проходит. Время обеда. Пора возвращаться. Мелькнув у зеркала, на лифте подняться, на юного лифтера взглянув изучающе, переодеться и заказать. Что будем нынче? Изысканно ностальгическое из прошлых времен по происхождению простонародное? Начнем с пананеллы. В жаркий день особенно хороша. Главное блюдо? Каччуко или же лампредотто? И то и другое прекрасно, но лампредотто, пожалуй, длинновато звучит. Зато пьем долгопослевкусное чильеджиоло. Сыр? Пусть будет сегодня с фруктами пекорино.

Собачонке – объедки.

 

Вот такая нелепость сегодня вместо нормальной дневниковой записи неожиданно появилась.

 

 

Дневник Ивана

1907.11.05

 

Невероятно. Я его встретил. Иголку в стогу сена сыскал. Увидел на площади, у Давида. Не удержался и побежал. Кажется, даже за рукав потянул. Оглянулся, рукав отобрал, руку мне протянул: «Очень рад. Какими судьбами?» Будто не знал, что я в Италию еду. «Где Вы живете?» Оказалось, от моей гостиницы в двух шагах. Назвал ее. «Заходите. Я портье Ваше имя оставлю. От семи до девяти ввечеру почти всегда дома». Поднял шляпу: «До встречи».

Что думать, не знаю. Радоваться или жалеть? И то сказать, что между нами? Петербургские разговоры? Да глупое бегство, когда банщика случайно в его доме увидел? И это тогда, когда понял, что без него не могу. Что без разговоров его, без вида его одного, мне жить тошно на свете. Хоть в Италии, хоть в Петербурге, хоть, как прошлым летом, на Волге, где полуголые бабы и девки не увлекали. А парни, хоть и тянули, но было неловко, да и как подступиться, а представишь в деталях, вовсе противно.

Физиология – ужасно, бесстыдно гадка и омерзительна. Представишь чмоканье губ, скольжение пальцев по коже липкое, жирное, вроде черви к телу твоему прилипают. Остальное вовсе воображать невозможно – тянет на рвоту.

Неужели с ним точно так, как с другими? Быть так не может! А как быть может иначе?

Прийти к нему? Может, письмо?

Я – автор собственной жизни, а не читатель ее, написанной чужим сочинителем. Думаю, как бы ни был он увлечен, всегда по ту сторону вожделенья заглядывает: по ту, потаенную, сторону страсти, изящной и изощренной.

О чем письмо? Для чего? Что напишу? Скажу что при встрече? Господи, надоумь!

С кем посоветоваться, кому душу излить? Только с ним, только ему. Как же о нем с ним же советоваться?

А так! Слишком много чести из Вашего ребра мне созданным быть! Чтобы сидеть у ног Ваших, их омывать и рубахою своей утирать! Не хочу! Не желаю! Честь имею! Прощайте!

Грубо и глупо. По-гимназически, того хуже, по-детски-кадетски.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.